Однажды она ему сказала: "Добрый ты через меру, Дима, оттого и все горести".
Он спросил: "Разве от доброты могут быть горести?"
"Могут, Димочка, могут".
Он долго думал потом над ее словами. А она тут же почувствовала и сказала: "А ты не пытайся измениться, ничего у тебя не выйдет, такой ты есть, такого люблю, а другого мне не надо…"
Когда он получил телеграмму, хотел скрыть, но не удалось. Она прекрасно угадывала все, что происходит в его душе. Он рассказал ей все, спросил - что делать?
И она сказала: "Поезжай. Поезжай обязательно. Может, это как раз и нужно!"
Она сама проводила его к самолету и последнее, что он видел, когда улетал, были ее глаза, полные тоски и тревоги.
Эти глаза стояли сейчас перед Лукьяновым, когда он лежал в темноте, смотрел в светлый прямоугольник окна и вглядывался в свое прошлое. Сколько раз ловил он на себе этот вопрошающий взгляд, сколько раз защищался от него дочкой, работой, деланной веселостью.
… За окном бухало море. Разыгралось все-таки.
Он слушал, как, нарастая, набегали на берег волны и с грохотом разбивались, отступая назад. Он закурил. Потом зажег свет, стал ходить по комнате. И вдруг услышал тихий стук в дверь. И Нелин голос:
- Ты не спишь, Дима?
- Извини, - сказал он через дверь. - Не могу уснуть. Я сейчас перестану ходить.
- Ия никак не усну. Можно я посижу с тобой?
- Заходи.
Она вошла, зябко кутаясь в шаль, видно, не ложилась еще. Огляделась робко, будто не дома была, а в гости к нему пришла, села на стул возле стола, подняла на мгновение и тут же опустила виноватые, полные боли и нежности глаза.
- Ты прости, ради бога, никак места себе не найду. Услышала, что ты ходишь, и так мне стало…
- Хорошо, что зашла. - Он свернул постель, подвел ее к дивану, усадил.
Здесь теплее будет… Я вот тоже вес думал, вспоминал… Все, что было со мной, после того, как уехал… Господи, чего только не было!
Он опять стал мерить комнату большими шагами.
- Скажи… - она снова подняла на него полные слез глаза. - Ты хоть счастлив?
Он посмотрел в эти глаза, затуманенные слезами, полные горечи и тоски, и вдруг понял, что до сих пор, несмотря ни на что, нет для него в мире ничего роднее и ближе, чем они.
Он даже отвернулся, чтобы не выдать себя.
Ты спрашиваешь, счастлив ли я? У меня есть работа, которую я люблю. Есть жена - добрая, все понимающая. И дочь, Танечка, чудесное существо. Что еще нужно человеку?
- Сколько ей, Дима?
- Десять лет.
Как странно… - она прижала пальцы к вискам. - Все эти годы я жила, как во сне, все думала: вот проснусь и ты окажешься рядом, и все будет по-прежнему, как когда-то… Господи, ведь мы судьбой были назначены друг другу, ведь даже и там, в Сибири, когда я жила у них и не знала, где ты, что с тобой, жив ли ты, я ни на минуту, ни на секунду не допускала мысли, что смогу жить без тебя или ты - без меня. И он это знал, и родители его знали… И даже тогда, когда все это случилось, я все равно не верила, понимала, что виновата перед тобой, но знала - ты поймешь и простишь, и все ждала тебя, искала повсюду, и не верила, не верила… А вот сейчас поверила, поняла - у тебя своя дорога, у меня своя, и не сойтись им никогда. Никогда… Оттого, наверно, так больно сейчас, да?
- Да. Ты права. Именно оттого.
Он подошел к ней, опустился на коврик у ее ног, взял ее руки в свои, заглянул в глаза.
Скажи, если б я написал тогда или приехал…
Я б на крыльях к тебе полетела… И ничто, ничто не остановило бы меня…
Значит, и я перед тобой виноват, я ведь подумал, что ты забыла меня.
Он положил усталую голову ей на колени, она прижала свое лицо к его волосам, и так они сидели долго, слушая, как грохочет море там, внизу.
Поздно уже, Неля, - проговорил он, наконец, глухо, не поднимая головы.
- Да, да… Я сейчас уйду. Еще минутку так посижу и уйду…
Она ушла. А он подошел к столу и долго смотрел на фотографию, вправленную в рамку. Там, под стеклом, на фоне моря, стояли трое.
В середине она - Неля, слева ее сын, Димка, а справа, по-хозяйски положив руку ей на плечо, широко улыбаясь, сверкая белыми зубами на загорелом, красивом лице, - стоял он, Андрей Новгородцев, известный невропатолог, без пяти минут доктор медицинских наук, владелец этой дачи, вполне довольный жизнью и собой.
17
Утром Лукьянов сказал Неле, что сегодня, по всей вероятности, не приедет, останется в городе - у него много дел. Обещал позвонить. Он сел на автобус, проехал три остановки, сошел возле санатория "Черноморец", разыскал дежурный магазин и долго беседовал с продавцом.
Затем он вернулся на четыре остановки назад, разыскал дом Полозова.
В неопрятной, захламленной комнате, где по полу были разбросаны детские игрушки, какие-то тряпки, цветные матерчатые лоскуты, угрюмая женщина, сидя возле раскрытой швейной машины и держа на коленях девочку лет четырех, кормила ее манной кашей. Девочка есть не хотела, вырывалась, мотала головой, выплевывала кашу, а женщина с озлобленной настойчивостью впихивала ей ложку в рот, так что зубы лязгали.
- Я те выплюну! Я те помотаю! - повторяла она тусклым, бесцветным голосом. И совала ложку. - Ешь!
- Каску… - кричала девочка.
- Нет у меня время сказки сказывать, шить надо.
- Па-а-а… - визжала девочка.
- Услышит тебя твой папка, как же! Из могилки встанет и прибежит! - женщина косила глазами в сторону Лукьянова. - Из милиции, что ль?
- Из суда. Хотел спросить вас кое о чем.
- Чего спрашивать попусту? Надоело уж… Душу только мотаете! - она отпустила девочку, и та мигом слезла с колен, кинулась к игрушкам.
- Ну, чего вам?
- Судья сообщила мне, что вы приходили просить за обвиняемого, за Диму Новгородцева.
- Ну, просила, - угрюмо сказала женщина.
- Вам жаль его? - спросил Лукьянов.
- Жаль?! Своими руками удавила бы!
- Чего ж вы просили за него?
Женщина тяжело посмотрела на Лукьянова.
- А вы сами кто будете?
- Я адвокат, защитник Димы.
- За-щит-ник! - она приподняла голову, кивнула понимающе. - Папаша нанял, так, что ли?
- Ну, вроде…
- Состоятельный, видать, человек, все бегает, хлопочет.
- Вы его видели?
- Прибегал, как же! - она повернулась к машинке, расправила материал, принялась строчить.
- Чего же он хотел?
- Чего хотел? Известно чего, чтоб за сыночка заступилась, сказала, что муж пьяный был.
- А вы?
- Ну, что я - пошла, сказала.
- Правду сказали?
Она перестала строчить, оглянулась, посмотрела на Лукьянова.
- Насчет чего - правду?
- Что выпивал супруг ваш?
Она пожала плечами.
- Нешто неправду! Выпивал, кто ж не выпивает. А как выпьет, все к машинам кидался, его тут каждый шофер знал, сколько раз материли, лупили даже, им ведь тоже неохота под суд идти… Да вот, бог миловал… А тут… - Лицо ее стало суровым. - Пацан ведь за рулем был… - Она смолкла и долго сидела, уставившись в одну точку, опустив руки. - Не пошла бы я ни в жисть просить за него, пущай бы подох там, в колонии… Да вот, двое ведь осталось, кормить-то их надо… Сказал, платить буду каждый месяц, ежели оправдают. Так что ты уж старайся там, а то ведь не даст ничего… Это, видать, такой!.. - Она внимательно посмотрела на Лукьянова. - Ты как думаешь - оправдают?
Не знаю, - сказал Лукьянов. - В любом случае - его отца суд платить заставит.
- Заставит, как же! - она горько усмехнулась. - Этого не заставишь, этот, видать, все ходы-выходы знает… А жена у него, видать, добрая…
- Она тоже приходила?
- Приходила. Потом уж… Дней пять спустя…
- Тоже деньги обещала?
- Та не обещала. Сняла с себя бусы дорогие и отдала. Возьмите, говорит, может, хоть это вам горе облегчит. А сама плачет, убивается. Оно понятно - мать тоже ведь. А что я ей скажу, - самой тошно.
Она вздохнула и снова принялась строчить.
Лукьянов посидел еще немного, расспросил про детей, про мужа. Потом попрощался и вышел.
На этот раз в комнате для свиданий было много народа. Люди стояли вдоль барьера, по обе стороны, разговаривали вполголоса, тут же ели, разложив кошелки со всякой домашней снедью, кто-то сообщал, видно, приятные новости - смеялись, а рядом плакали.
Дима увидел Лукьянова еще издали, протиснулся к барьеру. У него было измученное бессонницей лицо, покрасневшие глаза смотрели на Лукьянова настороженно и виновато.
- Здравствуйте, дядя Дима!
- Здравствуй! Вот я и пришел.
Он выжидательно вглядывался в парня, но тот молчал, опустив глаза. Пальцы его с силой вцепились в барьер.
- Ты… Ничего нового мне не хочешь сказать?
- Нет, дядя Дима. - Он не поднимал глаз. - Я сказал все, что мог.
- Но ты понимаешь, что этим сам ухудшаешь свое положение?
Он молчал.
- Ты понимаешь это?
- Я понимаю… Но я… не могу иначе, поверьте.
- Я бы мог тебе помочь, но ты связал меня словом. Ты по-прежнему стоишь на своем?
- Да.
Что ж, пусть будет по-твоему. Я сдержу свое слово. - Лукьянов видел, как парень быстро вскинул на него благодарные глаза и тут же опустил их снова. - Но ты должен быть готов к тому, что это может произойти независимо от тебя и от меня.
Нет, дядя Дима… - парень медленно покачал головой, и губы его чуть дернулись, - ничего уже не может произойти…
Он по-прежнему стоял, вцепившись в барьер, и вдруг подался вперед.
Скажите, бывало у вас когда-нибудь такое, что я вы очень верили человеку, а он бросил вас в трудную минуту, забыл о вас?
- Было, - сказал Лукьянов, бледнея.
- Значит, никому нельзя верить? Даже самым близким друзьям? Даже…
Голос его пресекся.
- Верить можно и нужно, - с силой проговорил Лукьянов. - Слышишь, можно и нужно! Как бы тяжко ни приходилось. Это ты запомни! Это я завещаю тебе навсегда, на всю жизнь! Ты понял меня? - Он смотрел прямо в глаза парню. - Я должен уехать на два-три дня, и я хочу, чтобы ты знал: о тебе никто не забыл, тебя никто не бросил. Тебя помнят и любят, несмотря ни на что! Ты хочешь что-нибудь передать маме?
- Скажите ей… Скажите ей, что я ее очень люблю!
- Хорошо, - улыбнулся Лукьянов. - Скажу обязательно.
Вечером из гостиницы он позвонил в Москву на квартиру Елисеевым и попросил к телефону Люду.
- Ее нет, она уехала, - ответил старушечий голос.
- Разве она не вернулась из Приморска?
- Из Приморска?.. - старушка замялась. - Из Приморска она приехала, а потом опять уехала с матерью… А кто это спрашивает? Откуда вы звоните?
- Звонят с киностудии, - сказал Лукьянов. - Мы проводили съемки в их школе, и Люда оказалась самой фотогеничной, мы хотели пригласить ее на съемки детского фильма, которые будут проводиться зимой. Надо обязательно написать ей, получить ее согласие, чтобы закрепить за ней эту роль.
- Закрепляйте! - закричала старушка. - Она согласится! Обязательно! Она очень любит сниматься, и артистка из нее получится прекрасная, можете мне поверить, я ее бабушка!
Не сомневаюсь, - сказал Лукьянов. - Но такой порядок - необходимо письменное, официально оформленное согласие. Мы должны выслать ей бланк договора, чтобы она его собственноручно заполнила. Вы можете сообщить адрес?
- Одну минуточку подождите, не вешайте трубку… - было слышно, как старушка торопливо укладывает трубку. Потом она долго молчала. Наконец он снова услышал ее голос. - Вот, нашла, вы записываете?
- Да, да, - сказал Лукьянов, - пожалуйста.
- Крымская область, Большая Ялта, санаторий "Ливадия", корпус два, Елисеевой Людмиле Георгиевне.
- Спасибо, - сказал Лукьянов. - А что случилось?
- Людочка внезапно заболела, и мама увезла ее в санаторий, - заученным голосом сказала старушка.
- Что-то серьезное? - забеспокоился Лукьянов.
- Да… То есть, нет… Понимаете… - старушка запуталась. - Просто… Вы знаете, я скажу вам по секрету ее просто надо было увезти, сменить обстановку, у девушек ее возраста это бывает…
- Ну, это ничего… - успокоил Лукьянов старушку. - Мы сегодня же вышлем договор. Спасибо.
Он нажал на рычаг, разъединился с Москвой и набрал номер справочного аэропорта, узнал, когда отправляется самолет в Симферополь. Затем он позвонил Неле на дачу, сказал, что должен уехать на несколько дней, постарается улететь утренним рейсом..
Он передал ей слова Димы и просил навещать его все это время.
18
От вертолетной площадки к Ливадии Лукьянов пошел пешком. Торопиться не хотелось, было еще рано, половина девятого, в санатории, наверное, завтракают.
Он спустился по улице Сеченова, вышел к таксопарку и пошел вправо, по ухоженному извилистому шоссе, ведущему в сторону моря. Шел, никого не спрашивая. Он был здесь однажды с Марийкой и дочкой, она тогда была еще совсем маленькая, годика два, не больше. Шел и вспоминал. Они впервые в жизни поехали отдыхать, поселились в Ялте, а купаться поехали на Ливадийский пляж, шли по этой дороге, он нес Танюшку на руках, она все время ворочала головкой, таращила черные глазенки на диковинные цветы и деревья, вскидывалась и кричала: "Матри, мама! Матри, папа!"
Лукьянов пытался объяснить ей, вспоминал, а вернее выдумывал названия, Марийка смеялась, все было так хорошо - цветы, кипарисы, море, солнце, они втроем, никаких забот - лучше не бывает…
Но вот пришли они на пляж, увидел Лукьянов сверкающее море, мокрую гальку, Девочку в красном купальнике, бегущую вдоль берега с цветастым мячиком в руках, и вдруг все потускнело - и море, и солнце, и радость Марийки…
С тех пор они больше не ездили на море…
… Он дошел до знаменитого Ливадийского парка, походил по аллеям, подошел к дворцу - бывшей царской резиденции, - в котором помещался санаторий.
Заходить и спрашивать не хотелось. И мать Люды ему тоже видеть не хотелось. Хотелось поговорить с девушкой с глазу на глаз. Стали выходить отдыхающие - сначала поодиночке, потом группами, он внимательно оглядывал каждого, надеясь, что узнает ее. Но ее как будто не было. Вот уже поредел поток людей, стали пробегать последние, задержавшиеся, торопились к лифту…
Он пошел за ними и уже возле лифта, выбрав в толпе отдыхающих девушку лет семнадцати, спросил, не знает ли она Люду Елисееву из Москвы.
Она не знала. Но кто-то в толпе сказал, что Люда на теннисном корте.
Он пошел туда, где слышались тугие удары, и сразу узнал ее. Люда играла в паре с красивым, спортивного склада, светловолосым юношей, и судя по тому, как он подбадривал и страховал ее, самоотверженно кидаясь на каждый трудный мяч, он, видимо, взялся обучать ее.
Лукьянов присел на скамейку, стал наблюдать за ней издали.
Играла она отнюдь не мастерски, но выглядела очень эффектно - стройная, загорелая, в кремовых шортах, в легкой голубой блузке, с волосами, прихваченными такого же цвета лентой. Ощущались в ней природная грациозность и чувство достоинства - даже проигрывая трудный мяч, она выглядела победительницей. Лукьянов всматривался, ища в ней какие-то признаки подавленности или печали, но ничего похожего не было. По ходу игры она перекидывалась со своим партнером восклицаниями: "Беру!", "Молодец!", "Так его!" Наконец они выдохлись. Передали ракетки другой паре, подошли к скамейке, на которой лежали их вещи, стали собираться, видимо, направлялись на пляж.
Лукьянов надеялся, что парень останется здесь, но он и не думал этого делать. Наоборот, взял в одну руку ее сумку и свою, другой рукой бережно поддерживал ее за локоть…
Он подошел к ним.
- Вы Люда Елисеева?
- Да. - Она удивленно смотрела на него.
- Я бы хотел поговорить с вами.
- Мы торопимся на пляж, - сказал парень. - Нельзя ли в другой раз?
Погоди, - она отвела его руку. - Я вас слушаю.
- Это долгий разговор. На ходу не получится.
- Тогда, может, после обеда? Или вечером? Мы действительно торопимся…
- Нет, Люда. Надо сейчас. Я специально приехал из Приморска, чтобы поговорить с вами.
Она вскинула на него быстрый взгляд, и он впервые уловил в ее глазах тревогу.
- Хорошо. Ты иди, Слава, займи место. Я приду позже.
Парень подозрительно оглядел Лукьянова, пожал плечами и зашагал к лифту.
Они пошли по парку, сели на пустую скамью.
- Я приехал, Люда, чтобы поговорить с вами о судьбе вашего друга Димы Новгородцева.
- Я поняла…
- Он в беде, вы знаете?
- Я слышала.
- Он находится под судом, ему грозит заключение в колонию.
Она опять подняла на Лукьянова свои красивые серые глаза. В них не было ни смятения, ни тревоги. Было лишь удивление.
- Но… почему? Ведь говорят, что тот человек сам виноват?
Это нужно подтвердить. Нужны свидетели. Вы ведь были в машине, когда это случилось?
- Нет, я ничего не видела.
Такой же ясный, холодный взгляд.
- Все подтверждают, что вы уехали вместе с Димой.
- Да. А потом вышла.
- Когда?
- Еще до того, как он выехал на шоссе.
- Почему?
- Мы поссорились.
Она сняла с головы ленту, положила ее в кармашек блузки, поправила волосы.
Погодите, Люда, погодите… От дома Новгородцевых до шоссе минут пять езды. Выехали вы в прекрасном настроении, вы даже рукой помахали ребятам. Открыли дверцу и помахали рукой, не так ли?
- Кажется, так.
- Когда же вы успели поссориться? За эти пять минут?
- Да.
- Почему?
- Это неважно.
- Может быть, и важно.
- Это наше личное дело.
- Ну, хорошо, в каком именно месте вы вышли из машины?
Она молчала. Только пожала плечами.
- Припомните, пожалуйста.
- Это тоже важно?
- Да.
- Если не ошибаюсь, перед поворотом.
- То есть, в том месте, где дорога сворачивает в сторону шоссе?
- Да.
- Куда вы пошли потом?
- Пошла бродить.
Лукьянов закурил. Смотрел на нее искоса. Она сидела, покачивая своей точеной смуглой йогой, закинутой за другую ногу, смотрела в сторону.
- Послушайте, Люда, я хотел бы, чтобы вы поняли… От одного вашего слова может зависеть судьба хорошего парня. Я не знаю, какие чувства испытываете вы к нему, может быть, чисто товарищеские, но если даже так, если даже вы поссорились, неужто вам безразлично, что с ним будет?
- Нет…
Он впервые уловил волнение в ее голосе.
- Тогда я прошу вас, будьте со мной предельно искренни, говорите только правду. Почему вы уехали?
- Андрей Михайлович сказал, что так будет лучше для всех.
- Для кого - для всех?
- Для меня, для Димы.
- И вы, ни минуты не раздумывая, уехали?
- Я считала, он лучше знает, что делать.
- Да… Вы часто бывали у Новгородцевых дома?
- Часто.
- Андрей Михайлович хорошо относился к вам?
- Да… Он вообще хороший. Веселый и добрый. Пригласил поехать с ними, а когда это случилось, помог достать путевки сюда.
- Кстати, почему надо было ехать сюда, ведь занятия начались?
- У меня зимой было неважно с легкими, врачи советовали, чтоб я подольше побыла у моря… И Андрей Михайлович советовал…
- Понятно. Ну, что ж… - Он встал. - Желаю вам поправиться, Люда…
- Спасибо.