Зеленский покачал головой.
- Вы заблуждаетесь. Когда умер ее муж, большую часть имущества он отписал не сыновьям, а жене. По закону владельцем была она, хотя всем распоряжался младший сын. Ему же все и отходило по завещанию. Но недавно Марфа Никитична стала поговаривать, что напишет новое завещание и главным наследником сделает не младшего сына, а, как положено, старшего.
- И почему так?
- У нее окончательно испортились отношения с Шарлоттой Генриховной. Вдобавок та и Оленьку настроила против бабушки. Да и на старости лет Марфа Никитична стала понимать, каков у нее младшенький. Видать, прознала про него.
- Что прознала?
- За ним всякое водилось, - уклончиво ответил Зеленский.
- А откуда вы все это знаете?
- Марфа Никитична была со мной откровенна.
- И чем вы заслужили ее дружбу?
- Тем же, чем и вашу: знанием древнееврейского. Она хоть и перешла в православие, чтобы сыновья и невестки не отлучили от внучек, но Священному Синоду не доверяла. В частности, кое-какие места в синодальном переводе Библии казались ей сомнительными. Она подозревала тут сокрытие от народа правды и просила меня сличать русский текст с греческим, а то и с еврейским. На этом-то мы и подружились.
Они описали круг по соседним кварталам и приближались к дому.
- Но если, как вы считаете, Марфа Никитична - Каллисто, кто же Ликаон? - спросил Иван Дмитриевич.
- Знал бы, так сказал вам первому.
- Но, Сергей Богданович, старухе идет седьмой десяток. Вряд ли ее отец жив. Еще менее вероятно, что старец к возрасте Мафусаила убил внука, чтобы отомстить за дочь.
- Дорогой мой, нельзя же все понимать буквально! - покривился Зеленский. - Даже счет, поданный вам в ресторане, допускает различные толкования. Тем более миф. Там дед, и тут, что ли, обязательно должен быть дед? Да ничего подобного! Якова Семеновича ведь не разрезали на куски, не изжарили, как Ликаон поступил с Аркадом. Все это детали, а детали для нас несущественны. Это же не роман! Ленского, скажем, убивает Онегин, и мы очень удивились бы, взяв очередное издание и прочитав, что убийцей, оказывается, была няня Татьяны. Но и Каллисто, и Аркад, и Ликаон - они ведь не литературные герои! Они - символы. Побойтесь Бога, Иван Дмитриевич!
- И вот еще что. Если придерживаться вашей версии, получается, что убийца Якова Семеновича заранее знал, что тот намерен избавиться от своей матушки. Опять же как-то с трудом верится.
- Я, дорогой мой, никому ничего не навязываю. Хотите - верьте, хотите - нет. Дело ваше. Вы опытный сыщик, а я всего лишь дилетант. Но, собственно говоря, я к вам в помощники не набивался, вы сами втянули меня в это дело. А теперь уж не в вашей власти запретить мне размышлять и делать выводы. Не думаю, что сумел убедить вас в моей правоте, но хочу напоследок дать один совет: не торопитесь. Плывите по течению. Вы человек действия, но на сей раз лучше запастись терпением. Наш Ликаон скоро сам выдаст себя.
- Помилуйте! Каким образом?
- Убийца Аркадия тоже должен умереть, - сказал Зеленский.
Возле дома они простились, каждый направился к своему подъезду. Зеленский уже открыл дверь, но Иван Дмитриевич не удержался и окликнул его:
- Секундочку!
Тот с готовностью оборотился.
- Сергей Богданович, но разве Ликаон умер? Вы сами говорили, что Зевс превратил его в волка.
- Ради Бога, - саркастически улыбнулся Зеленский, - если вы допускаете возможность такого исхода событий, не смею возражать. Может быть, оборотень появится в самое ближайшее время, наблюдайте. Желаю удачи.
Иван Дмитриевич еще стоял на улице, когда из подъехавшего экипажа вышла и прошла в свой подъезд баронесса Нейгардт, а минутой раньше из другого парадного появилась мадам Зайцева.
- Красивая женщина, - шепнула она, заговорщицки маневрируя глазками между Иваном Дмитриевичем и уже скрывшейся из виду баронессой. - Жаль ее.
- Почему?
- Такая женщина, и такой муж. Мой благоверный в некоторых сугубых частностях тоже не подарок, но я умею его расшевелить. А у нее на лице написано, что не умеет.
Иван Дмитриевич с удовольствием поддержал этот разговор:
- По-вашему, барон…
- Да, такой тип мужчин я хорошо знаю. Они даже как бы и страстные, но у всех у них короткое дыхание, в смысле неплатонической любви.
- Как это - короткое дыхание?
- Ну-у, - с бархатным кошачьим распевом сказала Зайцева, - за кого вы меня принимаете? Не могу же я говорить прямо! Мы с вами не в тех отношениях, чтобы я нее так прямо и говорила. Зайдете ко мне вечерком, когда нам никто не помешает, я вам все и объясню. А так что же! На пальцах, что ли, показывать?
- Вы при случае моей жене объясните, - нашелся Иван Дмитриевич. - А она мне передаст. У нас с ней отношения вполне позволяют.
- Ну-у, Иван Дмитриевич, - все так же низко и тягуче отвечала Зайцева, - это бесполезно. Ваша жена не поймет. У нее на лице написано, что она таких вещей не понимает.
Из подъезда выплыли ее дочери, пару минут спустя - муж.
- Что, курочки? - бодро воскликнул он. - Заждались своего петушка?
Но, заметив Ивана Дмитриевича, сделал печальное лицо и проговорил совсем другим тоном:
- Ужасно, ужасно. Бедная Шарлотта Генриховна…
10
Первое, что почувствовал Иван Дмитриевич, вслед за Евлампием выходя из передней в коридор, был ненавистный покойному хозяину этой квартиры табачный дух. Чем дальше, тем пахло сильнее. Вошли в гостиную. Здесь и плавал этот дымок, сизой кольчатой струйкой виясь над кончиком сигарки, которую держал в руке барон Нейгардт. На столе перед ним стояла массивная пепельница богемского стекла. Иван Дмитриевич не без удивления взглянул на нее. Именно пепельница - не вазочка, не розетка. При Якове Семеновиче она, видимо, была сослана в какой-нибудь медвежий угол, но после его смерти вернулась по амнистии, чтобы сверкать в гостиной своими хрустальными гранями. Так новый государь, взойдя на престол, первым делом возвращает из Сибири и опять призывает ко двору всех тех, кто угодил в опалу при его предшественнике.
Иван Дмитриевич удивился еще больше, увидев, что Нейгардт поспешно встает ему навстречу и протягивает руку, как равному, чего прежде никогда не бывало.
- Рад, очень рад, господин Путилин. Смею надеяться, что, если расследование поручено вам, скоро мы узнаем имя убийцы.
- Благодарю. Вера в мои скромные способности придает мне силы.
Шарлотты Генриховны в комнате не было.
- Она дома. Сейчас придет, - ответил Нейгардт на безмолвный вопрос Ивана Дмитриевича.
Действительно, в коридоре послышались шаги, затем обиженный мужской голос:
- Просто курам на смех! Мы сговаривались на сумму вдвое большую…
Это был уже третий сюрприз: по голосу Иван Дмитриевич узнал своего ближайшего соседа, Гнеточкина. Как он осмелился прийти сюда? Шарлотта Генриховна имела к нему какие-то нешуточные, надо думать, претензии, если не далее как на прошлой неделе, столкнувшись с ним на лестнице, в бешенстве пыталась прибить его зонтиком. Жена с Ванечкой стали случайными свидетелями этой безобразной сцены.
- Скажите спасибо, что я столько-то даю, - отвечала вдова. - Берите и уходите, чтобы духу вашего тут не было.
Через минуту она вошла в гостиную. Запавшие темные глаза почти без ресниц. Вянущие подглазья. Длинная, еще свежая шея. Движения энергичные, но нерасчетливые: рука взлетает, чтобы поправить прическу, а кажется - влепить пощечину. И так-то худая, в траурном платье Шарлотта Генриховна выглядела тощей, как смерть.
- А, господин Путилин! Я ждала вас. В полиции мне сказали, что найти убийцу моего мужа приказано вам.
- Примите мои глубочайшие соболезнования. Слова бессильны… Все от меня зависящее…
- Не сомневаюсь.
- Я должен был явиться раньше, но решил дать вам время немного успокоиться и осмыслить происшедшую трагедию.
- На это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, - сказала она.
После такого заявления Иван Дмитриевич уже и не знал, с чего начинать разговор, и начал с вопросов протокольных.
- Возможно, мне придется проявить интерес к темам отчасти интимного характера. Само собой, насколько вы позволите. Удобно ли будет в присутствии господина барона?
- Барон - старый друг моего мужа. При нем вы можете говорить все.
Старый друг раскурил новую сигарку.
После всего того, что рассказал о нем Куколев-старший, Иван Дмитриевич с особенным вниманием поглядывал на соседа. Мадам Зайцева тоже подлила масла в огонь его любопытства. Ей, видите ли, хорошо известен такой тип мужчин. Какой? У Нейгардта были круглые плечи и грудь, полные бедра. Вся его нескладная женственная фигура составляла неприятный ансамбль с резким и сухим лицом аскета, на котором выделялась длинная, как у Щелкунчика, нижняя челюсть.
- Вы с Яковом Семеновичем были компаньоны? - спросил Иван Дмитриевич.
- Нет, но иногда мы вели общие дела.
Тело покойного лежало в одной из соседних комнат, его душа витала где-то рядом, задыхаясь в табачном дыму. Каково ей бессильно взирать на свое оскверненное жилище!
- Садитесь, господа, - пригласила Шарлотта Генриховна, сопровождая эти слова таким энергичным жестом, что со стороны могло показаться, будто она указывает гостям на дверь.
Все трое расселись вокруг большого стола, застеленного шитой бисером скатертью. Она, может быть, и послужила причиной последней, роковой ссоры между старой хозяйкой и молодой.
- В наших с Яковом Семеновичем делах, - первым нарушив затянувшееся молчание, заговорил Нейгардт, - я неизменно мог положиться на него, как на родного брата. Он отвечал мне тем же безусловным доверием.
- Потому что ему не повезло с братом, - подхватила Шарлотта Генриховна. - Они совершенно различные натуры, ничего общего. Старший характером в мать, младший - в отца. Семен - человек ограниченный, хочет жить умом, а ума-то мало. А Яша, он жил сердцем. К тому же, как вы знаете, мой муж хром от рождения. Мальчик не мог участвовать в детских забавах, в нем развилась мечтательность, привычка к уединению.
- Эти свойства характера не мешали ему в торговых делах? - спросил Иван Дмитриевич.
- Напротив, ему помогало воображение, развитое в детстве одиночеством.
- Его фантазия часто была двигателем наших с ним предприятий, - подтвердил барон.
- Сегодня ночью я сидела над гробом одна, молилась, вдруг слышу его голос: "Лотточка, не мучай себя, иди спать…" Он при жизни заботился обо мне и после смерти остался таким же. Я послушалась, легла, а уснуть не могу. Тогда он опять откуда-то говорит мне: "Возьми, Лотточка, наши венчальные свечи…" Вы, барон, видали, они у нас на божнице стоят за иконами. Это наша семейная святыня. Свекровь много раз пыталась их оттуда убрать, но Яшенька не давал. Он даже Олюшке наказывал, что вот, мол, мы с мамой умрем, а ты их береги, они и тебе принесут счастье, как нам с мамой.
О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово "Аркадия".
- Я забралась на стул, - тихо говорила она, глядя в одну точку, - взяла эти свечи. И только притронулась к ним, как почувствовала, будто прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула и поняла, что это уже не свечи, а пальцы моего Яши. Холодные, но не страшные, и было чувство, будто бы не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел меня к нашей супружеской постели. Уложил, положил руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.
- Надо было, - сказал Иван Дмитриевич, - воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.
- А после отпевания уже не может? - заинтересовался Нейгардт.
- После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.
- Зачем спрашивать? - мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. - Я и так знаю.
Барон взял ее за руку.
- Шарлотта, дорогая, о чем вы?
- Да, знаю.
- И можете назвать имя убийцы? - спросил Иван Дмитриевич.
- Для того, господин Путилин, я вас и позвала.
- Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.
- Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.
- Понятно, - кивнул Иван Дмитриевич.
Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:
- Через печку? Шарлотта…
- Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается. Но сегодня вышло.
- Вы хотели назвать имя убийцы, - напомнил Иван Дмитриевич.
- Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.
- Даю слово, - сказал барон.
Но Иван Дмитриевич покачал головой.
- Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.
- У вас в том не будет надобности.
- Сударыня, что вы этим хотите сказать?
- Его не нужно арестовывать… Он умер.
От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось, и Ликаон уже мертв?
- Хорошо, - согласился он. - В таком случае обещаю молчать.
Но теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:
- Целуйте крест.
На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: "А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…"
- И вы, барон, целуйте крест, - велела Шарлотта Генриховна.
- Я лютеранского исповедания.
- Значит, на Библии клянитесь.
Она принесла Священное писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог", поднял вверх три пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.
Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил. В итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.
- Яков Семенович сам убил себя, - сообщила она без дальнейших затей.
При этих словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почему-то заставили барона оживиться.
- Вот так штука! - воскликнул он. - Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?
- Что тут непонятно? Я не хочу, чтобы моего мужа как самоубийцу похоронили за церковной оградой.
- Будьте покойны, - весело сказал старый друг. - Я нем, как могила.
Не без колебаний Иван Дмитриевич решился нарушить табу, спросив:
- Шарлотта Генриховна, вам известно, где и при каких обстоятельствах умер ваш муж?
- Разумеется, - ответила она с завидным спокойствием.
- И вы были в номере? Видели кровать, на которой он провел свою последнюю ночь?
- Нет, но могу себе представить.
- И как вы думаете, почему Яков Семенович вздумал покончить с собой в подобном месте?
- Из любви ко мне.
- Вот как? Из любви к вам? При всем уважении…
- Мой муж нарочно обставил свою смерть таким образом, чтобы она причинила мне меньше горя.
- Давайте начистоту, - как можно более мягко начал Иван Дмитриевич. - Я буду жесток, но дело слишком серьезно. Не хотелось бы вести этот разговор при свидетелях, однако вы сами сказали, что от господина барона у вас нет секретов.
- Теперь - нет, - уточнила она.
- Прошу прощения, но вы знаете, что Яков Семенович был в "Аркадии" с другой женщиной?
Она снисходительно улыбнулась.
- Вам удалось найти ее, господин Путилин? Вы с ней встречались?
- Пока нет. Но…
- Так вот, никакой женщины с ним не было, можете мне поверить. Он лишь обставил все так, будто она была.
- Кого же он собирался обмануть?
- Меня.
- По-моему, Шарлотта Генриховна, вы сами себя обманываете.
- Вы мужчина другого сорта, вам трудно понять, что мой муж поступил с обычным для него благородством. Да-да! И не смотрите на меня как на сумасшедшую. Поймите, Яков хотел, чтобы мысль об этой мерзкой гостинице помогла мне скорее забыть его. Чтобы я думала, будто он в ту ночь был с другой женщиной, и не так сильно горевала о нем. Он хотел облегчить мои страдания и готов был пожертвовать даже памятью о себе, своим добрым именем…
- Преклоняюсь перед чистотой вашего любящего сердца, - сказал Иван Дмитриевич, - но сама версия кажется мне сомнительной.
За окнами угасал день. Квартира была на первом этаже, и едва солнце склонилось за крыши домов на противоположной стороне улицы, в гостиной стало сумеречно от плотных траурных штор.
Иван Дмитриевич вспомнил, что вчера был Симеон Столпник - первый день осени, когда ласточки вереницами ложатся в озера, а ужи выползают из воды на берег и ходят по лугам на три версты. В этот день за сотни верст от Петербурга, в нищем уездном городке, где он родился и прожил до шестнадцати лет, хозяйки растапливают печи новым огнем, живым, вытертым из дерева, а не выбитым из кресала. Тем же пламенем оживляют лучины, свечи, лампады. Отец владел искусством сотворения такого огня, что в детстве составляло предмет гордости Ивана Дмитриевича. С утра во дворе полыхал священный костерок, от которого соседи разносили по домам уголья и головешки. А здесь в гостиную вошел Евлампий и, чиркая вонючими серными спичками, стал зажигать свечи в люстре. Никто в Петербурге не умел трением добывать огонь из чистого дерева, поэтому не было тут ни настоящего тепла, ни истинного света. Всякое пламя пахло серой, как гнилое болото, норовило заманить в трясину, если держать путь по этим призрачным огням, и все сказанное Шарлоттой Генриховной тоже казалось не иллюзией любви, не трогательным самообольщением, а хитростью и обманом.
- Оленьку с нянькой я сразу отправила к моей сестре на Васильевский остров, - говорила она. - Не то еще кто-нибудь из соседей сболтнет девочке, где умер ее отец. Соседи у нас подлые, сами знаете. Кухарка у меня приходящая, но я ее рассчитаю, чтобы не проговорилась. Оставлю одного Евлампия, он верный человек. Уж коли вы, господин Путилин, не могли понять, почему Яков так поступил, восьмилетнему ребенку тем более не объяснишь. Не дай Бог, скажут ей! Так и будет расти с болью в душе. Поживет пока у сестры, а я тем временем подыщу другую квартиру… Да, - вспомнила Шарлотта Генриховна, - вы, наверное, хотите знать, что вынудило Якова решиться на такой страшный шаг?
- Неплохо бы, - сказал Иван Дмитриевич.