- Клей добавлю, - не уступал Приходько. - Мне технология сия знакома. Не подведу.
- Писака этот не из простых. Слыхал я, что темы его кусачие, выставляет начальников так, что после него не один голову сложил.
- Ты наговоришь!..
- Увидите сами. Пропишет в столичном журнальчике своём, в "Огоньке", или того хуже в газете "Правда", - прогремим по всем губерниям.
- Не каркай, Василий Порфирьевич! - не стерпел Приходько, видя, как побледнел Кудлаткин. - Доброго клея достану. Хуже будет, если писатель в таком виде тюрьму застанет. Вот тогда действительно держись!
- А леса? Леса нужны! Времени-то в обрез, - гнул свою линию тот.
- Работяг с завода пригнать, - Приходько тоже не пронять, завёлся. - Ты, Иван Кузьмич, навести Доричева Михаила Васильевича, у него на "Третьем Интернационале" хлопцы баржи на воду спускают, с лесами они управятся в два счёта, заодно баб попроси стены белить.
- Михаил Васильевич не откажет, - развернулся к спорщикам Кудлаткин, заметно повеселев. - Дело калякаешь, товарищ Приходько. - И огорошил Бабкина: - Самому мне туда не резон, начальство может нагрянуть, проверить, как готовимся, а ты, товарищ Бабкин, поезжай-ка вместо меня, неча лясы зазря точить, а то в ушах уже звенит от твоей трескотни.
Бабкин так и застыл, рта не закрыв.
- Чтоб к обеду назад да с работягами! Одна нога здесь, а вторая… В общем, мой приказ!
- В такой срок?.. - совсем опешил тот.
- Я без тебя справлюсь. Не боись. От меня не убежит ни один зек. А ты поспешай. Общее дело делаем. - И засеменил в ворота тюрьмы, гаркнув назад: - Приходько, ступай за мной, насчёт лошади распоряжусь.
В эти дни действительно многие начальствующие лица в городе ждали и боялись приезда столичного журналиста. Того самого. Михаила Ефимовича Кольцова, прославившегося на всю страну регулярными публикациями в "Правде" о последних годах вождя революции - Великом Ленине. Но тогда только началось его восхождение на литературный и политический олимп. Словно фантастический живчик поспешал он воспевать самые главные события в стране. Появился твёрдый советский рубль - и его рупор оповестил об этом на весь мир, возводились первенцы социалистической индустрии - Шатурская электростанция, Балахнинский бумажный комбинат - и очерки за его подписью украсили "Правду" - центральный печатный орган партии большевиков. Став истинным фанатом воздушного флота, воспел он его зарождение, бросив клич: "Молодёжь - на крылья!", сам активно участвовал в грандиозном авиаперелёте Москва - Севастополь - Анкара, тут же бросился агитировать и готовиться к новым - по европейским столицам, на Восток… Будь его воля, он облетел бы весь земной шар, не очень-то тот велик вдруг стал для него, и, заразившись героями фантастического романа Толстого "Аэлита" , подобно инженеру Лосю, готов был бросить лозунг покорять Марс. Он был большим торопыгой, успевал везде первым, но внезапным повелительным телефонным звонком, оборвавшем многие его планы, вдруг вызван был к Ягоде.
Никто не подозревал, и лишь исключительным лицам было известно, что человек, прославившийся на всю страну, прокляв настоящую свою фамилию - Фринлянд, давно и крепко связан с Енохом Гершеновичем Иегудой. И не потому, что страшился его или был ему обязан из-за тёмных пятен биографии, когда ещё по молодости в 1917 году увлёкся Керенским, ораторским искусством восхищавшим массы. В петроградском журнале юный журналист выступил тогда со злыми нападками на большевиков и Ленина. Теперь, естественно, Кольцов искренне боготворил Ильича за беспощадную борьбу с врагами народа, хотя отдавал предпочтение, конечно, Сталину.
Тот разговор с Ягодой один на один в личных апартаментах самого влиятельного человека в ГПУ удивил Кольцова, он даже в некотором роде обиделся, но, зная, что в таком учреждении ничего просто так не затевается, скрыл недовольство, внимательно вдумывался в каждое услышанное слово. Его выдернули из ответственного и интересного авиапроекта, предложив взамен плыть теплоходом в провинциальный глухой городок на Нижней Волге к самому Каспию, чтобы скоренько сочинить фельетончик о зарвавшихся нэпманах, якобы пытавшихся взятками решать собственные корыстные проблемы…
- Что требуется ещё? - не поверив, всё же высказал он нетерпение.
- Ваше выступление должно бить в набат.
- Это понятно, - ждал он главного, ради чего скомканы были все его великие проекты.
- Не фельетон, а настоящий колокол. Помнишь Герцена?
- Ну как же.
- Глаголом жечь сердца людей!.. Учил же Некрасов!
- Мне кажется, Пушкин…
- Неважно. Звон должен предупредить, что возвращается время большой борьбы! Только ещё беспощадней. Измены и нерешительности не простим ни жене, ни брату, ни сыну!
- Но "Шахтинское дело", кажется, уже прогремело, и достаточно убедительно? - попробовал он возразить. - Самые затхлые мозги прочистил ветер перемен…
Кольцов вспомнил, что тогда ему тоже намекали выехать на место и писать, но разговор состоялся на уровне даже не главного редактора газеты, и он тактично отказался, сославшись на занятость.
- "Шахтинское дело" было пробным камнем, - поморщившись, как бы вспомнив старую болячку, поучительно сказал Ягода и подозрительно взглянул на собеседника. - Как всякое начало, оно в определённой степени, увы, оказалось скомканным.
Кольцов слышал из других источников в ГПУ, что чекистам тогда не удалось пристегнуть подсудимым шпионаж в пользу буржуазных стран, как ни упирались Менжинский с Ягодой, но глаза его хранили беспристрастность и холодную пустоту, лицо не выдало, оставаясь безучастным.
- Виновные бестолочи понесли наказание. - Ягода ещё раз метнул острый взгляд в журналиста, будто пытаясь прочесть его мысли. - В нашем случае такого быть не должно. Твою и мою работу контролировать взялся Сам!
- Иосиф Виссарионович?! - невольно вырвалось у Кольцова, и он привстал: - Это его инициатива послать меня туда?
Ягода усмехнулся, вроде кивнул, но в то же время неопределённо пожал плечами и продолжил совершенно о другом:
- Новая экономическая политика, которой словно щитом оппозиционеры прикрыли кулаков на селе, нэпманов - в промышленности и торговле, набрала небывалую силу и приобретает реальную опасность для нашей социалистической экономики. Реальную опасность! Понимаешь, Михаил Ефимович? Гидру следует придушить, пока она не выбралась на волю из поганого логова. Вместе с её порожденцами и приспешниками.
- Они действительно так сильны?
- Точить ножи надо! - удивился его наивности Ягода. - Их принципы заразительны и опасны. Ты вот в своих фельетончиках всё бюрократов да бестолочей стегаешь, а пора бы замахнуться выше и так стегануть кое-кого!..
- Но я слышал и другую точку зрения…
- Бухарин?! - гневом блеснули глаза Ягоды. - Этот молодящийся ангелочек в лаптях, косящий под Бонапарта, многим морочит головы. Надеюсь, тебя не коснулось?
- Журналисту позволено и даже необходимо знать все течения в политической борьбе, но лишь для того, чтобы искусно владеть всем, бороться и побеждать, - Кольцов ответил так, не дрогнув, без эмоций, выучился с некоторых пор. - Вы ж и помогли.
От высокопарного, подслащённого его ответа лицо Ягоды повело. Конечно, он не поверил в искренность, поморщился, злее продолжил своё: о скрытых врагах, маскирующихся и меняющих цвет по обстановке, как хамелеоны.
Тогда Кольцов задал вопрос в лоб:
- Там, кажется, до Носок-Терновского товарищ Странников был… город спас от наводнения… захлёбывались все газеты о его героических заслугах…
- Да, писали… - понял незаданный вопрос Ягода, ощетинился, плечами повёл, но сдержался. - Но ты же не писал!
- Мне бывать там не приходилось… - как бы не замечая перемен в собеседнике, как можно деликатнее заметил Кольцов, всё же дожидаясь ответа.
- Ну, так в чём дело? Вот и побываешь, - в такт ему, как можно спокойнее процедил тот сквозь зубы. - Странников в Москву переведён, является уже членом Центральной контрольной комиссии, недавно был с проверкой по вопросам военных ведомств на Дальнем Востоке. Заслужил хорошее мнение товарища Богомольцева.
Кольцов кивнул.
- Товарищ Богомольцев докладывал товарищу Сталину, что Странников успешно справился с поручением. Поступило предложение назначить его ответственным секретарём Владивосточного окружкома с учётом глубоких знаний проблем рыбной промышленности…
- Но…
- Во Владивосток направлен товарищ Странников, наверное, уже там командует. Это масштабы по сравнению с Астраханью! Что ещё непонятно?
- События, о которых мне придётся писать, скорее всего, начались давно… - намёк Кольцова был совсем откровенен, однако в ответе Ягоды ушлый журналист нуждался не ради праздного любопытства, поэтому не спускал с него глаз. - Не упомянуть товарища Странникова как-то?..
- Время летит, товарищ Кольцов, - поднялся Ягода и зашагал по кабинету. - Не замечаем мы его, а оно мчится! Астрахань уже не губерния, а округом стала. Слышал ты об этом?
- Конечно.
- Вот… Товарищ Странников переведён партией на более ответственный пост, - размеренно шагая, Ягода подошёл со спины к сидящему журналисту и, положив руки на его плечи, сжал пальцы, не рассчитав своих сил с хилой тщедушностью собеседника; тот вздрогнул от боли, но не издал и звука. - Вы же светлая голова у нас, Михаил Ефимович… Вам ли мне объяснять?..
Больше имени Странникова они в разговоре не касались.
Плыть по Волге оказалось занятием удивительно нудным и тяжким. Или, мчась в самолётах, он отвык? Бродя по палубе, часто задумывался об одном и том же, так и эдак Кольцов переворачивая ситуацию, прокручивал в сознании состоявшийся разговор. Всё бы ладно, развязав ему руки по поводу секретаря Носок-Терновского, по существу, отдав его на заклание, Ягода твёрдо остерёг насчёт Странникова, явно упрятанного от всяческих дрязг в дальние края, но всё это не вязалось ещё с одной закавыкой: прощаясь уже, словно забыв за разговором, Ягода в последнюю минуту, почти в дверях сунул ему увесистый пакет:
- В дороге ознакомишься.
Кольцов открыл было рот, но спросить не успел.
- Ехать-то сколько? - хлопнул Ягода его по спине и окатил смешком: - Слышал, ни своих, ни чужих книжек читать не любишь, вот и пригодится мой подарочек!
В пакете оказался проект обвинительного заключения. Кольцов был уверен, что спешка не была случайной, а придумана, чтобы у него не хватило времени ни распаковать, ни прочитать хотя бы первые страницы и задать вопросы.
Потом, уходя на верхнюю палубу теплохода, он тщательно перечитал несколько раз многостраничный фолиант и поразился ещё больше: старшие следователи краевой прокуратуры Борисов и Козлов обвиняли многочисленную группу работников местного государственного аппарата - налоговиков и торговых инспекторов всего лишь в вымогательстве взяток, а рыбных дельцов-нэпманов - в даче взяток! "О каком колоколе настаивал Ягода и чему напутствовал? - мучился, впав в бессонницу, Кольцов. - В обвинительном заключении - сплошная уголовщина!" За это, правда, арестовано свыше ста человек, и действительно размах великий; таких судебных процессов ещё не проводилось, все фигуранты, независимо от степени вины, должностей и вреда, содержались под стражей, даже бывшая участница Гражданской войны, большевичка, кассир по партвзносам, оказавшаяся содержательницей тайного притона для высоких лиц… Что за этим делом скрывается ещё? Чего он не понял? Может, большой любитель коварных загадок Ягода что-то специально недоговорил? Но разговор их никто не перебивал… Наоборот, он показался ему в тот раз необыкновенно длинным, чего в ОГПУ не позволял никто из руководства, слишком все были заняты, и слишком много у каждого было работы… Скорее всего, он сам вёл себя самоуверенно и глупо, поэтому не уловил главного. Иначе чем объяснить? Такой уголовщиной полны многие областные суды, но шума на всю страну никто подымать не собирается… Невольно напрашивается другое… Неужели он Ягоде больше не нужен, и тот потерял к нему интерес… а хуже того - хочет отделаться?
Действительно, последнее время непростительно легкомысленно увлёкся самолётами… Куда хотел улететь?.. Как мальчишка, вцепился в идею промчаться по белому свету на "Крыльях Советов" , затеял идею создания агитэскадрильи, затянув в неё серьёзных людей из "Правды", "Известий", родного "Огонька" , "Комсомольской правды"… Как это воспринял Сталин? Вождь в один момент может всё перевернуть с ног на голову и скажет: "Товарищ Кольцов хочэт заманить нас в ловушку - пустить на вэтэр народные дэнэжки, когда молодой рэспубликэ дорог каждый рубэль!.." Сталин способен передёрнуть всё, верного друга превратить во врага. Известна его изуверская страсть тешиться с жертвой, как кот с мышью…
Плечи Кольцова сами собой содрогнулись от предчувствия беды, коварной тайны, постичь которую, как он ни пытался, так и не смог. Чтобы отвлечься, он обошёл, облазил все уголки четырёхпалубного теплохода, от нижней - товарно-машинной, до верхней, - позволительной лишь капитану и командному составу. Пообщавшись и побеседовав с народом: с "первоклассными" - в белых штанах, трескавшими в ресторане стерлядку под шампанское, и молодым красноармейцем, задумчиво сушившим портянки на железной палубе, журналист понял, что жизнь мало изменилась на водном транспорте, заперся в своей каюте и принялся за очерк. Раньше он учил молодых с горящими глазами рабфаковцев , что мелкотемье - не его призвание, что фельетон - не дешёвое зубоскальство, мишенью должны быть большие люди, охотиться следует на крупную дичь; когда-нибудь он так и напишет в своих собраниях сочинений, но теперь Кольцов изменил себе и писал обо всём, что видел, что стояло перед глазами, потому что разговор с Ягодой не выходил из головы. "Если Енох мне не доверяет, - снова и снова мучился он выбивавшей его из обычного ритма тревогой, - этот злодей и хитрец давно бы подсадил своего молодчика мне на "хвост"".
Подозрительность заставила Кольцова быть осторожным, он стал следить за каждым оброненным словом, захотелось снова на палубу, однако сколько бесцельно он ни бродил по теплоходу, слежки за собой не приметил и несколько успокоился, даже начал посмеиваться над собой: "До каких нелепых фантазий может докатиться перепуганный, загнанный в угол человек?.." И ведь он действительно дрогнул. Что там себя обманывать? Он гадко, позорно перетрусил от одного только предположения, что с ним может случиться, не угоди он Еноху или Самому!..
С этого или чего другого, он вдруг вспомнил нелепую и трагическую смерть Ларисы… Ларисы Рейснер, в двадцать лет ужасно красивую и популярную, в тридцать - умершую .
Покорив своим творчеством корифеев в литературных кругах столицы, едва не затмив самого Хлебникова своей чудесной "Атлантидой", она, охваченная страстью революционной стихии, как и её любимые мужчины Блок и Гумилёв, ринулась в самую пучину грозных, не щадящих никого волн борьбы, а, обретя короткое счастье в объятиях грозного командующего Волжско-Каспийской флотилией Фёдора Раскольникова, с винтовкой и наганом, в грубой солдатской шинели комиссарила в Гражданскую войну с возлюбленным бок о бок, громя врага от Царицына до Астрахани и Энзели под кроваво-красным стягом…
А ведь она, словно обожгло Кольцова, тоже много и великолепно писала об этом глухом городишке, куда он держит сейчас путь, о южном форпосте терявшей последние силы в боях с белогвардейщиной молодой республики…
Кольцов всегда завидовал этой женщине-трибуну, прозванной Валькирией революции, подобно той прекрасной богине с картины Делакруа , бесстрашно вбежавшей под смертельные пули на баррикады. Он был очарован ею, когда впервые прочитал и потом ещё несколько раз перечитывал её удивительно трогательный очерк в сборнике "Фронт" о боевом морском лётчике, пережившем гибель сына. Он, который не любил вторично заглядывать даже в собственные произведения и почти не прикасавшийся к чужим, восхищался… "А ведь наши жизненные пути тесно переплетались и очень похожи, - признался себе и будто встревожился он, - хотя мы мало виделись и, конечно, этого не замечали… Учились в Петербургском психоневрологическом институте ради того, чтобы проникать в души других, с малолетства увлекались поэзией и прозой, в юности пытались найти себя в творчестве и рано начали печататься в журналах; сломя головы, ринулись в политическую борьбу, заразившись революцией, воевали в Гражданскую войну, а потом полностью отдались прежней страсти - творчеству и достигли её вершин".
Она, старше его на три года, чуть опережала его, а он, не зная того, догонял и будто шёл по её следам… Но она умерла. На её похоронах он стонал, повторяя как в бреду: "Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому человеку?.." В одном из некрологов писалось: "Ей нужно было бы умереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером…"
А ему?.. Сколько осталось жить ему самому в этом беспокойном, переполненном подлостью и ядом мире? Сколько, если он всё же допустит ошибку, так и не разгадав коварной загадки не ведавшего жалости и не дарящего пощады никому человека по имени Енох Иегуда?..