"Действительно, бес какой-то. Пропащий человек", - разочарованно думал Асанов, возвращаясь в укрытие в надежде уснуть хотя бы на пару часов. Он потерял всякий интерес к вольноопределяющемуся "студенту".
Отдохнуть ротному не удалось - с восходом солнца японцы бросились в атаку, славя Аматэрасу, великую сияющую богиню, властвующую на небе. Асанов поспешно обулся: он не хотел прибегать к помощи денщика даже в такой ситуации - зачем унижать человека, в общем-то, ради пустяка. Посмотрев на висевший в углу палатки образ Спасителя, скороговоркой, но стараясь проникнуться подлинно высшим смыслом, прочитал он молитву воина: "Спаситель мой! Ты положил за нас душу, дабы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души свои за други своя, за ближних наших. Радостно иду я исполнити святую волю Твою и положити жизнь свою за Царя и Отечество. Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй ми умрети с твердою верою и надеждою вечной блаженной жизни во Царствии Твоем! Сохрани мя покровом Твоим. Аминь".
Поручик был уверен, что всякий в его роте произносит в эти минуты подобную молитву, всякий, кроме безумного вольноопределяющегося, с которым еще какой-то час назад он беседовал.
"А может, мне это приснилось? - подумалось Асанову, но уже нужно было торопиться на позиции, ко вверенной ему роте. - Это сейчас самое главное - солдаты в атаке должны видеть своего командира впереди".
Рота, сидя в окопах, готовилась достойно встретить противника. Надо сказать, подразделение Асанову досталось образцовое: ражие мужики, с детства привыкшие к тяжелому труду и лишениям. Были здесь крестьяне из-под Гдова - "скобари", как добродушно называли их в роте, - медлительные и с виду туповатые, в деле они были всегда расчетливы и обладали недюжинной силой; было отделение, состоящее из рабочих Верхотурья, - уральцы отличались грамотностью, смекалкой и при этом какой-то особенной богобоязненностью; сибиряков в роте тоже оказалось немало, в основном забайкальцы - их достоинством считалась выносливость, выработанная суровыми зимовками на таежных заимках, были среди них и природные охотники - меткие стрелки, бившие когда-то по кедровникам в глаз белку и соболя, а теперь не жалеющие пуль на неприятеля.
Даже несколько казанских татар было в асановской роте: первое время они держались кучкой, а православные с недоверчивым любопытством наблюдали, как мусульмане совершают ежедневные намазы, склоняясь в земном поклоне в ту сторону, где, по их мнению, должна была находиться Мекка. Их и звали-то поначалу не иначе как "басурманами" - сильна нелюбовь православного человека к поклонникам Магомета. Но в первом же бою татары показали себя отчаянно дерзкими воинами, а потом кто-то из особенно любопытствующих ревнителей веры выяснил у них, что молятся они Аллаху за Великого Царя и за победу Русского воинства. "Мы ведь тоже, считай, русские, бачка!" - говорили они, улыбаясь и показывая ослепительно белые зубы.
Командира роты любили, почитали за своего: никогда солдата не обидит, зря не накажет, не заносится, как другие офицеры. Асанов слышал даже, как один уралец, старый воин, объяснял новобранцу: "Ротный наш - мужик справедливый, совесть християнская у него. Понимает, значить, все под одним Богом и царем ходим - что барин, что мужик. Правильный, значить, ахвицер".
Солдаты ждали командира, а тот, на ходу оправляя амуницию, уже перебежками передвигался по окопу, покрикивая:
- Что приуныли, братцы? Саранчи этой испугались? Не стыдно, солдаты? Вперед, постоим за Царя и Веру! Загоним их за Желтое море, а там и домой!
Асанов уже видел, что рота в замешательстве.
- Так ить, может, ближе подпустим, ваше благородие? А зачнем стрелять, они и сами откатются? - осторожно спросил какой-то рядовой из последнего пополнения.
Другие молча сидели понуря головы, прячась от пуль за бруствером.
Поручик знал, что нужна решительная атака, что разъяренных японцев можно отбросить только в штыковую, и вдруг гулко застучало сердце. "Я должен поднять их в атаку, иначе все пропало. Неужели трушу?" Он почувствовал, что руки и ноги словно свинцом налились, что тело и воля парализованы. "Офицер русской армии, голубая кровь, трус! Чем я лучше этого истерика Смирнова? Не сметь, поручик Асанов!" - злился он на себя.
- Рота, вперед! За Веру, Царя и Отечество! - истошно закричал поручик, но страх приковал его к земле. Солдаты застыли, не отваживаясь покидать окоп. Асанов решил пустить в ход последний аргумент: - В атаку, молодцы! Крест тому, кто первым поднимется и поведет роту!
Рота хмуро молчала. Бесстрашного командира было не узнать. "Почему он сам не хочет вести нас в бой? Что с ним стряслось?" - недоумевали солдаты.
Японцы были уже так близко, что их фанатичный клич "Тэнно банзай!" отчетливо слышался из русских окопов. Холодный пот выступил на лбу Асанова, ноги предательски подкашивались. "Господи, прости меня, грешного! Остается только пулю в лоб, нажму курок, а там…" Рука уже потянулась к кобуре.
То-о-о не ве-е-тер
Ве-е-етку клонит! -раздался отчаянный запев, кто-то из солдат, вскочив на бруствер, поднялся в полный рост и побежал вперед с трехлинейкой наперевес. Словно взрывной волной выбросило Асанова из окопа; выдернув шашку из ножен и взметнув ее над головой, он заорал во всю глотку:
- Постоим за Русь Святую, ребята!
А солдаты и так уже подхватили песню. Запевалы очертя голову бросились в атаку, отчаянно горланя, примыкая на ходу штыки к винтовкам. Только теперь, когда самообладание вернулось, Асанов понял, кто поднял роту.
"Слово не воробей, вылетит - не поймаешь. Придется представить к Георгию этого безбожника. Ведь надо же - утер мне нос!" - мелькало в мозгу бегущего поручика. Пронзительный голос Смирнова выделялся в общем хоре. Японцы опешили от такого неожиданного, остервенелого сопротивления, сопровождаемого незнакомой им воинственной песней вместо уже привычного русского "ура!". Стороны сошлись, и началась безжалостная резня. В атаку уже поднялся весь полк, но можно было определить на глаз, что противника гораздо больше. Как саранча, заполнили они собой желтую маньчжурскую степь. Казалось, что все пространство, вплоть до дальних сопок, усеяно голубовато-зелеными мундирами. На одного солдата асановской роты приходилось чуть не по десятку желтолицых бестий. Бойцы еле успевали колоть штыком, освобождая пространство вокруг себя, но на смену первым смертникам волной накатывались вторые, не менее дерзкие и тоже жаждавшие умереть во славу своего микадо. Заваривалось страшное месиво.
Асанов боковым зрением едва улавливал происходящее вокруг. Вот слева рухнул с раскроенным ударом офицерского меча черепом старший унтер Завалишин - на сей раз не повезло ему, охотнику на соболя откуда-то из-под Читы, успевшему немало японцев насадить на свой, как он утверждал, заговоренный штык.
"Не помог тебе, унтер, штык!" - подумал поручик, еле успев подставить шашку под меч того же самурая. Над ухом Асанова зазвенело:
- До-о-горю с то-бой и я!
Смирнов с размаху вонзил штык в самую грудь разъяренного японского офицера. Кровь брызнула на Асанова.
- Петр, как вас там… - закричал он. - Вы бы почище работали!
Асанов удивился своему черному юмору - раньше он такого за собой не замечал. Вольноопределяющийся тем временем уложил другого японца, намерившегося было поразить ротного справа, и опять затянул:
- То-о не ве-етер ве-е-етку клонит!
- Да вы что, других песен не знаете? - переводя дух и вытирая катившийся по лицу пот, поинтересовался поручик.
- Когда я в азарте, мне другие на ум нейдут! - откликнулся Смирнов и продолжал петь, усердно отбиваясь от наседавших отовсюду солдат императорской японской пехоты.
Асанов поразился: "Вот уж действительно - ни штык, ни пуля не берут. Всё ему как об стенку горох! Броня у него, что ли, под гимнастеркой? Видно, врагу рода человеческого он действительно зачем-то понадобился".
Тем временем полк редел, а противника все не становилось меньше. Бойцов у Асанова почти не осталось, а те, что еще были живы, - израненные, в гимнастерках, ставших из белых кроваво-бурыми, - сопротивлялись бесчисленным японцам из последних сил.
- Царствие тебе Небесное, третья рота! Прибыло сегодня полку архангельского! - закусывая в кровь губы, простонал ротный командир.
Один Смирнов умудрился до сих пор не получить и царапины - его алые погоны по-прежнему контрастировали с белоснежной, выстиранной накануне форменной косовороткой и такими же идеально чистыми шароварами-галифе.
"Ни единого пятнышка! Крылья бы ему еще - совсем ангел Божий!" - залюбовался солдатом Асанов и тут же поймал себя на безумной, но спасительной мысли. В отчаянные минуты, когда уже не остается никакой реальной надежды на лучшее и человек готов ухватиться за малую тростинку, протянутую ему неведомой силой, он может поверить в самое невероятное. "А что, если, - думал Асанов, - Господь являет мне чудо? Что, если этот, с виду порочный, человек и есть мой ангел-хранитель?"
Теперь поручику казалось Божиим чудом то, что Смирнов, всюду следуя за ним, прикрывает его своим телом, хотя всякому стороннему наблюдателю, будь он свой брат русский или японец, было видно, как поручик Асанов сам старается укрыться за спиной отчаянного красавца солдата. Такова уж природа человеческая - выдавать желаемое за действительное, к тому же так часто реальность оказывается чудеснее самой невероятной окопной байки!
Уверовав в то, что Сам Господь послал ему заступника, командир уже практически не существовавшей третьей роты N-ского пехотного полка вместе со своим певучим "небесным" покровителем героически сдерживал натиск целой роты японцев. Впрочем, сопротивление противник встретил достойное, так что в его рядах бойцов тоже сильно поубавилось.
Прикрытый Смирновым от очередного удара, Асанов увидел вдруг прямо перед собой искаженное воинственной гримасой благородное лицо вражеского офицера.
"Судя по всему, тоже командует у них ротой", - только и успел подумать поручик, как вольноопределяющийся с воплем "Не-е су-удьба мне-е жи-и-ить без ми-лой!" бросился прямо на самурайский меч и, разрубленный смертоносной сталью, рассекающей и волосок в воздухе, захрипев, упал прямо к ногам своего командира. Без сомнения, Смирнов был мертв. Асанов не желал верить случившемуся: "Можно убить меня, но разве ангела Божия можно убить?"
Перед каждым боем Асанов был готов к тому, что на сей раз выбор падет на него. Смерти не страшился - он веровал, что окажется в лучшем мире, потому что на этом свете больше всего боялся сотворить зло - оскорбить кого-нибудь ненароком, сделать другому больно; ему становилось не по себе, когда в сердце его просыпалась ненависть, даже к человеку дурному, но при этом убить врага поручик считал своим долгом - зло должно быть раздавлено, когда сделать это в твоих силах.
Русский офицер Асанов презирал смерть, но в миг, когда сам ангел-хранитель отвернулся от раба Божия Владимира и безносая готова была обрушить на него молниеносный удар самурайского меча, ротный испугался - испугался посмотреть ей в лицо. Он зажмурился, представив, как холодный, бездушный металл единым махом повергнет во прах "кости смиренныя", как его, Асанова, обезображенное тело упадет на труп вольноопределяющегося Смирнова… "И взгремели на павшем доспехи…" - неожиданно всплыла в мозгу таившаяся там с детства ужасная Гомерова строка, но тут же завещанная Богу душа вытеснила ее спасительным: "Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!" - и страх исчез, сменившись покорностью воле Всевышнего.
Асанов заставил себя сделать шаг вперед, открыть глаза и пошатнулся, но не от смертоносного удара. То, что увидел поручик, было невероятно: японский ротный, который, по всем законам логики и военного искусства, должен был сразить его, повернулся к Асанову спиной и с каким-то остервенением бросился крошить направо и налево своих боевых товарищей! Самурай делал это поистине виртуозно (другое слово недостаточно характеризовало бы его воинскую выучку), приковывая к себя взгляд, и в какой-то краткий миг, когда он поменял положение рук на рукояти и его правая ладонь приоткрылась, русский офицер ощутил несвойственный ему мистический ужас - через всю ладонь, там, где у всякого смертного проходит линия жизни, синел идеально прямой и четкий глубокий шрам!
Внезапно вместо привычного "банзай!" самурай мерзким высоким голосом, почти фальцетом, запел. Русский ротный от неожиданности и из-за жуткого японского акцента не сразу сообразил, что это за воинственный гимн, но когда разобрал слова родной речи, понял: "Песня Смирнова!" Впрочем, приди в этот момент поручику любая другая, самая нелепая, мысль, она потонула бы во всеобъемлющем сознании того, что он спасен, что смерть прошла стороной и в этом бою ему опять повезло. Состояние Асанова было подобно опьянению - он с безумной улыбкой наблюдал за тем, как опешившие японские солдаты в панике бегут от своего командира.
Он не слышал топота копыт, наполнившего воздух, устрашающего гиканья и свиста, победного "ура!" казачьей сотни, в последний момент посланной командованием на выручку истекающему кровью N-скому полку. Поручик пришел в себя, уже когда казаки, упиваясь местью, расправлялись с обескураженными японцами. Он видел, как разгоряченный рысак подмял под себя того самого неистового офицера, который убил Смирнова и чуть было не расправился с самим Асановым, как лихой сотник взмахнул шашкой, и та, чиркнув в воздухе, отправила самурайскую душу в обиталище ее доблестных предшественниц или в тело какого-нибудь только что родившегося японского героя.
Снова раздалась песня Смирнова - на этот раз из уст казака, оборвавшего жизнь японского офицера. Во взгляде и в повадке его проявилось что-то новое, нехарактерное для человека из народа. А может быть, Асанову это лишь привиделось.
"Интересно, что сказал бы об этой смерти вольноопределяющийся Смирнов? - подумалось поручику. - А ведь именно ему я обязан тем, что сейчас думаю, дышу. Какой неуравновешенный, изверившийся был человек, ницшеанец, а погиб, как полагается православному - "живот положив за други своя". Воистину неисповедимы пути Господни! Царствие Небесное новопреставленному рабу Божию Петру!"
В тот же миг Асанов почувствовал невероятной силы огненно-жгучий толчок в бедро, голова закружилась, перед глазами все поплыло и наконец потонуло в непроницаемом мраке.
Ангел-хранитель не оставил Асанова. Ранен он был легко - пуля прошла через мягкие ткани, не задев кости. Тонкие натуры, даже закаленные многими испытаниями, норой теряют власть над собой в самых непредсказуемых ситуациях, так что сознание покинуло поручика в большей степени из-за психического потрясения. Придя в себя на койке походного лазарета, он, впрочем, довольно скоро обнаружил, что может ходить без посторонней помощи, лишь слегка приволакивая забинтованную, мучительно ноющую правую ногу. Восстанавливая в памяти ход боя, поручик понял, что происходившее помнит смутно. Только одно для него было совершенно ясно, и это одно доставляло Асанову страдания несравнимо большие, чем физическая боль, - третья рота N-ского пехотного полка, честно исполнив свой долг, осталась лежать в маньчжурской степи, обеспечив остаткам части прорыв на дорогу к Фын-Хуан-Чену.
"Господин полковник, наверное, уже отправил победные реляции командующему. Наши уже форсировали Ялу, и генерал 3. теперь готовится телеграфировать о геройских действиях вверенных ему воинских соединений командующему, генералу К., а тот самому Его Императорскому Величеству. Вспомнит ли он при этом моих героев, доложит ли Государю о том, как храбро шли на смерть простые солдаты роты поручика Асанова, как беззаветно оставались верны Богу, Трону и Отчизне? - размышлял Владимир Аскольдович. - Конечно, Император не узнает о том, как погиб за него простой сибирский мужик Завалишин, даже генерал Я. вряд ли узнает. Да что тут говорить, если я сам не помню, как его звали? Но, Господи, имя же его Ты веси! В праведной битве никто не погибает зря! Вспомнят о вас, братцы солдатушки, родные ваши, вспомнят иереи в ектенье, вспомнит вся Русь Святая в своих молитвах. Даже язычники римляне и те говорили: "Deus conservat omnia", а здесь - всякая жертва во Славу Божию".
От специфического ли запаха йодоформа и непереносимой лазаретной духоты, а может быть, от избытка чувств, клокотавших в душе, но так или иначе поручик выбрался на свет Божий и, рванув ворот мундира, вдохнул полной грудью. Жаркий во всех отношениях день клонился к вечеру, наконец-то повеяло прохладой. Асанов, привыкший к сырой погоде и свежим ветрам невской столицы, всегда плохо переносивший жару, здесь с самого утра только и ждал, когда же зайдет нестерпимо палящее солнце. Почувствовав облегчение, он кое-как доковылял до костра, заманчиво пылавшего в полумраке. Возле огня отдыхали казаки. По усталым, суровым лицам можно было понять, каким нелегким был для них очередной день боевой страды. Асанов молча сел рядом. Из памяти медленно выплывали подробности боя. "А ведь это они окончательно смяли японцев. Вот природные воины! Как всегда, выручили нас… Впрочем, какое там… Меня одного! Что бы им со своей удалью да мощью пораньше вступить в дело…" - Поручик испытал смешанное чувство досады за позднюю помощь и благодарности казакам за собственное спасение. Между тем станичники еще жили сегодняшним боем.
- Эх, дяденьки, ну и досталось же от нас жару этим япошкам! Я сам нонче, вот ей-богу, дюжину зарубил! - хвастался, походя осеняя себя крестным знамением, совсем еще молоденький казачок.
- Однако врать ты, Ваньша, горазд! - крякнул седоусый ветеран. - Мало тебя тятька драл. Тебя послушай, так, почитай, ты сенни всех японцев, будь они неладны, своей шашкой погладил. Куды б нам без Ваньши!
Старик прислушался: кто-то из сотни издевательски хмыкнул, остальным было не до смеха. Бывалый казак сурово добавил:
- И неча почем зря Бога поминать! Сказано: "Не поминай имя Господа Твоего всуе".
После долгой паузы подал голос урядник:
- Тяжко на душе, станишники! Нам-то одна потеха с седла эту мелюзгу лупить, а пехоты сколько сегодня полегло, видали? Вот на кого первый удар-то пришелся. Потом уж, после дела-то, уж на что я бывалый, а и мне ажно смотреть страшно стало: лежат наши братцы православные, кто штыком проколот, кто пулями насквозь прошит, а один солдатик без головы лежал, и все ить вперемешку с желтозадыми этими, тьфу! И как, к примеру, скажите, того болезного отпевать, ежели головы нету? Так, выходит, на том свете душа християнская маяться будет.
- Брось ты, Лохов, нести околесицу! - резко оборвал говорившего рубака-сотник, сидевший тут же, возле своих подчиненных. - Все это бабьи бредни. Не смущай моих молодцов! Вон как славно сегодня поработали! Помни, Лохов, - смелого пуля боится, от него сама смерть бежит, на коне он или в пешем строю - все равно. Отчаянного бойца никакому самураю не убить - он от рождения своей удалью заговоренный. Верно я говорю, орлы?
Казаки одобрительно наперебой забасили:
- Верно, вашбродь!
- Истинная правда!
- Как есть так, господин сотник!
Асанов слушал казачьего офицера, а в его воображении рисовался образ совсем другого человека. "Не может быть!" - сказал себе поручик и стал протирать глаза, отгоняя наваждение.
- Ваше благородие, - опять заговорил неугомонный Лохов, - а как же с солдатиками убитыми, где их-то похоронят?