- Я правильно сделал, не позволив вам уйти, дорогой Андрэ? - слова Нальянова точно пробудили Дибича от сонной летаргии.
Дибич медленно приходил в себя. Он, как ему показалось, начал что-то понимать. Если Нальянов был любовником Анастасии Шевандиной, от неё он мог подлинно узнать немало сведений о компании. Но сейчас Андрея Даниловича интересовали три вещи: что Нальянов знал о Климентьевой, была ли его связь с Елецкой столь же пустой, как и связь с Шевандиной, и почему Нальянов откровенно радовался смерти Анастасии? При этом третий вопрос был куда значимей второго.
- Если я правильно понял, вы оставили меня для того, чтобы я задался некими вопросами. Я и спрашиваю. Что вам известно о Климентьевой такого, что вы отговаривали меня от встреч с дев… впрочем, девицей ли?
Нальянов улыбнулся.
- Нет-нет! Ничего дурного о мадемуазель Климентьевой я не знаю. Я попросил вас остаться, чтобы вы перестали задаваться пустыми вопросами на мой счёт. Что до мадемуазель Климентьевой, выкиньте её из головы. Либо - честно посватайтесь.
Дибич обомлел. Слова Нальянова были либо издевательством, либо - безумием.
- Вы сошли с ума? Девица влюблена в вас, как кошка, а вы предлагаете…
- Она нравится вам.
- И что? Хотите поглядеть, как она и из-под венца прибежит к вам? Вы оскорбляете меня.
- Да нет же… - Нальянов поморщился и закусил губу. После минутного молчания добавил, - простите, я не хотел обидеть вас, дорогой Андрэ. Всё пустяки.
Дибич снова скорчился в кресле. Он не обиделся, скорее снова не мог понять чего-то. Главное ускользало, терялось, расползалось. Но одно обстоятельство он уточнил.
- Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для "холодного идола морали" это несколько странно, вы не находите?
Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.
- А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег.
- То же самое было и с Елецкой?
Ответ поразил Дибича безмятежностью.
- Разумеется. Только хуже… В смысле - истеричней.
Дибич неожиданно расхохотался.
- Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, - Дибич глумился, чувствуя странное удовлетворение, - это почти "право на бесчестье…" Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец…
- Мне порой кажется, что умение мыслить логично позволяет человеку выстраивать лишь цепь закономерных ошибок, Дибич, - презрительно перебил Нальянов. - Впрочем, не люблю морализировать, так что оставим, - всё так же безмятежно и продолжал Юлиан. - Что до меня, то я и был честен. Кристально. В первый раз, - он зло, по-мефистофелевски, сощурил глаз. - И честно сказал, что предложенная девицей Софроновой любовь мне не нужна, а воспользоваться её чувствами я считаю бесчестным. Я поступил, как истый джентльмен.
Дибич смерил его внимательным взглядом. От тона Нальянова, страшного своей мертвенной бесстрастностью, улыбка его исчезла.
- И что?
- Девица написала мне несколько дюжин писем, кои я, не распечатывая, швырял в стол, потом наглоталась сулемы. - Нальянов по-прежнему был хладнокровен и невозмутим. Дибич на миг почувствовал себя дурно. Нальянов же чесал за ухом кота, и был все так же задумчив. - С тех пор я честно не поступаю. Просто боюсь. Но насчёт порядочности - ну… в блуде я духовнику каюсь, конечно. Притом, я, знаете ли, вовсе не блудлив, - в тоне Нальянова не было усмешки, он был очень серьёзен.
- Господи, Юлиан… как вы с этим живёте? Я не знал…
- Полно. - Голос Нальянова был лёгок как летние облака, - La douleur n'orne le cœur d'une femme. Я не люблю вспоминать об этом, но если встречаю подобный типаж, резких движений больше не делаю, только и всего. С ничего не значащими словами лучше согласиться.
- Подождите, - Дибич понял, что Нальянов, видимо, подлинно страдает, но научился скрывать боль. - Но… когда влюбляетесь сами - неужели и тогда…
Лицо Нальянова омертвело в высокомерной холодности.
- Перестаньте, Андрэ. Не хватало мне уподобиться мадемуазель Елецкой. Не смешите.
- То есть… вы никогда не любили?
- Не задавайте глупых вопросов, Андрэ.
Дибич наконец разобрался в сумбуре своих мыслей.
- Постойте… Вы же… только не лгите, я же видел… вы возликовали, поняв, что она мертва!
Нальянов опустил глаза, потом усмехнулся и покачал головой.
- Да нет же, Андрэ. Я обрадовался, что она убита.
Дибич заморгал, закусив губу. У него закололо в висках.
- Что? И вы… признаетесь в этом?
- Почему нет? Я не заметил убийцы, и опасался, что идиотка сама бросилась в истерике с моста, но на берегу сразу заметил следы удушения. Чай, не впервой, я же работал у отца. Стало быть, это не самоубийство, понял я. Ну и хвала Всевышнему - это было дело полиции, я же был озабочен только тем, чтобы не простудиться, - Нальянов гладил кота и смотрел в окно.
Дибич помолчал, потом поднялся. Хотелось остаться одному, подумать. Но мысли снова путались. Андрею Даниловичу казалось, что он, несмотря на прояснившуюся ситуацию, запутался в происходящем ещё больше, а главной причиной путаницы было непонимание. Если правда, что из-за любви к Нальянову восторженная и экзальтированная девица когда-то наглоталась сулемы - можно понять, что он не желает повторения подобных инцидентов. Конечно, такое бремя душа вынесет с трудом. Хотя… иному это даже польстило бы, пронеслось у него в голове. Но не Нальянову, это чувствовалось. И в то же время, Юлиан никогда не казался страдающим, и его проступавший временами цинизм был не напускным.
И было что-то ещё, что не позволяло до конца поверить Нальянову. Смерть Анастасии проступила на его лице не облегчением, как пытался уверить его Юлиан, а странным восторгом, торжеством - это Дибич видел. Выходит, Нальянов сказал далеко не всё.
Глава 16. Новые недоумения
Заведи дневник - и не заметишь, куда он тебя заведёт.
Мэй Уэст
Дибич неожиданно вспомнил, что Бартенев после встречи у Ростоцкого сказал Нальянову, что тот несчастен. Тогда это показалось Андрею нелепостью, но сейчас вдруг вспомнилось и заинтересовало. Вспомнил он, что и Нальянов был покороблен этими словами. Дибич не любил представителей поповского сословия, и то, что Бартенев, безусловно, умнейший и талантливейший человек, выбрал дорогу в никуда, удивляло и даже отталкивало.
Но теперь, выйдя от Нальянова, Андрей торопливо устремился к церкви, надеясь застать там Бартенева.
Ему повезло - он увидел монаха на церковном дворе: тот нёс несколько поленьев в свою каморку.
- Григорий!
Монах обернулся, узнал однокашника и остановился, оглядев Дибича странным, лишённым любопытства, даже несколько скучающим взглядом. Андрей подошёл. Он помнил, что Григорий и в годы гимназические был неразговорчив, часто казался задумчивым, если же заговаривал, был скуп на слова, прост и лаконичен. Сейчас Дибич не стал петлять.
- Слушай, я как-то слышал твой разговор с Нальяновым… Ты, кстати, давно его знаешь?
Монах опустил вязанку на траву.
- Лидию Витольдовну, тётку его, много лет знаю, его здесь как-то встречал, тут и познакомились.
- А почему ты назвал его несчастным? Я слышал это.
Агафангел не удивился, но пожал плечами и ничего не ответил.
- Помнишь, ты сказал как-то в гимназии, что любой негодяй несчастен… или уж не умён до крайности.
- Ты запомнил? - в голосе монах промелькнула тень удивления.
- Запомнил, - Дибич с некоторым удивлением разглядывал монаха Агафангела, в коем по-прежнему старался видеть Григория Бартенева. Тот казался выше и стройнее, чем был в гимназические годы, при этом Дибич то и дело натыкался на странный взгляд монаха - смотрящий на него, но, казалось, невидящий. Он вспомнил, что подобным неоднократно удивлял его и Нальянов. - Ты считаешь Нальянова подлецом?
Чернец молчал, потом на переносице его проступила заметная морщина.
- Почему? Он из тех сильных, кто не понимает чужой слабости… и даже своей не понимает. Но подлец… Он мне не исповедник, чего же его судить-то? Кстати, вчера в Сильвии, сказывают, когда всё случилось, ты с ним был? К Иртеньеву привели этих девушек и Харитонова, говорят, это убийство. Точно ль так?
Дибич кивнул и коротко рассказал о произошедшем. Бартенев внимательно слушал, изредка вставляя короткие уточняющие вопросы. Он, как выяснилось, не очень запомнил девиц, и не знал точно, как выглядела убитая. Дибич описал Анастасию, отметив, что погибшая была отвергнутой любовницей Юлиана, и что Нальянов отнёсся к убийству с полным безразличием: его молчать об этом не просили, а реакция монаха была ему интересна.
Но Агафангел выслушал его с каменным лицом и промолчал.
* * *
Между тем Вениамин Вельчевский, обнадежённый словами Нальянова, снова внимательно листал дневник Анастасии Шевандиной. Юлиан не ошибся - грязи и сплетен тут было предостаточно. Анастасия подлинно оправдывала слова Нальянова: она ни о ком не говорила доброго, и похоже, подлинно ничего хорошего в людях не видела.
Вельчевский пропускал строки о Нальянове, в которого Анастасия вначале вцепилась по жадности, потом влюбилась, как кошка, но потом на нескольких страницах злобно проклинала, и методично отмечал в дневнике факты и упоминания о тех, кто был на пикнике. Деветилевич, Левашов, Харитонов, Гейзенберг, братья Осоргины. О последних почти ничего не было, лишь мелькали злые насмешки над уродством Лизаветы и скользили уничижительные фразы о её женихе. "В сказочке Иван-царевич целовал жабу - и она становилась принцессой. Но наша жаба-Лизонька нашла Ивана-дурака, и от брачной ночи глупо ждать чудес…" Вельчевский поморщился от этой безжалостной и циничной фразы. Не менее резко Шевандина писала о Гейзенберге и Харитонове. Жалкие глупцы и недоноски, готовые всю жизнь повторять чужие мысли, ничтожества.
Но, помимо ругани, проступали и факты.
Харитонов пытался ухаживать за самой Анастасией, но жалование преподавателя гимназии на полставки было в её глазах смехотворным. Оказывается, молодой человек делал предложение. Анастасия ответила, что не хочет торопиться с замужеством, считая, что стоит оставить этого дурака как запасной вариант, но покуда она считала, что может претендовать на что-то и получше. Записи эти датировались концом февраля. В феврале у Анастасии была связь с Нальяновым.
Саму Анастасию романтика никогда не интересовала. Она с завистью поглядывала на роскошные нальяновские апартаменты. И это - летняя резиденция! Видела она и пятиэтажный особняк Чалокаевой на Шпалерной и дом самого Юлиана на Невском. Анастасия была девицей практичной и умной, себе на уме, наивность утратила рано, и потому внимательно слушала все ходящие вокруг Нальянова сплетни. Картинка вырисовывалась странная: Ростоцкий, старый маразматик, рисовал сынка начальника полиции юным вундеркиндом, Елена описывала галантного кавалера и умницу, рассказы Левашова намекали, что Нальянов не дурак приволокнуться за девицами, при этом - чрезмерно избалован дамским вниманием, и намекнул, что Юлиан Витольдович - мужчина, понимающий толк в женщинах и превосходно разбирающийся в них.
Анастасия не была страстно влюблена, но решила, что получит Нальянова в мужья, чего бы ей это ни стоило, и спросила мнения одной из великосветских замужних особ. Та дала ей совет - надо отличаться от толпы девиц, быть равнодушной и холодной, не пытаться привлечь его внимание. Избалованные мужчины привыкли, что женщины сами бегут к ним в объятия. Она же должна заинтриговать его недоступностью. Сначала нужно заговорить, но в разговоре надо быть ни на кого не похожей, потом проявить к нему холодность и не позволять приблизиться. Пусть чувствует, что она - добыча нелёгкая. Так она охладит его пыл и осторожно заставит усомниться в собственной неотразимости.
Анастасия была в восторге от этого плана. Но из него, увы, ничего не вышло. Как она не пыталась заинтриговать Нальянова - он не интриговался. В итоге она все же добилась своего, но мерзавец вскоре укатил за границу, не оставив для неё даже привета.
Что до Павлуши Левашова, то ему, единственному наследнику состояния дяди, по мнению Анастасии, побираться не придётся, но старик Ивашов требовал его брака с Дашкой Шатиловой. Анастасия насмешливо свидетельствовала, что дурочка Анюта, пожалуй, кажется Павлуше куда посмазливей, недаром же крутится рядом да читает глупышке сентиментальные проповеди о народных скорбях. Так, глядишь в постель и затянет… Пока же, по наблюдениям Анастасии, Левашов зарабатывал доносами в полицию на коллег, в марте она видела его со знакомым ей филёром в кафе.
Вельчевский снова подивился цинизму девицы, и продолжил чтение.
Об Аристархе Деветилевиче Шевандина писала зло и насмешливо, особенно о его ухаживаниях за Климентьевой. Впрочем, если Элен узнает о былых похождениях и шалостях Деветилевича, брак ему не светит, придётся ходить в драных носках и потёртых кацавейках.
Через несколько страниц замелькали новые строки, теперь о Климентьевой. Анастасия узнала о знакомстве Елены с Нальяновым. "Рыжая сучка считает себя неотразимой, а сама просто бездарная дура и пустая кукла".
При этом во всем дневнике не было ни строки о Гейзенберге, лишь однажды вскользь упоминалось, что он был на дне рождения Элен Углицкой, той самой светской особы, что делилась с ней умением свести с ума мужчину. Сама Элен Углицкая упоминалась часто, с некоторой долей уважения: "своего не упустит и себе на уме", эти характеристики звучали по сравнению со всем прочим самым лестным комплиментом.
Несколько последних абзацев в дневнике были посвящены новому гостю - Андрею Дибичу. Анастасия от кого-то узнала, что молодой человек, сын высокопоставленного отца, совсем не беден и служит при посольстве в Париже. У неё возникли виды на молодого дипломата, но тут она заметила, что Дибич не сводит глаз с Елены Климентьевой. Затеять интригу кроме того мешало присутствие Нальянова, которого Анастасия теперь ненавидела всем сердцем, однако, предпринять против которого ничего не могла, ибо нрав последнего хорошо знала и боялась переходить ему дорогу.
В дневнике была и записка. Не очень-то сильный во французском, Вельчевский всё же перевёл её. "Тот, кто не может сказать вам о своей любви при всех, готов сегодня ночью открыть вам тайну своего сердца. Поднимитесь через чёрный ход под ивой на второй этаж после полуночи. Мы будем одни. Ю.Н." Это было интересно, но не более. Девицу убили не ночью, а среди бела дня. Однако почерк не совпадал с инициалами.
Вельчевский вышел на порог полицейского участка и закурил. Несмотря на вал грязи, он не находил в дневнике Анастасии ничего, что могло бы указать на причину её смерти, разве что слова о Левашове. Точно ли тот - осведомитель охранки? Это должен знать Нальянов. Но убивать её, чтобы скрыть это?
Вельчевский покачал головой. Глупо. Что за резон, разве что девица шантажировала его этими сведениями? Но что могла потребовать? Равно и слова о Деветилевиче. Если Анастасия была осведомлена о каких-то его "былых похождениях и шалостях", а тот знал об этом… Вениамин Осипович полагал, что сведения эти станут опасны для Аристарха Деветилевича только в том случае, если будут переданы Елене Климентьевой, и если Анастасия ревновала теперь Елену к Дибичу… Но из неприязни к Елене - досадить Деветилевичу?
Мозаика рассыпалась. Ничего не складывалось.
* * *
В понедельник расследование шло полным ходом, но ни Нальянова, ни Дибича особо не беспокоили. Правда, возле дома Чалокаевой мелькнул монах Агафангел, приветливо поздоровавшийся с Нальяновым, сидевшим в одиночестве на скамье под ивами.
- Я хотел спросить у логика, - чуть застенчиво улыбнулся монах, - про это убийство в Старой Сильвии.
Нальянов покачал головой.
- Чужие грехи.
- Я не о том. Вы знаете, кто убийца?
Юлиан смерил Агафангела долгим взглядом.
- Знаю, конечно, но догадка не улика, а понимание - не расписка. Пусть мёртвые погребают своих мёртвых, отец Агафангел.
- Но убивают живых людей, девушка ведь погибла.
По губам Нальянова промелькнула безучастная улыбка. Было понятно, что это ему безразлично.
- Без воли Господней волос с головы не падает, - вяло проронил он, но опомнился и словно встряхнулся. - Чёртово бесчувствие, отче, чего же вы от меня хотите?
Агафангел покачал головой, но ничего не ответил.