К сожалению, этот мой проект, хотя и легко осуществимый, так и не был реализован. Причина была не только в том, что меня не включили в национальную сборную, но и в том, что мне ни разу не пришлось дотронуться ногой до настоящего футбольного мяча. Такими мячами могли играть только буржуйские сынки. А в нашем квартале в обращении были тряпичные мячи, которые, несмотря на то, что были твердыми и не очень прыгучими, устраивали нас, но в международных матчах почему-то не использовались.
Отпиваю еще глоток коньяка, уделяя определенное внимание кофе, уже достаточно остывшему. Пара за столиком, успокоенная моим отсутствующим видом, перешла от разговора о фрейдизме вообще к вопросу о половом инстинкте и, в частности, о половом влечении.
- Не могу понять, чем тебя очаровала эта Веса, - вполголоса говорит дама.
- Ничем она меня не очаровала… Просто культурная девушка, - оправдывается тоже вполголоса читатель Фрейда.
- Культурная, как же!.. Если у девчонки большие груди, ее непременно объявляют культурной.
- Ну зачем ты так… - возражает полубородатый, положив успокоительно руку на руку своей дамы.
Со свойственной мне скрытностью я снова заглядываюсь на витрину, и мысли мои возвращаются к предыстории Петра Антонова. Вслед за мечтами о футбольной карьере пришли музыкальные увлечения. Понятно, это произошло в связи с "Серенадой Шуберта". Шел такой фильм в школьном кинотеатре, билеты там были сравнительно доступны, и главный герой, который исполнял роль самого Шуберта, играл на скрипке упомянутое произведение под окном своей любимой. Лента была порядочно поцарапана, так что казалось, будто картину снимали под проливным дождем, хотя дождя никакого не было, и стоны скрипки были столь трогательны, что у меня щемило средце. Могу заметить в свое оправдание, что обстоятельства были достаточно смягчающими: голос мой только-только начинал ломаться, и вообще я находился в том возрастном периоде, в котором многие пишут стихи. Мое увлечение было даже еще более невинным, чем стихи, по той простой причине, что я ни разу не дотрагивался до скрипки. "Скрипка! Какие глупости!.. - сказала мама. - Ты имеешь понятие о том, сколько стоит скрипка? Эти вещи для богатых людей!"
- Ладно, проехали! - прошептала в этот миг несколько нервозно дама возле меня и вырвала свою руку из руки кавалера. - Надоело слушать про эту Весу.
- Но я-то при чем? Ты же сама о ней заговорила, - оправдывается юный фрейдист.
- И вовсе я не заговорила. И вообще, я думаю, что пора определиться. Веса или нет - это твое дело, но отношения надо определить…
Чтобы дать возможность бородачу тут же на месте выяснить отношения, я оставляю мелочь на столике и встаю, тем более, что коньяк уже выпит. Пересекаю до отказа набитое молодыми людьми заведение, размышляя о том, что эта слабость к коньяку, хотя и в пределах ста граммов за вечер, может стать дурной привычкой. Нужно поставить точку на этом коньяке и перейти, скажем, на мастику. Точь-в-точь, как покойный Медаров.
С таким аскетическим решением я выхожу на улицу и снова попадаю в неоновые объятия ночи.
Правильно сказано в Священном писании: "И был вечер, и было утро: день второй". Авторы этого сочинения почему- то не отметили, что хотя и пришел день второй, результатов не было никаких. Первая дорожка, названная мною "Илиев", оказалась очень короткой и совершенно бесплодной. Следовало сразу приступить к обследованию второй, обозначенной "Танев". Но тут возникает вопрос о сроках. Когда в твоей голове начинает оформляться определенная версия, это обязывает тебя соблюдать известный часовой график в исследовании направлений поиска. Короче говоря, для Танева еще есть время. А поскольку время есть, надо его как-то убить. Некоторые в подобных случаях выбирают кино. Я считаю экономически более выгодным хождение по гостям.
Надпись на двери, перед которой я стою, лаконично гласит: "Семья Сираковых". Красивая надпись, артистически выполненная, причем от руки. Чувствуется культура. Не чувствуется, однако, наличие обитателей квартиры. Лишь после третьего звонка дверь осторожно приоткрывается, и передо мной предстает слегка увядшая и несколько сонная женская физиономия.
- Товарищ Сиракова?
- Что вам угодно?
- Хотел бы поговорить с вами. - Протягиваю служебное удостоверение.
Остатки сна постепенно покидают лицо женщины.
- Пожалуйста! С кем хотите поговорить - со мной или с моим мужем?
- Все равно, можно и с обоими.
- Сейчас, минуточку, - отвечает хозяйка, проводя меня через темные и тесные помещения, забитые мебелью с острыми углами. - Сюда, сюда, осторожно, не ушибитесь… Мы, знаете, немножко прикорнули… Привычка такая - подремать после еды…
Испытав на прочность два буфета и три гардероба, я наконец снова выплываю на белый свет - иными словами, оказываюсь в светлой комнате, выполняющей, очевидно, почетную функцию гостиной. В этот момент хозяйка неожиданно исчезает, повторяя свое "сейчас, минуточку", и я остаюсь тет-а-тет с неким молодым человеком. У него непокорный щетинистый ежик и самоуверенное выражение лица.
Молодой человек заключен в рамку, изображение тщательно отретушировано и выглядит глаже яйца. Этот огромный фотопортрет расположен над маленьким столиком в углу вместе с букетом искусственных цветов, поставленным в вазу-сапожок. Несколько в стороне - старинный гарнитур: диван и четыре кресла. На боковых подставках дивана - две пепельницы. Это наводит меня на мысль закурить. Что я и делаю, располагаясь на диване.
Да-а-а. И по гостям ходишь… Увидела бы это моя тетка - наверно, в обморок бы упала. "Шляешься по чужим домам, а к тетке за два года ни разу не выбрался. Вот помру, тогда найдешь ко мне дорогу". Увы, тетушка, боюсь, что и тут ты ошибаешься. Разве что смерть будет насильственной.
В этот момент мой музыкальный слух несостоявшегося скрипача улавливает шепот в соседнем помещении. Но шепчутся довольно громко. Голоса - мужской и женский. Хотя слова слышны неясно. Очевидное столкновение характеров. Семейные взаимоотношения. Физиология брака.
Чуть позже дверь открывается, и в гостиную входит товарищ Сиракова, за которой следует ее супруг. Супруг выглядит несколько старше своей жены, сиречь находится в неопределенном возрасте между 50 и 60 годами. Он высокого роста, немного сутулится, седоват, лысоват, лицо хмурое. Мрачное настроение, по всей вероятности, - обычное его состояние.
- Вот мой муж, - говорит Сиракова с улыбкой, которая должна сойти за любезную.
- Твой муж!.. - произносит он с нажимом, глядя при этом на подругу своей жизни с убийственным презрением. Потом, небрежно подавая мне руку, добавляет: - Как видите, товарищ инспектор, двадцати лет новой жизни недостаточно, чтобы убить собственнические инстинкты некоторых людей. Я - ее муж!..
- И что я такого сказала! - недоумевает хозяйка. - Не обращайте внимания, товарищ инспектор, он всегда такой, немножко раздражительный, а сегодня еще и чувствует себя неважно… Потому и дома сидит… Он у меня вообще не очень…
- Вот видите - он у меня… - снова нажимает Сираков с едкой иронией.
Он тяжело опускается в кресло, устремляя неподвижный взгляд в сторону фотопортрета.
- Ну зачем ты так, Коста… - плачущим голосом говорит жена, садясь в другое кресло. - Вечно срамишь меня перед людьми.
- Может быть, я выбрал не совсем подходящий момент, - замечаю. - Прервал, очевидно, какое-то семейное объяснение…
- Не беспокойтесь, ничего вы не прервали, - отвечает Сираков. - Это наше объяснение продолжается больше четверти века.
- Значит, бесполезно ждать конца? - добродушно спрашиваю я.
- Именно. Совершенно бесполезно ждать конца, когда между нами, - при этих словах Сираков дрожащим пальцем показывает на себя и на свою жену, - лежит покойник.
- Покойник? - оживляюсь я.
- Да-да, покойник, - мрачно кивает головой Сираков.
- Кто именно? Извините, но это в какой-то степени по моей специальности…
Сираков порывисто и даже несколько театрально воздевает свою длинную руку и указывает на фотопортрет в углу:
- Вот этот несчастный!
- А-а-а-а… Этот… - бормочу, поворачиваясь к портрету. - Собственно, кто это?
- Вот видишь, - кричит почти торжестующий хозяин, обращаясь к жене, - до такого состояния довела меня, что даже инспектор милиции узнать не может! - В этом месте Сираков поворачивается ко мне и вновь жестом фехтовальщика показывает на снимок: - Этот человек - Коста Сираков, ученый, философ, но он мертв, он погиб, уничтожен. А человек, который находится перед вами, - тут оратор поражает себя в грудь невидимой шпагой, - Сираков-счетовод, живая развалина, печальные останки погибшего прошлого.
- Да… что тут сказать… - вздыхаю я. - Но в известном отношении это приближает нас к цели моего визита. Я тоже интересуюсь одним покойником, хотя он и не столь символичен. Речь идет о Иване Медарове.
- Что? - повышает свой слезливый голос хозяйка, подавшись вперед своим полным станом.
- Да, это так, гражданка, - произношу я официальным тоном, которым пользуюсь в подобных случаях. - Хотя мне и неприятно, что именно я должен сообщить вам об этом, но факт есть факт: вашего брата больше нет в живых.
Сиракова, очевидно, готова разрыдаться, но под угрожающим взглядом супруга вынуждена удовлетвориться достаточно умеренным всхлипыванием. Я снова закуриваю сигарету с облегчением, которое испытывает человек, сознавая, что миновала угрожающая ему опасность. В этот момент хозяин произносит своим сварливым голосом:
- Не такая уж это и неприятность…
- Коста, постыдись! - отзывается со слезами на глазах жена.
- Как я вижу, ваше уважение к покойному не было чрезмерным, - замечаю я.
- Уважение? - вскидывается Сираков. - Такие, как он, заслуживают не уважения, а…
Он смотрит на жену и замолкает.
- Не стесняйтесь, - подбадриваю я его, - закончите свою мысль.
- Мысль моя и так ясна! - огрызается Сираков.
- Вы хотите сказать…
- Хочу сказать, что он вполне заслужил то, что с ним случилось.
- Это звучит как смертный приговор…
- А я бы и приговорил его к смерти… Не моргнув глазом… Если бы я выносил приговоры…
- Коста… - снова всхлипнула Сиракова.
- Ты молчи! - оборвал ее супруг. - Да-да, я бы приговорил его к смерти, если бы имел такое право.
- Тот, кто вынес приговор Медарову и, вероятно, привел его в исполнение, тоже не имел полномочий от закона, - замечаю я. - Надеюсь, что в данном случае это не ваша самодеятельность?
- Нет, - говорит Сираков. - Конечно, нет… Я вообще не принадлежу к людям действия, товарищ инспектор. И в том моя трагедия! Очень хрупким созданием оказался Коста Сираков для этого мира жестоких страстей.
Голос моего собеседника слегка вибрирует от сдерживаемой патетики.
- Ничего, - успокаиваю я страдальца. - В данном случае это для вас, может быть, и неплохо. А не могли бы вы объяснить мне, на чем основывается ваше, я бы сказал, критическое отношение к покойному.
- К этому гангстеру, хотите вы сказать?
- Коста… - снова слышится плачущий голос Си- раковой.
- Ты молчи! - обрывает ее супруг. - Вы слышали что- нибудь о "Комете"? - обращается он ко мне.
- Так, кое-что…
- Шайка гангстеров - вот что такое "Комета"! И одним из этих гангстеров был ее разлюбезный братец! - При этих словах хозяин направляет десницу-шпагу в сторону своей жены. - Когда я, дорогой товарищ инспектор, под напором естественного для каждого индивида инстинкта продолжения рода женился на присутствующей здесь женщине, знаете, что сделал этот волк в образе человека? Отказал ей во всяческой поддержке! Всяческой! И не только в силу своей алчности, но и ради осуществления коварной цели - поставить гордый, независимый дух Косты Сиракова на колени!
Тут оратор эффектно вскинул голову и замолк, словно оценивая впечатление, которое произвели на меня его слова.
- Да… - произношу я. - Неприятно, конечно…
- Неприятно?! Трагично, товарищ инспектор, тра-гич- но! И вот, шантажируемый этим живодером, атакуемый с утра и до вечера мещанкой женой…
- Но я только ради ребенка, Коста…
- Ты молчи! - обрывает жену хозяин, даже не глядя на нее. - Подвергнутый, значит, инквизиции с двух сторон одновременно, Коста Сираков не выдержал… Хрупкий цветок был вдавлен в грязь бездушным катком жестокого времени… Конец изучению философии, конец мечтам о научной карьере, вместо всего этого - жалкая должность счетовода в "Комете", и, заметьте, с нищенской зарплатой…
- Гм… - произношу я, что может означать очень многое. - А кроме покушения на вас… вы не знаете других преступных проявлений со стороны этого товарищества?
- Все товарищество было одним сплошным преступным проявлением, - резюмирует хозяин.
- В каком смысле?
- Ну подумайте сами: миллионы и миллионы левого дохода без фактической деятельности. Чистые проценты за фантастические военные поставки. За что гитлеровцы платили подобные суммы именно этим бандитам из "Кометы", а не кому-либо еще?
- Это вы, вероятно, знаете лучше меня.
- Конечно, знаю! Еще бы не знать! - Тут хозяин доверительно наклоняется ко мне и, не понижая голоса, кричит прямо в ухо: - Филиал гестапо, товарищ инспектор, вот что такое была эта "Комета", если хотите знать!
- А почему вы не сказали этого на процессе?!
Сираков презрительно махнул рукой:
- Что толку говорить, когда ничего не можешь доказать. Эти трое были не лыком шиты - документов и следов не оставляли. Но Сираков тоже не промах: эти гитлеровские полковники, которые откуда только ни прибывали под видом техников, инструкторов и всяких там специалистов, эти шушукания в кабинетах, эти поездки Костова и Танева туда-сюда по всей стране - все было для меня яснее ясного…
- А кто, по-вашему, был у них главным?
- Костов, понятно, - без колебаний ответил Сираков. Потом, почесав свое темя, добавил: - Хотя напоследок, пожалуй, Танев взял дело в свои руки. Он был самый молодой и самый отчаянный в шайке. Полковники в его кабинете больше всего задерживались. А Медаров, да и Костов - тоже побаивались его.
- Побаивались?
- Ну да, ведь даже у бандитов есть своя табель о рангах.
- Гм… - снова произношу свое многозначительное междометие. - А как вышло, что Костов исчез в последнюю минуту?
- Этого я не знаю. Они эвакуировались в Княжево, а я был мобилизован тут, в Софии, и больше их не видел. Даже за зарплатой послал ее. - Сираков жестом указывает на жену. - Но нетрудно догадаться, как все у них произошло. Танев, может быть, и был опасен со своим пистолетом, который болтался у него на ремне, но Костов был самый хитрый из всех троих.
Пронюхал, лиса паршивая, что дело дрянь, договорился с нацистами и удрал с ними…
- И деньги прихватил, - добавляю.
- И деньги, конечно. Последние два года они все свои авуары превращали в золото: чем сильней развивалась инфляция, тем скорее они все обращали в золото.
- Поскольку речь зашла о золоте, я подумал: на что, в сущности, жил ваш брат? - спрашиваю я Сиракову.
- Ну наверно… - начала хозяйка, но тут же замолкла, испуганно поглядывая на своего супруга.
- Говорите, говорите, - ободряю я ее. - В подобных случаях надо говорить все. Так же, как врачу.
Сиракова судорожно сглотнула и снова робко поглядела на мужа:
- Ну… Брат оставил мне еще тогда ящичек, просто так, чтобы я его сохранила, пока он сидит в тюрьме…
Десница-шпага хозяина описала дугу и указала на располневшее тело хозяйки, в то время как возмущенное лицо его повернулось ко мне:
- Вот с какой змеей я живу под одной крышей! - Тут Сираков пронзил убийственным взглядом подругу своей жизни и прорычал: - Предательница! Иуда Искариотская!
- Но это же мой брат, Коста… - оправдывалась жалобно хозяйка. - Там были вещи из дома, старые ожерелья мамы…
- А как выглядел ящичек? - спрашиваю.
- Такой квадратный, стальной. - Сиракова показала руками размеры ящичка. - В таких тогда торговцы держали деньги…
- А вы не заглядывали иногда в ящичек? На семейные вещи приятно взглянуть: они пробуждают воспоминания…
- А как туда заглянешь? Надо знать шифр. Замочек открывался с помощью шифра. А то бы Иван не оставил мне ящичек: он был очень недоверчив.
- Да-а-а… Небольшая услуга, которую вы оказали брату, называется укрывательством улик и, естественно, наказуема. Хорошо, однако, что вы в этом признались. Интересно, что хранилось в ящичке…
- Не знаю, - пожала Сиракова полными плечами. - Он не открывал его при мне…
- Но вы, может быть, трясли его, чтобы услышать, как звенят ожерелья вашей матери?
- Ничего там не звенело. Он был так набит, что ничего не звенело. Очень тяжелый был ящичек.
Последняя деталь, по-видимому, разогрела воображение Сиракова, потому что он снова зарычал на свою жену:
- Предательница!
- Опять ты, Коста! Это же мой брат, - возражает плаксиво хозяйка. Потом мысли ее приобретают практическое направление: - Но вы же, наверно, нашли ящичек… Он всегда держал его в чемодане…
- Пока мы еще не нашли его, - говорю. - Но если найдем, мы вас уведомим об этом… А как получилось, что ваш брат переехал жить в другое место?
- Так он же его прогнал… - простонала Сиракова, указывая на мужа.
- А, я еще должен был с ним нянчиться! - мрачно отозвался супруг.
- Родного моего брата прогнал, представляете? - жалуется Сиракова.
- Мне не нужны в доме бандиты, - отрезал супруг.
- Когда он был тут, как он вел себя? - спрашиваю.
- Тут! - восклицает Сираков. - Никогда он тут не был. Я только увидел, как он входит, и сразу же велел отправить его на чердак.
- Да, так он и сделал, представляете? - подтверждает хозяйка. - У дочки моей, Лиды, наверху мастерская, и он, мой муж, заставил брата ютиться в комнатушке возле мастерской!
- Я не "твой", пойми же наконец! - почти заревел Сираков.
- Ладно, ладно, - успокаиваю я его, - этот вопрос вы уточните наедине. - Потом, обращаясь к супруге: - Но у вас, надеюсь, были хотя бы какие-то разговоры с гостем?
- Ну как же не быть. Брат же.
- Да, это обстоятельство вы уже подчеркивали. Скажите лучше, о чем вы разговаривали?
- Да разве я помню, товарищ…
Женщина беспомощно глядит на меня печальными глазами.
- Вспоминал ли он что-нибудь о Таневе? - пытаюсь я помочь ей.
- Вспоминал ли! Еще бы ему не вспоминать. Только о том и говорил: как узнать, где прячется Танев?
- Где прячется Танев? - повторяю.
- Ну да, где прячется. Говорил, что Танев должен ему с того времени деньги, а сейчас, когда узнал, что Иван вышел из тюрьмы, он скрылся, чтобы не отдавать долга.
- Долга! - вмешивается Сираков, пренебрежительно махнув рукой. - Они краденое делили. Знаю я их, оба - гангстеры!
- Ну а дальше? Узнал ваш брат в конце концов, где скрывается Танев? - обращаюсь я снова к хозяйке.
- Нет, ничего он не узнал. Сумел только найти Илиева. Его бывшего шофера. И уже на другой день перешел к нему.
- Значит, в сущности, вы не прогоняли Медарова? - спрашиваю Сиракова.
- Нет, в буквальном смысле слова я его не выталкивал. У меня натура тонкая. Деликатная. Но я изгнал его своей ненавистью, молчанием, презрением, благородством духа, возвышающегося над этим пигмеем!
- Гм… Ну, все-таки это кое-что.