- Господи, о чем я? Чушь, чушь, какая чудовищная чушь, Господи! Ступайте, господин Путилин. Я думаю, мы еще встретимся… Обратно дорогу найдете? Или проводить вас?
- Да я, знаете, - спокойно глядя на него, ответил Иван Дмитриевич, - как шли сюда, горбушку крошил и крошки за собой бросал. По ним и доберусь, если, конечно, птицы не склевали.
Выходя на улицу, он увидел извозчичью пролетку, из которой вылезла и торопливо направилась к подъезду Нина Александровна.
- Были у моего мужа? - спросила она. - Не нашлась Марфа Никитична?
- Пока нет, сударыня. Но мы не теряем надежды.
- Мне тут пришла мысль, господин Путилин. Вернее, не мне, а Кате. Это моя младшая дочь. Мы подумали: а что, если с Марфой Никитичной прямо на улице приключился удар? Свекровь у меня женщина грузная, с такими бывает. Собралась к нам, но по дороге ей стало дурно. У нее мог отняться язык, и тогда она просто не в силах ничего объяснить про себя.
- Действительно, - согласился Иван Дмитриевич. - Нельзя исключить.
- Я наняла на весь вечер извозчика и сейчас начну объезжать городские больницы. Хочу предупредить мужа, чтобы не беспокоился, что меня нет дома. Катя с Лизой уже пошли. Я и лакея послала. Но девочкам велено возвращаться домой засветло. А я уж допоздна, сколько сил хватит.
- Если найдете, дайте знать в сыскное. Меня известят.
- Непременно.
13
Иван Дмитриевич продолжал говорить, а Сафонов усердно строчил в своей тетради. Он уже не раз добрым словом помянул жену: перед поездкой сюда она заставила его изучить приемы стенографии. В первые дни, когда он только начал записывать рассказы хозяина и еще не имел опыта, Сафонов порой опускал кое-какие несущественные, по его мнению, детали, которые, казалось, заведомо не смогут сыграть никакой роли в дальнейшем расследовании. Но теперь он старался ничего не упустить, стенографировал все подряд. Ни одна из его попыток по ходу рассказа отбросить что-то, вроде бы лишнее и случайное, успехом не увенчалась, и с каждым днем становилось яснее, что самое надежное - бездумно следовать за рассказчиком, как журавлиная стая - за вожаком, без всяких компасов и астролябий ведущим свой народ в теплые страны. Писать нужно было точно так же, как Иван Дмитриевич жил. Ведь он-то, подобно Кутузову в романе графа Толстого, полагался не столько на собственный разум, сколько на случайность и судьбу. Секрет его успехов состоял в следующем: то, что происходило с ним как бы случайно, ни с кем другим, однако, никогда не происходило и произойти не могло. Нечаянные встречи, пустые разговоры, необъяснимые порывы бежать туда-то и сказать то-то - все в итоге оказывалось исполнено смысла вовсе не потому, что он обладал каким-то особым природным даром провидеть будущее и по крупицам склеивать рассыпанную мозаику прошлого. Нет, его аналитические способности были не выше среднего. Как многие из его соотечественников, Иван Дмитриевич был крепок преимущественно задним умом. Но почему-то все необходимое для поимки преступника липло именно к нему. Так мошкара толчется вокруг лампы, ибо в лампе горит огонь. Таинственное пламя, чье происхождение оставалось для Сафонова загадкой, трепетало в душе Ивана Дмитриевича, притягивая к себе из темноты ночную нечисть и опаляя ей крылья. Даже сейчас, когда он стоял на краю могилы, время от времени это пламя изнутри освещало его старческое лицо с длинными седыми бакенбардами, а в годы юности, о которых шел рассказ, пылало в нем, видимо, с неиссякаемой силой. Огромная ночная бабочка с головой мертвеца вот-вот должна была порхнуть к нему из мрака сентябрьской ночи. Сафонов уже угадывал в темноте бесшумный мах ее бледных призрачных крыльев. Еще минута, и она всем своим гнусным тельцем ударится в ламповое стекло.
По дороге Иван Дмитриевич опять заглянул в сыскное, надеясь застать там Вайнгера, но тот уже уехал домой. Гайпеля тоже не было. Помнилось, впрочем, что вчера в "Аркадии" Гайпель к покойнику не прикасался, равно как и хозяин гостиницы, и горничная Наталья, и швейцар. Никто его не щупал, не переворачивал, не проверял, туманится ли поднесенное ко рту зеркальце. А Вайнгер, бестия, знал, что Иван Дмитриевич избегает руками трогать мертвецов, если в том нет прямой необходимости.
Когда он подошел к дому, совсем стемнело, высыпали звезды. Но на западе, над морем, громоздились облака, и начинавшийся ветер дул оттуда. На улице воздух еще сохранял память о дневном солнце, а в подъезде сразу опахнуло тюремным каменным холодом. От сквозняка вздрогнуло пламя в керосиновой лампе. Она висела на стене в проволочной, с круглым верхом, клетке, похожей на птичью. Огонек затрепетал в ней вспугнутым птенчиком, бескрылым и безголосым. Иван Дмитриевич позвонил в куколевскую квартиру и спросил у открывшего дверь Евлампия, дома ли барыня.
- Кто там еще? - раздался недовольный голос Шарлотты Генриховны. Она появилась откуда-то сбоку. Теперь вместо траурного платья на ней был простой домашний капот.
- Простите, что беспокою вас так поздно, - сказал Иван Дмитриевич. - Я только хотел спросить, когда состоятся похороны.
- Послезавтра, в десять часов.
- В десять? Как жаль!
- А что такое?
- Как раз в это время я должен быть с докладом у начальника отделения. У него все расписано по минутам, отказаться невозможно.
- Жаль, - равнодушно отозвалась Шарлотта Генриховна.
- И завтра я буду целый день занят… Нельзя ли мне сейчас проститься с покойным?
- Нет, - ответила она коротко и решительно.
- Но он здесь, в квартире?
- Где же, по-вашему, он должен быть?
- Виноват-с, тогда почему нельзя?
- Потому что я не понимаю, зачем вам это нужно.
- Какие для этого могут быть особые причины? Мы с Яковом Семеновичем были добрые соседи. Чисто по-человечески…
- Нет, - перебила Шарлотта Генриховна. - Я допускаю к гробу тех, кто действительно любил моего мужа. Вы никогда не питали к нему больших симпатий, так что давайте не будем лицемерить. В моем положении я острее чувствую всякую фальшь, она для меня мучительна.
В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина. Как в той комнате, где Евлампий примерял волчью доху, зеркало в прихожей затянуто черным крепом. Но глаза вдовы были тем зеркалом, которое завесить нельзя.
- Если вам требуется еще раз обследовать тело, - сказала она, - хотя я и не понимаю, зачем это нужно, так прямо и скажите. Будет с вашей стороны честнее. В таком случае завтра будьте любезны обратиться к полицейскому доктору, составившему акт о смерти. Пусть он по всей форме напишет бумагу о необходимости повторного освидетельствования. Тогда милости прошу. А всуе - нет, не позволю.
- Воля ваша. Но вы, кажется, забыли, что я ищу убийцу вашего мужа.
- Я уже говорила, он покончил с собой. Вы должны искать труп моей свекрови. Будь она жива, Яков не сделал бы того, что он сделал… Всего доброго.
Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж, в нерешительности постоял у двери собственной квартиры, но не позвонил и вновь вернулся вниз, к выходу. Одинокая прогулка, вот что ему нужно, чтобы привести в порядок мысли. Гулко зацокали под сапогами кафельные плитки с кабалистическим, как говорил Зеленский, орнаментом. Он шагнул в свежую тьму сентябрьского вечера. Шел еще только десятый час, и возле подъезда прохаживался Зайцев, тоже любитель вечернего моциона. Отделаться от него не удалось. Поговорили о смерти Якова Семеновича, затем Зайцев обратился к теме, которая волновала его гораздо больше. Оказывается, акцизное ведомство, по которому он служил, недавно арендовало в соседнем доме квартиру для его начальника, и тот нагло поселился там со своей любовницей.
- Не то беда, что он с ней спит, - рассуждал Зайцев, - а то, что на казенной квартире. Для чего, спрашивается, народ в казну подати платит? Чтобы казна разврат покрывала? Что мы тогда удивляемся, что мужик бунтует? Вот вы с женой живете, я - с женой, на то нам с вами квартирные деньги и даются, чтобы с женами жить. Пожалуйста, из своего кармана заплати и хоть с кем валяйся там, хоть с козой…
С немалым трудом Иван Дмитриевич от него избавился и один пошел дальше. Ему всегда хорошо думалось во время вечерних и утренних прогулок, на ходу. Но не тут-то было! Не успел пройти с десяток шагов, как показался Гнеточкин с пуделем на поводке. Черт бы их всех побрал! Спасаясь от него, Иван Дмитриевич нырнул в подворотню, прижался к стене. Тут стояли мусорные лари, тянуло сладким, гнилостно-прочным, как запах мужского семени, духом арбузных корок. В свете фонаря возник пудель, гордо тащивший в зубах какую-то дрянь. В аккурат напротив подворотни Гнеточкин остановился, присел и начал вырывать у пуделя его поноску. Тот не отдавал.
- Отдай, - уговаривал Гнеточкин. - На что тебе? Брось! Фу!
Пудель игриво поматывал головой, но зубов не разжимал. Иван Дмитриевич заметил, что из пасти у него свисает, волочась по земле, кусок веревки. Внезапно Гнеточкин с невнятным возгласом вскочил на ноги. Он, видимо, испугался тени, отброшенной фонарем от Ивана Дмитриевича, который неосторожно сделал шаг в сторону. Можно было, конечно, сказать что-нибудь, успокоить его, но по дому и так-то ходили слухи, будто он, Иван Дмитриевич, тайно следит за соседями, чтобы впоследствии шантажировать тех, кто побогаче, разными интимными обстоятельствами их личной жизни. В этих пересудах не было ни толики правды, тем не менее он остерегся обнаруживать себя таящимся в подворотне, среди мусорных ларей.
- Кто там? - потоньшавшим от страха голосом крикнул Гнеточкин. - А ну, выходи!
Иван Дмитриевич прижался к стене и помалкивал. Он чувствовал себя в относительной безопасности. Уж кто-кто, а Гнеточкин в такой час сюда не сунется.
- Кто тут? Кто? Сейчас полицию позову!
Оп спустил пуделя с поводка:
- Ату его! Куси!
Тот бросил свое сокровище, брехнул пару раз, но в темноту лезть побоялся. Тоже не та животина, чтобы переть на рожон.
- Господа! Господа! - Гнеточкип тростью стукнул в ближайшее освещенное окно. - Тут кто-то прячется…
Странно. Чего это он так напугался?
- Путилина зовите! Путилина! - орал Гнеточкин.
Кое-где по фасаду начали распахиваться окна. Положение было глупее некуда, но теперь выходить на улицу и вовсе смешно. Иван Дмитриевич скользнул вдоль стены в противоположном направлении, во двор. Слева тянулись поленницы, белея душистыми торцами. Такие же дровяные бастионы возвышались в глубине двора, у сараев. Здесь, в некотором отдалении друг от друга, стояли две скамейки. По вечерам кучера и лакеи любезничали на них с кухарками и горничными. Все вокруг усыпано было подсолнуховой лузгой, оставшейся от посиделок, она призрачно синела в лунном сиянии. На одной из скамеек сидела парочка: платок и картуз. Последний, услышав крики Гнеточкина, встрепенулся было, но затем снова припал к своей подруге. Они превратились в нечто двухголовое, однотелое, словно бы само с собой приглушенно говорящее на два голоса. Мужской был слышан чаще, громче и звучал с той известной интонацией, одновременно просительной, нежной и паскудной, с какой мясник, затачивая нож, уговаривает свинью не визжать, когда ее станут резать. Иван Дмитриевич деликатно направился к пустующей скамейке, но при его приближении парочка бесшумно снялась и растворилась во мраке. Он сел на их место, чувствуя под собой оставшееся от женских бедер широкое, прочное тепло. Оно невольно склоняло к мыслям, никакого отношения не имеющим к судьбе Якова Семеновича и его матери. Гнеточкин еще немного покричал, скликая соседей, и, видимо, отчасти достиг цели. Вопли прекратились, теперь он, как можно было предположить, отвечал на вопросы, обращенные к нему сверху, из раскрытых окон. Потом все стихло, во двор так никто и не вошел. Лишь чей-то одинокий грозный голос выпорхнул из форточки:
- Сволочь, я тебя вижу!
Это, разумеется, было неправдой, так что Иван Дмитриевич остался сидеть там, где сидел. Но когда наконец наступила полная тишина, где-то за сараями забрехали бездомные дворовые псы. Пока шла суматоха возле подворотни, они на всякий случай затаились, а сейчас громко торжествовали победу над трусливым пуделем, который не посмел сунуться в их владения. В общем-то, они были в одинаковом положении, сам Иван Дмитриевич и эти псы, и он дружески посвистал в ту сторону, откуда раздавалось их триумфальное тявканье. Спустя мгновение бело-рыжее пятно мелькнуло в темноте. Криволапая грязная псина кинулась к ногам, заскулила, извиваясь в ритуальном танце, выражающем небесное счастье. Но и этого ей показалось мало. Она легла на брюхо и, страстно подвывая и молотя по земле хвостом, поползла к скамейке. Иван Дмитриевич наклонился, потрепал ее за ушами, ласково сказал:
- Хорошая собачка, хорошая, знаю…
Та еще сильнее заныла, заелозила драным задом. В пароксизме любви она выгибала шею, отворачивалась, как бы сознавая свое ничтожество, не смея взглянуть в лицо Ивану Дмитриевичу, чтобы, не дай Бог, не ослепнуть от его величия.
- Хорошая, знаю… Хорошая Жулька…
Вдруг она взвизгнула от неожиданной и незаслуженной боли. Рука, только ласкавшая ее, дернулась, пальцы судорожно впились в шерсть на загривке. Иван Дмитриевич подтянул ее к себе.
- Жулька? Ты?
"Я, я! - отвечала она обиженным визгом. - Не признаете, что ли? Не вы, что ли, с Ванечкой мне колбаски давали?"
Он отпихнул ее и встал. Господи, чья же тогда кровь на веревке? Жулька, за пять целковых удавленная верным Евлампием, крутилась под ногами, не понимая, за что она впала в немилость.
- Пшла! - сказал ей Иван Дмитриевич.
14
Подходя к подъезду, Иван Дмитриевич заметил, что напротив стоит извозчик, но как-то не придал этому значения. Отвлек Гнеточкин, который со своим пуделем еще дефилировал перед домом.
- Что-то у нас тут неладно, - сказал он. - Какой-то человек подозрительно прятался в подворотне и побежал от меня.
Иван Дмитриевич подумал, что поступил он совершенно правильно, выбравшись на улицу кружным путем, через соседний двор.
- После смерти Якова Семеновича всякое лезет в голову, - говорил Гнеточкин. - Я сегодня встретил его лакея, и тот сказал мне, что с утра привезли гроб, да не по мерке. Великоват вышел. Знаете эту примету?
- Да.
- Если гроб не по мерке, значит будет в доме еще покойник. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не накликать. Я человек не суеверный, но тут невольно призадумаешься. Марфа Никитична пропала, ее сын убит. И кто-то прячется в подворотне. На вашем месте я бы обратил внимание.
- Я буду иметь в виду, - кивнул Иван Дмитриевич.
- Может быть, вместе заглянем во двор?
- Двор-то у нас проходной, бесполезно. Да и устал я сегодня. Спать пойду.
Гнеточкин поджал губы:
- Дело ваше. А я так еще похожу тут, покараулю.
- Кричите, если что.
- До вас докричишься… Спокойной ночи.
- Будем надеяться, - ответил Иван Дмитриевич, - что вашими трудами она пройдет спокойно.
Он вошел в подъезд, поднялся до второго этажа и замер: чей-то чудовищный вопль прорезал тишину. Вырвавшийся откуда-то из квартирных недр, приглушенный дверьми, он был не столь уж громок, но слышалось в нем исступленное, нечеловеческое страдание. Сердце сжалось, кровь гулко толкнулась в голову, мешая понять, где же, собственно, кричали. Сперва показалось, что на третьем этаже или даже на четвертом, потом - что на первом, в куколевской квартире. Секундой позже Иван Дмитриевич опять склонился к начальному варианту, но гадать не стал. Он знал, что у них в подъезде со звуками происходит нечто фантасмагорическое. Жена, скажем, сверху кричит ему вдогонку, что забыл зонт, а у него впечатление, что она стоит где-то под ним. Бывало и наоборот. Как-то так отражалось, искажалось, не поймешь. Иван Дмитриевич застыл на месте, прислушиваясь. Крик не повторился. Казалось, человек, испустивший его, теперь умолк навеки. Через минуту на нижней площадке осторожно щелкнул дверной замок. Послышались тяжелые мужские шаги и острые женские, зашуршал по ступеням подол платья. Иван Дмитриевич склонился над лестничным провалом. В мужчине он узнал Евлампия, но женщину разглядеть не успел. Хлопнула дверь подъезда, все стихло. Иван Дмитриевич метнулся вниз, однако в вестибюле замедлил шаги, усилием воли заставил себя сосчитать до десяти, чтобы не выскакивать на улицу, как джинн из бутылки, и лишь затем степенно вышел из парадного. Он-то думал, что эта парочка двинется пешком, нетрудно будет проследить за ними, но просчитался. Извозчик не зря стоял у подъезда. Евлампий с его дамой уже сидели в пролетке. Иван Дмитриевич рванулся было к ним, и тут подскочивший откуда-то сбоку Гнеточкин цепко ухватил за локоть:
- Что случилось?
Проклятый пудель, суетясь под ногами, обмотал их обоих своим поводком, который Гнеточкин не догадался вовремя выпустить из рук. Выпутаться удалось не сразу. Тем временем пролетка тронулась. Извозчик нахлестнул лошадей, копыта ударили чаще и громче.
- Стой! - заорал Иван Дмитриевич.
Куда там! Пролетка загремела, понеслась по пустынной улице. Качнулся и пропал за углом фонарь, освещавший бляху с номером.
К счастью, мимо проезжал экипаж с двумя офицерами и солдатиком на козлах. Пронзительно свистнув, чтобы служивый придержал своих залетных, Иван Дмитриевич побежал рядом, запрыгнул на подножку.
- Господа, я из полиции!
- О-о, мадонна миа! - радостно пропел один из офицеров. - Ты шпик?
Водкой от него разило убийственно. Кажется, поднесешь к губам зажженную спичку, и запылает воздух, огненные струи с дыханием вырвутся изо рта, как у Змея Горыныча.
- Срочно, господа, требуется ваше содействие, - начал было Иван Дмитриевич и слетел с подножки, получив кулаком в ухо.
В голове зазвенело, он рухнул на мостовую, а офицеры засмеялись и поехали дальше.
- Зря вы так свистали, - наставительно сказал Гнеточкин, помогая ему подняться. - Так страшно только разбойники свистят.
Иван Дмитриевич подтянул штанину, ощупал ссадину на ноге. Чертов пудель, высунув язык, вертелся возле.
- Если ободрались, дайте ему полизать, - предложил Гнеточкин. - Мигом заживет. Собачьи слюни, они целебные. У кошки на языке двенадцать болезней, у собаки - двенадцать лекарств.
- Да помолчите вы! - разозлился Иван Дмитриевич. - Скажите лучше, что за дама была с Евлампием.
- А это Евлампий?
- Он.
- Скажите, пожалуйста! Важный, со спины и не подумаешь, что лакей.
- Даму, значит, не рассмотрели?
- Темно, Иван Дмитриевич. Да я и на том углу стоял, когда они выходили.
- Не Шарлотта Генриховна?
- Со спины вроде не похоже.
- Красного зонтика не было у нее?
- Не знаю, не заметил…
Дошли до подворотни. Здесь пудель увидел свою поноску, оброненную час назад, и устремился к ней, но Иван Дмитриевич поспел раньше. Он подобрал обрывок веревки, дошагал с ним до фонаря, горевшего уже вполсилы. Да, та самая, голландского витья. Кровавые пятна казались не бурыми, а черными. Выходит, Евлампий счел за лучшее отрезать измаранный конец и выбросить от греха подальше.
Иван Дмитриевич взглянул на окна куколевской квартиры. Все они безжизненно темнели, ни в одном не было даже дальнего проблеска света.
Он обернулся к Гнеточкину.
- Дайте-ка вашу трость.
Взял ее, несколько раз требовательно стукнул в стекло. Никто не отозвался. Он перешел к соседнему окошку и постучал снова. Молчание.
- А что случилось, Иван Дмитриевич? - встревожился Гнеточкин.
- Так. Ничего.