- Все очень просто. Он влез в громадные долги, чтобы затеять какую-то рискованную коммерческую операцию, которая его разорила. В подробности он меня не посвящал.
- А почему было ему не объявить себя банкротом? Я слышал, большая часть имущества числится за Марфой Никитичной. Следовательно, банкротство стало бы для него идеальным выходом из положения.
- Но ведь Яков был ее единственным наследником. В таком разе он должен был или отказаться от наследства, или отдать его своим кредиторам.
- Вы говорите так, словно Марфы Никитичны уже нет в живых.
- Я в этом уверена.
- Почему?
- Потому что умер Яков. Вы ведь знаете, что моя свекровь пропала за два дня до его смерти. Очевидно, он получил известие о том, что она мертва, после чего и решил уйти из жизни.
- Но кто мог убить вашу свекровь?
- Да хоть кто! - с нервным смешком ответила Шарлотта Генриховна. - С ее-то характером! То с дворником сцепится, то с извозчиком. На рынок ее одну и пускать-то было страшно. Однажды до того доторговалась, что ее рыбой мороженой по голове стукнули.
- Неужели Яков Семенович так любил мать, что не захотел жить без нее? Как-то, знаете…
- Он любил меня и Оленьку. Самоубийство было для него единственным способом избавить нас от нищеты.
- Ничего не понимаю, - признался Иван Дмитриевич.
Шарлотта Генриховна обернулась к Нейгардту:
- Объясните ему. Мне тяжело говорить.
Исполняя просьбу вдовы, тот щелкнул своей костяной челюстью и приступил:
- Господин Путилин, в поступке моего друга есть определенная логика. По завещанию Марфы Никитичны, наследником объявлен ее младший сын, и по логике вещей в случае его кончины во владение имуществом должна вступить Оленька. Ей же, как вы знаете, всего лишь восемь лет. Кое-какие юридические тонкости тут имеются, но в принципе до своего совершеннолетия, весьма не близкого, она вправе не платить долги отца и бабушки. Иными словами, в течение долгого времени Шарлотта Генриховна, как опекунша своей же собственной дочери, может ни о чем не тревожиться.
Иван Дмитриевич подавленно молчал. Вся эта хитроумная конструкция, воздвигнутая, как мавзолей, над мертвым телом Якова Семеновича и призванная поддержать версию о его самоубийстве, была не прочнее карточного домика. Они что, за дурака его считают?
- Говорят, - осторожно сказал он, - ваша свекровь намеревалась переписать завещание в пользу старшего сына.
- Вам и это известно? Воистину, не дом, а змеиное гнездо.
Шарлотта Генриховна вышла и вскоре вернулась, неся в руке конверт, запечатанный тремя красными гербовыми печатями.
- Можете убедиться. Дальше разговоров с соседями дело не пошло, завещание осталось прежним.
- Оно будет вскрыто по обнаружении тела Марфы Никитичны, - пояснил Нейгардт, - или по истечении срока, установленного законом для тех случаев, когда человек пропадает без вести.
- Я, господин Путилин, позвала вас для того, чтобы вы не утруждали себя напрасными поисками убийцы моего мужа. Но вы должны будете подать рапорт о том, что не сумели найти преступника. О самолюбии вам придется забыть. Помните, вы целовали крест.
Она забарабанила пальцами по столу, давая понять, что аудиенция окончена. Оба, старый друг и вдова, смотрели куда-то вбок, в пространство. В гостиной воцарилось натянутое молчание, как бывает, если из троих присутствующих двое захотят остаться наедине, но Иван Дмитриевич плел под столом косичку из бахромы на судьбоносной скатерти - бакенбардами он в то время еще не обзавелся - и не уходил. Наконец Шарлотта Генриховна решительно прошагала к двери, распахнула ее и крикнула:
- Евлампий! Проводи господина Путилина.
Дверь в гостиную захлопнулась, Иван Дмитриевич остался в коридоре. Здесь было сумеречно и пустынно, Евлампий почему-то не откликнулся на зов хозяйки. Все комнаты закрыты, слабо мерцают медные дверные ручки.
В куколевской квартире Иван Дмитриевич уже бывал, дорогу помнил и самостоятельно двинулся по направлению к прихожей. Тишина, и не пахнет ничем таким, что говорило бы о покойнике в одной из этих комнат, - ни ладаном, ни кухней, где готовят поминальный стол. Вдруг потянуло запахом полыни. Он узнал этот запах: жена тоже на лето пересыпала сушеной полынью меховые вещи из гардероба, чтобы не поела моль. В конце коридора одна дверь была приоткрыта. Иван Дмитриевич приблизился, заглянул в щелку и увидел ростовое зеркало, не занавешенное, как следовало бы при покойнике в доме. Черная материя отброшена была на раму, в зеркале отражался Евлампий, облаченный в роскошную волчью доху. Он принимал царственные, по его лакейским понятиям, позы, откидывая полы то так, то этак, смотрел на себя через плечо, протяжно помахивал рукой, хмурил брови.
С минуту Иван Дмитриевич наблюдал за ним, затем толкнул дверь и вошел.
- Вон ты где! Барыня тебе кричала меня проводить.
- Сей момент, - отвечал Евлампий, одновременно пытаясь набросить завесу на зеркало и сбросить доху.
Он был смущен, но не очень.
- Обожди. Дай хоть поглядеть, каков ты есть в хозяйской шубе… Хорош!
Зимой в этой дохе щеголял Яков Семенович, смеялся при встречах: "По шубе зверя видать…" Волчий мех был свежий, неистертый, и пахло от него полынной степью при луне, вольным воровским простором. Само собой, моль и подступиться не смела.
- Барин покойный вот бы сейчас порадовался, на тебя глядючи, - сказал Иван Дмитриевич.
- А чего? На продажу пойдет, кому да нибудь донашивать.
- Никак откупить думаешь? Разбогател?
- Дороговато, конечно, встанет…
- Зато к лицу.
Евлампий снова приосанился.
- Одно худо, - предостерег Иван Дмитриевич, - станешь в такой шубе ходить - волчий зуб вырастет. Вот тут. - Он раскрыл рот и потыкал пальцем себе в верхнее нёбо.
- Шутки шутите? Нехорошо при покойнике, - сказал Евлампий, снимая доху.
Иван Дмитриевич тоже погляделся в зеркало:
- Сапоги бы почистить не мешало.
- Это можно. Только уж сами извольте. Я не стану.
- А за пятак?
- Нет, не стану.
- За гривенник?
- Маловато будет.
На том торговля и прекратилась. Ивану Дмитриевичу не привыкать было самому наводить блеск на сапоги. Вышли в переднюю. Евлампий открыл замысловатый сундучок со щетками разного калибра, бархотками, тряпочками, баночками гуталина и ваксы, но этим и ограничился. Иван Дмитриевич начал выбирать себе подходящий снаряд. Хотелось найти щетку на длинной ручке, чтобы не гнуться в три погибели перед чужим лакеем. Среди прочих нашлась и такая. Он взялся за нее и вместе со щеткой вытянул прицепившийся к щетине моток веревки, счастливо упавший прямо под ноги. Иван Дмитриевич поддел его носком сапога. Хотел забросить обратно в сундучок, но вдруг замер, балансируя, как цапля, на одной ноге. Вот так-так! На свисавшем из мотка веревочном хвосте он заметил въевшиеся в волокна красно-бурые пятнышки. Ему не раз в жизни случалось видеть такие на самых различных предметах. Кроме как засохшей кровью, ни чем иным они быть не могли.
Марфа Никитична, как живая, встала перед глазами. Иван Дмитриевич перехватил веревку рукой, вытянул испачканный конец и спросил сладким голосом:
- Это что?
- Сами-то не знаете? - с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. - Веревка.
- Нет, это что?
- A-а, это я собачонку давеча удавил.
- А кровь откуда?
- Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.
- Кого пожалел? Собаку?
Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:
- Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.
- Так… А собака чья?
- Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.
- Жулька? - ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. - За что ж ты ее?
- Их сиятельство велели.
- Какое еще сиятельство? Спятил?
- С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.
- Тьфу, дурак! Сиятельство - это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны, они просто благородия.
- Пущай…
- Как я, - добавил Иван Дмитриевич.
Это была неправда, поскольку дворянского звания он пока что не имел, лишь готовился со следующим чином быть причисленным к благородному сословию. Но не Евлампию же разбираться в подобных тонкостях!
- Э-э, - отвечал тот, - у них не как у вас, богатства несчитанные! Они вон, чтоб собачонку задавить, за такими деньгами не постояли, что и вымолвить страшно.
- И сколько он тебе дал, живодеру?
- Страшно сказать. Пять рублей дали.
- Жулька-то ему чем помешала?
- Кусила, - сказал Евлампий.
- Чего на нее нашло? Сроду никого не кусала.
- Не знаю. Они говорят, кусила. Ну, и велели, значит, избавить себя.
- Кто он тебе, чтобы его слушаться?
- За пять целковых я и медведя удавлю.
- А мать родную?
- Сапоги чистить будете? - угрюмо спросил Евлампий.
- У, ирод! - Иван Дмитриевич замахнулся на него щеткой. - Морданцию бы тебе начистить за такио дела!
11
Несмотря на поздний час, Шитковский еще был в сыскном, бездельно слонялся по коридору.
- Ваня, - ласково сказал он, когда Иван Дмитриевич взялся пытать его о том, как барон Нейгардт хотел отравить Куколева-старшего, а отравилась дочь Лиза. - Ты сам помысли, Ваня, ну что я мог сделать? Вино он вылил, бутылку выбросил, а если даже кто к нему и приходил предлагать на лапу, свидетелей нет. Под стол он к себе никого не сажал, спросить не у кого. Женам в таких делах веры не дают, не мне тебе объяснять. Нейгардта я знать не знаю, детей с ним не крестил, но подумай, Ваня, с какими глазами я бы к нему заявился? С чем? Здрассте, господин барон, не желаете ли в Сибирь, на поселение? Ах, давно мечтали? Вот и славненько, тогда рассказывайте про господина… как его?
- Куколев.
- Рассказывайте, как вы господина Куколева решили на тот свет спровадить. Так получается? Дураком, знаешь, тоже быть не хочется. Да и сам этот Куколев, по-моему, того-с. Малость умом тронулся. Каки-то запонки, звезды, медведи. Говорит шепотом, озирается. А еще так подмигнет: мол, мы с вами друг друга понимаем, но - тс-с! Сумасшедший дом, ей-Богу. Какого-то губернатора приплел.
- Пензенского, - подсказал Иван Дмитриевич.
- Но и того ему мало, выше наладился. Про государя намекал, что, дескать, окружает себя не теми людьми. Словом, ну его к бесу, твоего Куколева! Больница по нем скучает.
На том и расстались.
Иван Дмитриевич пошел дальше, разыскал Гайпеля. Тот вначале заметался было под его взглядом, но вовремя сообразил, что никакой вины за ним нет, данное ему поручение исполнено, и предъявил бумагу, написанную доктором Вайнгером.
После истории с купцом Зверевым, умершим якобы от сужения пищевода, Вайнгер с Валетко побаивались Ивана Дмитриевича, который знал за ними этот грех. Они всячески старались его задобрить, улестить. В тех же традициях выдержана была и сегодняшняя записка. Обращение начертано в две строки, как пишут не равному, а высшему, и вся бумага составлена в таких выражениях, будто он, Иван Дмитриевич, не сыскной агент, а турецкий султан, светлостью лица превосходящий песни сирина. "Покорнейше предлагаю, с почтением прилагаю, смею обратить Ваше внимание на то, что…" Тьфу! Изысканность лекарского слога была такова, что мешала проникнуть в суть дела. Но, надо отдать ему должное, Вайнгер был человек знающий, к тому же из аптекарских учеников. Мышьяк с касторкой не спутает. В общем-то, если отмести плетеные словеса, написал он все толково и обстоятельно. Главное состояло в следующем: яд был, и сильнодействующий, вдобавок его смешали со снотворным, тоже весьма ядреным, чтобы Куколев замутненным сознанием не сразу почувствовал приближающуюся смерть. Сердце остановилось в результате… Так… Так… Сугубо медицинские подробности Иван Дмитриевич проглядел мельком, не вчитываясь, а латинское название этой отравы и вовсе разбирать не стал. На что ему?
За ложное заключение о смерти купца Зверева наследники наградили Вайнгера по-царски. Но сейчас-то какая ему выгода писать неправду? Что с того, что напишет, будто Куколева отравили, если тот умер от сердечного приступа? Нет, на этот раз не стоило сомневаться в его честности.
Иван Дмитриевич протянул бумагу Гайпелю:
- Завтра с утра пойдешь по аптекам. Надежды мало, но все-таки поспрашивай, не интересовался ли кто этой гадостью.
- А сегодня что делать? - спросил Гайпель.
- Не знаю. Сам что-нибудь придумай.
- Я думаю, надо бы с жандармами посоветоваться. Про наших масонов они много чего могут порассказать.
- Тебе не расскажут. Лучше вот что, - вспомнил Иван Дмитриевич, - узнай-ка адрес, где остановился князь Панчулидзев.
12
Иван Дмитриевич уже имел дело с Куколевым-старшим и понимал, что ни исчезновение матери, ни смерть брата не способны заставить этого человека пренебречь своими служебными обязанностями. "Сегодня я до вечера буду в министерстве", - сказал он и не обманул: дежурный чиновник сообщил, что коллежский советник Куколев у себя в кабинете.
- Входите, - пригласил он, когда Иван Дмитриевич робко приоткрыл сановную дверь. - Есть новости о Марфе Никитичне?
- Вообще-то я прежде всего ищу убийцу вашего брата.
- Тогда кто ищет мою мать?
- Тоже я.
- Не многовато ли на себя берете?
- Я убежден, что одно тут связано с другим.
- Вот как? Это уже что-то новенькое…
Куколев сел за свой стол, заваленный ворохами разграфленных листков с колонками цифр, и предложил садиться гостю.
- Вам что-нибудь известно о завещании вашей матери? - спросил Иван Дмитриевич.
- Я его не читал, оно хранится у Якова. Он же и назначен главным наследником.
- Но ведь старший-то - вы.
- Яков занялся коммерцией, как наш отец, а я, сами видите, не барыши считаю. Кроме того, мать с детства любила его больше, чем меня. Хроменький, несчастненький, ну и все такое прочее.
- Это, однако, не мешало ему изменять жене. Как, по-вашему, она не могла отомстить мужу за неверность?
- Сомневаюсь. Шарлотта была влюблена в него, как кошка. То есть в гневе чем угодно могла по голове стукнуть. Но хладнокровно заманить, отравить… Да, - спохватился Куколев, - я говорил вам, кого подозреваю в убийстве Якова?
- Вы мне ничего не говорили.
- Значит, подумал, а не сказал. Со мной так бывает…
Воспользовавшись паузой, которую Куколев сделал, чтобы усилить эффект, Иван Дмитриевич опередил его:
- Нейгардта?
- Значит, все-таки говорил. Но не важно… У них с Яковом были какие-то совместные дела, причем наверняка не вполне законные. Он и по этой части не промах, не только по женской. Что-то они, вероятно, с бароном не поделили, чем-то Яков ему помещал. Со мной у него не вышло, и Лизе мы успели дать рвотное. А тут в нужный момент никого рядом не оказалось. И жетончик Нейгардт ему подкинул раньше в качестве угрозы. Помнишь, мол, что ожидало твоего брата? Вот и тебе то же будет. Но, видать, Яков-то не внял.
- Вы думаете, Яков Семенович знал, что Нейгардт собирается вас отравить?
- Прежде я в это не верил. Но теперь… Как тогда прикажете понимать? Хорошо, убили. То есть нехорошо… Но жетончик-то как при этом очутился? Значит, Нейгардт их тогда не один заказал сделать, а несколько. Про запас.
- Ходят слухи, - сказал Иван Дмитриевич, - что Яков Семенович сам отравился.
- С чего это?
- Влез в долги.
- Подумаешь! Не причина, чтобы травиться. Мог бы объявить себя банкротом. Имущество-то числилось не за ним, а за матерью.
- Будто бы Яков Семенович узнал о ее смерти и решил покончить с собой, чтобы наследство досталось дочери. До своего совершеннолетия она могла бы отказаться от уплаты долгов.
- Угу. - Куколев, задумался. - Шарлотта вам сказала?
- Да.
- И вы ей поверили?
- Нет, разумеется.
- Я тем более никогда не поверю, что Яков способен пожертвовать собой ради кого бы то ни было. Не тот он человек.
- Только я вас очень прошу, Семен Семенович, никому ни слова! При всей вашей нелюбви к брату вы, я думаю, не захотите, чтобы ему как самоубийце не нашлось бы места в освященной земле. Чем черт не шутит! Вдруг он и в самом деле наложил на себя руки? - Внезапно лицо Куколева осветилось какой-то новой мыслью. Он повеселел. - Так-так, любопытно. Скажите-ка мне, господип Путилин, это Шарлотта велела вам никому не говорить о его якобы самоубийстве?
- Тут всякому придет в голову.
- Шарлотта, Шарлотта, не юлите… Вы видели моего брата мертвым?
- Естественно.
- И щупали ему конечности? Проверяли пульс?
- В этом не было нужды. Если бы вы там присутствовали…
- Зеркальце подносили ко рту? - перебил Куколев.
- Там был доктор.
- А вы ему доверяете, этому доктору? Не могли его подкупить? Как вам кажется, он человек честный?
Чем-чем, а воображением Иван Дмитриевич обделен не был. В мгновение ока оно услужливо развернуло перед ним следующую картину: Яков Семенович бесшумно встает со своего смертного ложа, вручает Вайнгеру конверт с деньгами, смывает с себя бычью кровь, наклеивает усы, меняет одежду. Все это вполне могло произойти в то время, пока сам Иван Дмитриевич, не желая говорить с Вайнгером, сидел в соседнем номере. Впрочем, зачем такие сложности? Отчего бы покойнику не ожить прямо у себя на квартире? Ай, молодец! На спину, и лапки кверху, чтобы потом и наследством попользоваться, и долги не платить. Добудет чужой паспорт, уедет со своей Шарлоттой и дочерью за границу… Нет, не может быть!
- Анекдотец есть, - усмехнулся Куколев, словно читая мысли собеседника. - Полицейский говорит бродяге: "У тебя, сволочь, паспорт фальшивый!" - "Никак нет, настоящий". - "Врешь!" - "Никак нет. Паспорт настоящей, да вот сам я не тот".
- Но вы понимаете, что из этого следует? - спросил Иван Дмитриевич. - Если ваш брат жив, то ваша мать - мертва. Иначе ему не имело смысла инсценировать свою смерть. Понимаете? Или он, или она.
Куколев опустил голову на грудь и долго не отвечал.
- Я понимаю больше, чем считаю нужным говорить, - сказал он наконец.
- Дело серьезное. Я бы все-таки попросил вас объясниться.
- Господин Путилин, поставьте себя на мое место. Мы братья, вместе росли. Такие вещи не высказывают вслух. Даже перед самим собой страшно быть человеком, который… Понимайте, как хотите.
"Который, - мысленно продолжил Иван Дмитриевич, вспомнив при этом Каллисто, Аркада и Зеленского, - способен родного брата назвать матереубийцей…" Но как же легко этот человек забыл про барона Нейгардта! А ведь сам только что именно его обвинял в убийстве брата. Или нарочно петляет, сбивая его со следа?
Куколев сжал руками виски: