Так что же, я ошибался? И я стал жертвой бесконечных суеверий и розыгрышей Оперы? Видит Бог, Уотсон, в той ситуации я только рад был бы обнаружить, что ошибаюсь. Стоило мне подумать об этом, и дышать стало легче. Но ведь кто-то украл Цезаря из-под носа двух конюхов, кто-то играл на органе, кто-то обрезал мою зеленую нить, кто-то смеялся над моей растерянностью - и бутафорский нож дона Хосе все-таки заело!
И что с того? - спрашивал я себя. Разве не мог какой-нибудь работник сцены перервать нить? Разве не мог один из конюхов сбежать с лошадью? Или не могла она сама забрести в какой-нибудь укромный уголок в этом настоящем подземном городе? Разве не мог смех, как и звуки органа, доноситься сверху и просто спуститься по одной из вентиляционных шахт, проводивших свежий воздух в конюшню?
Разве не мог клинок просто застрять?
Но куда делась веревка, на которой висел Жозеф Бюке? Ждало нас еще одно несчастье, или просто одна из своеобразных шуток Призрака?
Эти противоречивые размышления не оставляли меня в течение антракта, когда я прошел, следуя за консьержкой и ее компаньоном (бывшим, как выяснилось впоследствии, ее супругом) в фойе, где они получили бесплатные напитки - знак внимания со стороны нанимателя. Добрая женщина очевидно и мечтать не смела о таком счастье и пребывала в совершенном неведении, что я готов был мгновенно опрокинуть ее на землю, если бы только мне удалось уловить какое-нибудь подозрительное движение в ее сторону.
Но мои услуги не понадобились, и когда она направилась назад в партер, я вернулся в ложу № 5, прибыв туда раньше директоров. Они явились чуть позднее, держа в руках бокалы шампанского.
- Наслаждаетесь, Сигерсон? - поддел меня Моншармен. Он предложил мне бокал, полный маленьких пузырьков, который я, признаться, принял с благодарностью.
- Опера еще не закончена, пока не выступило сопрано, - заметил я.
Это замечание вызвало у них взрыв смеха. Зал погрузился в темноту, а они все покатывались со смеху и сыпали бородатыми анекдотами о полицейском, играющем на скрипке, развлекаясь за мой счет. Мне даже стало вдруг жалко служащих префектуры и даже Скотланд-Ярда, на которых население смотрит свысока и доводит их до беспомощной ярости, стоит им только допустить промах.
Вернулся Леру, встретив еще более громогласный прием, и начался третий акт.
Дальнейшее было невероятно настолько, что даже теперь, вспоминая об этих событиях, я недоверчиво покачиваю головой. Маргарита, то есть, Ла Сорелли, в своем саду начинает петь прелестную арию "Il était un roi de Thule".
- Рибит!
Моншармен и Ришар переглянулись. Неужели мы действительно слышали кваканье жабы?
- Что это было? - прошептал Ришар.
Сорелли пыталась продолжать.
- РИБИТ!
На этот раз не могло быть никаких сомнений, более того - кваканье жабы доносилось изо рта Ла Сорелли!
Она все равно пыталась петь.
- Рибит!
На этот раз директора вскочили на ноги, а следом за ними - и я. Дива в ужасе зажала руками рот, как будто надеясь заглушить этот звук, но стоило ей убрать их:
- РИБИТ! РИБИТ!
- Что это значит, черт побери? - внятно и громко прокричал Моншармен.
Из публики, поначалу реагировавшей удивленными возгласами, теперь доносились насмешки.
- РИБИТ! РИБИТ! РИБИТ!
- У Ла Сорелли жаба в горле! - прокричал какой-то шутник с одного из балконов, и тут уже весь зал принялся смеяться и хлопать в ладоши.
- Дайте нам Дааэ! - прокричал другой, с Божьих мест.
- Дааэ! ДААЭ! - принялась скандировать толпа.
- Пойте, черт вас подери, пойте же! - крикнул Ришар несчастной, тогда как Моншармен нервно промокал лицо большим батистовым платком.
Униженное сопрано все еще не сдавалось. Она, как безумная, подавала знаки Леру, который бешено замахал на привставших членов оркестра, чтобы заняли свои места, и ария началась снова.
- РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ!
- ДААЭ! ДААЭ! ДААЭ!
Несчастная больше не выдержала, и, все еще стискивая собственное горло, убежала со сцены под грохот аплодисментов, крики и презрительные насмешки.
- Катастрофа!
- Несчастье! - обменялись мнениями директора. - Пошлите же за Дааэ!
Занавес резко упал, но публика продолжала в унисон ритмично вызывать юное сопрано. Нам едва удавалось различить заглушенные крики и топот за занавесом.
Когда занавес поднялся, все увидела замену Ла Сорелли.
К этому моменту зрительный зал взбесился настолько, что ушло добрых полминуты на то, чтобы уговорить всех успокоиться, занять места и слушать.
Снова оркестр начал играть "Il était un roi de Thule". Мадемуазель Дааэ пела с самой простой и чистой экспрессией, словно она только что открыла для себя и эту музыку, и слова.
Молчание может быть разным, Уотсон, особенно, в театре. Бывает, молчание, полное внимания, бывает скучливое или враждебное, а бывает и восторженное молчание.
Именно такой тишиной встретили зрители электрическое выступление Кристин Дааэ. Я вынужден был признать, что хотя бы в одном отношении Никто был прав. Ла Сорелли на пике своих возможностей не могла ни в какое сравнение идти с этой девочкой. Ее искусство заставило потрясенно умолкнуть даже двух моих фигляров с оловянными ушами.
По завершении арии зрительный зал разразился восторженными восклицаниями. Они требовали выступления на бис, сразу же, и они его получили. И на этот раз она спела даже еще лучше.
С этого момента у Кристин не могло быть провала. Его исполнение становилось все лучше, и зал потрясенно следовал за ней. Я снова испустил вздох облегчения. Ноубоди, кто бы он ни был, просто решил устроить эксцентричный трюк. Конечно, Ла Сорелли ушла со сцены с позором, но никакого серьезного вреда никому не причинили.
Как оказалось, я ошибся в своих предположениях.
Мы добрались до прославленной арии "Драгоценности", которую мадемуазель Дааэ исполнила с таким артистизмом, что от последовавших аплодисментов и криков "браво" содрогнулось здание. Ей пришлось повторить арию еще раз, и реакция публики снова была оглушительна.
"Ее пение обрушит здание!" - вдруг услышал я замогильный шепот, так близко, что я почти ощутил ухом чье-то горячее дыхание. Признаюсь вам, Уотсон, у меня от этих слов волоски на шее встали дыбом.
- Кто это сказал? - спросил Ришар, вздрогнув и оглянувшись на меня.
- Не я.
- Не я! - отозвался Моншармен. Испуганные размышления прервало странное позвякивание, а за ним последовал тревожный скрип.
Мы посмотрели вверх, откуда доносился звук, и взгляды всего зрительного зала в унисон обратились туда. Мы увидели, как громадная люстра покачивается на цепях. На этот раз театр охватила тишина иного типа, тишина зачарованная, загипнотизированная, почти благоговейная, которую нарушало только частое позвякивание тысяч хрустальных подвесок, да треск креплений, ставший вдруг особенно ясным в этом внезапном всеохватном безмолвии.
Хотя у меня и было жуткое предчувствие того, что наступит теперь, пугающее предощущение некого несчастья, я стоял, прикован к месту, не в силах поверить, что это действительно правда. Никто, похоже, был хозяином своего слова. Жаба - значит, жаба. И если он сказал, "обрушит здание", значит, так и произойдет.
С внезапным рвущимся звуком шеститонная люстра сорвалась с балок, которые удерживали ее, и нырнула в центр партера, приземлившись с ударом такой силы, что пробила глубокий кратер, до половины погрузившись в пол.
Все это заняло не более трех секунд, хотя мне они показались целой жизнью. Люстра на моих глазах как будто висела в воздухе, потрясенно застывший зрительный зал наблюдал за траекторией ее полета, пока она не врезалась в пол с громовым грохотом, подняв брызги разбитого стекла и тучу пыли. Потрясение и грохот были так сильны, что едва можно было расслышать раздавшиеся затем крики.
К этому моменту я уже пришел в себя и бросился вон из ложи. Я промчался по лестнице, перепрыгивая через семь ступенек на каждом шагу (и надеясь, что не сломаю лодыжку) и рванулся за кулисы, где стояли, одинаково остолбенев, Понелль и весь остальной оркестр. Я схватил его за фрак.
- Быстро! - рявкнул я. - Как попасть на крышу?
- Но раненые… - вскрикнул скрипач, не в силах сдвинуться с места.
- Мне нужно на крышу, парень! Здесь найдется кому заняться ранеными, - я слегка шлепнул его по щеке. - Отведи меня на крышу! - и потянул его мимо ошарашенного оркестра к двери ямы.
Овладев собой, Понелль понял, наконец, что от него требовалось, и мы помчались сквозь толпы визжащих статистов, солистов, режиссеров и бьющегося в истерике кордебалета, пока он не отыскал лестницу, ведущую на колосники.
Я полез следом за ним, мы понеслись по шатким рабочим галереям, потом - еще несколько железных лестниц, и наконец мы добрались под купол. Сквозь люк, в который раньше проходила цепь люстры, мы могли полюбоваться работой фантома.
Гигантское сооружение уничтожило всех и все на пространстве радиусом в двадцать футов в центре партера. Люди, подобно муравьям, перелезали друг через друга, пытаясь сбежать, помочь кому-то, высвободиться, или умереть.
Я не сомневался, что среди жертв находилась и бедная женщина, в первый (и в последний) раз в жизни посетившая Оперу.
И незачем добавлять, что не было никаких следов монстра, ответственного за это, только и качался над люком оборванный трос, видны были истрепанные концы его стальных нитей в том месте, где он лопнул - еще один очень убедительный несчастный случай.
- Ничего нет? - задыхаясь, спросил Понелль, глядя на меня безумными глазами, по лицу его тек пот.
- Ничего, - ответил я, убирая в карман листок бумаги с надписью знакомым почерком, оставленный для меня одного.
Но надпись так и стояла перед глазами: "Trop tard, Monsieur Sherlock Holmes" - "Слишком поздно, мсье Шерлок Холмс".
10. Речитатив
- Лучше бы я наняла вас защищать меня саму.
- Никогда еще я так страшно не ошибался.
- Моя вина не меньше, чем ваша.
- Хорошая же мы парочка!
Этот исполненный горечи диалог состоялся в апартаментах мисс Адлер Гранд-Отеля де Пари напротив Оперы на следующее утро после трагедии. Мисс Адлер упаковывала чемоданы, собираясь в Амстердам.
Во всех свежих изданиях городских газет - Лё Матен, Лё Монд и Фигаро - излагались мрачные подробности событий прошлого вечера. Несомненно, и английские газеты сообщали о катастрофе, так что, возможно, вы и сами читали, Уотсон: двадцать семь человек погибли, пятьдесят два ранены, множество пришлось приводить в себя от потрясения, и вскоре Оперу должны были завалить судебные иски.
Незамедлительно начался ремонт повреждений партера, и новое руководство Оперы уверяло, что вскоре он будет приведен в порядок в достаточной мере, чтобы состоялось гала-представление, завершающее бал-маскарад в Опере. Бал отменять не собирались. Директора выражали сожаления по поводу ужасного несчастного случая, однако, их едва ли можно было считать ответственными за несчастье, случившееся в первый же день их пребывания на посту. Новая люстра скоро займет свое место и т. д. и т. п.
Лично я точно знал, что мадам Жири уже вернулась на свою прежнюю должность. Я сильно сомневался, что руководство решится еще когда-нибудь хотя бы близко подойти к ложе № 5, и я был уверен, что "Ноубоди" уже получил аванс в счет своих ежемесячных двадцати тысяч франков.
Чемоданы, дорожные сумки, коробки всех видов и размеров громоздились открытыми по всему номеру, а горничная мисс Адлер устало переходила от одной к другой, заполняя их в соответствии с указаниями хозяйки.
Редко, Уотсон, мне приходилось испытывать такое чувство вины, такую беспомощность.
- Вы к себе несправедливы, - заверила меня мисс Адлер, когда я объявил о своих чувствах вслух. - Как вы могли бы предвидеть такое, тем более - предупредить людей, что их ждет?
- Лучше бы я обратился в полицию.
- Вам бы все равно не поверили, а если бы вы раскрыли свое инкогнито, то могли бы оказаться в доме для умалишенных.
Ее ход мыслей явно совпадал с моим, но в тот момент это служило слабым утешением.
- Я знаю, вам случалось проигрывать и раньше, - произнесла она без малейшего кокетства. - И все же, в результате вы одерживали верх.
- Что бы я ни сделал, я не смогу вернуть к жизни тех невинных людей, - мрачно парировал я.
- С другой стороны, - сухо заметила она, - вы спасли мне жизнь. Все-таки заслуга, хоть и небольшая.
Взглянув на нее, я заметил на ее лице обиженное выражение. Уже второй раз за два дня я уловил в ее чертах что-то еще, помимо обычной веселой отчужденности. Я чувствовал, что новый приступ мигрени начинает постукивать в висках. С чего бы ему взяться, вы ведь знаете, Уотсон, как редко они досаждают мне.
- Прошу простить меня, если я сказал лишнее, мисс Адлер, - смиренно произнес я. - Я благодарю Бога за то, что вы остались живы.
Повисло мрачное молчание, пока мы размышляли о том, как продолжить разговор. Мисс Адлер, сидевшая за столиком для завтрака, зажгла сигарету и налила себе чашечку кофе.
- Но зачем ему было убивать столько народу? - вслух удивилась она, возвращаясь в мыслях к ужасным событиям прошедшего вечера.
- Они его не интересовали, он хотел убить только одного человека.
- Вы говорите загадками.
- В зрительном зале находилась консьержка Ришара. Он позволил ей насладиться оперой перед тем как занять пост мадам Жири. Только ее Ноубоди намеревался убить. Остальные для него ничего не значили.
Когда она услышала это, ее глаза расширились в тревоге, и кофейная чашечка, которую она резковато опустила на поднос, громко звякнула.
- Вы хотите сказать, что все остальные люди были убиты только для того, чтобы она тоже погибла?
- Именно так.
Мисс Адлер слегка содрогнулась.
- Кажется, я легко отделалась.
- Именно так, - я тоже зажег сигарету, чтобы составить ей компанию, и ждал. Было слышно, как в спальне щелкнули замки одного из чемоданов, когда горничная заперла их. Шум отвлек мисс Адлер от глубокой задумчивости, и она снова взглянула на меня.
- Вы не находите некоторую иронию в том, что я наняла вас охранять единственного человека в этой истории, которому никакая защита как раз не требуется, и который, на самом деле, совершенно неуязвим?
Я молчал. Она смотрела на меня, вопросительно склонив голову набок - такое у нее было обыкновение.
- Насколько я знаю человеческую натуру, мисс Адлер, столь сильное чувство, как то, что испытывает Ноубоди к мадемуазель Дааэ, зачастую лишь на волосок отстоит от собственной противоположности.
Ее лицо внезапно помрачнело, как будто приток грязи замутил чистый горный поток.
- Вы думаете, он способен причинить ей зло?
Я промолчал, но она все поняла по моему выражению.
- А что вы подразумеваете под Ноубоди? Что такое Ноубоди?
- Мадемуазель Дааэ никогда не рассказывала вам о своем ангеле?
- И что с ним?
- Ангел предпочитает называть себя Ноубоди. Это его голос вы слышали в гримерной мадемуазель Дааэ, когда он давал ей уроки. Сначала я думал, что он - какой-то разобиженный служащий Оперы, но пришлось отказаться от этого предположения.
- И какая у вас теперь теория?
- Никакой. Фактически, у него есть уже то преимущество, что он знает, кто я, тогда как я понятия не имею, кто он такой.
Она покраснела.
- Вы полагаете, что вас мог выдать мой крик?
И вновь она правильно истолковала мое молчание.
- Мне искренне жаль, мистер Сигерсон. Я сожалею об этом столь же сильно, как и о том, что считала вас мыслительной машиной.
Я уже не мог не обращать внимания на головную боль, Уотсон.
- Вы уверены, что он знает, кто вы?
- Вполне, - с горечью признал я, нащупывая в кармане адресованную мне записку. - А все, что мне известно о нем - что он читает Гомера.
Она вопросительно взглянула на меня.
- В Одиссее циклопа Полифема ослепляет герой, именующий себя Никто. Когда великан пытается назвать своего обидчика, его братья-циклопы, естественно, приходят в растерянность, - я вздохнул. - Это все его тщеславие.
Мисс Адлер погасила сигарету.
- Что же, - несчастным голосом сказала она. - Я освобождаю вас от обязательств. И мне искренне жаль, что я впутала вас в это дело, - тихо добавила она.
Она явно была очень расстроена. Я подтянул поближе стул.
- Вы не должны переживать по этому поводу, мадам. Все эти события не открылись бы перед нами именно таким образом, если бы я не начал с визита к мадемуазель Дааэ.
На самом деле, именно это рассуждение уязвляло меня больше всех остальных, Уотсон. Я чувствовал себя совершенно беспомощным перед безумцем.
- Мне только жаль, что я не сумел выполнить ваше поручение, - добавил я, снова помолчав. Она взглянула на меня блестящими глазами, взяла мою руку и задержала в своей куда дольше, чем было необходимо.
- Вам не стоит такое говорить, мистер Сигерсон. Ничто не заставит меня разочароваться в вас. И уж конечно не вчерашнее.
Я не заметил ни следа насмешки в ее выражении или голосе. Я осторожно убрал свою руку из ее ладоней и поднялся на ноги.
- В одном вы можете быть уверены, мисс Адлер: я не собираюсь отказываться от охоты. Я намерен разоблачить этого негодяя, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.
- Надеюсь, что нет, - она тоже поднялась на ноги, хотя и с некоторой неохотой. - Вы расскажете мне свои планы?
- В данный момент это было бы неразумно. А вы расскажете о своих?
Она слегка приподняла плечи характерным для нее, как мне показалось, жестом.
- Из Амстердама я поеду в Монтенегро, - она вздохнула. - Усталый странник.
- Думаю, вы будете только рады оставить это место и всю эту несчастную историю за спиной.
Она одарила меня взглядом, очень напомнившим ее прежнюю, лукаво посмотрев из-под шелковых ресниц.
- Пожалуй, не так уж и рада. Мы еще увидимся?
Я взял ее руку в свои и поцеловал. На этот раз я не сразу выпустил ее руку.
- Все может быть, мисс Адлер.
Она внимательно оглядывала мое лицо.
- Я надеюсь, вы найдете то, что ищете, мой друг.
- Ему от меня не спастись.
- Я не об этом, - таинственно уточнила она, и, повторяя мой недавний жест, медленно высвободила руку.