…Больница Сен-Жозеф… Сен-Луи… Нет! Инспектор уже звонил в больницу Сен-Луи… Сальпетриер… Тенон… Груссо.
И последняя - больница Вожирар.
- Жозеф… Анна…
На этот раз, когда он открыл рот, чтобы сказать спасибо, у него вырвалось только рыдание, и он уронил голову на сложенные руки.
3
Часов около трех ночи, где-то в стороне улицы Малых Конюшен или улицы Паради, очевидно, произошел сильный пожар, насколько он мог судить об этом. Он еще сидел в своем кресле, когда под окнами промчались две пожарные машины, затем, четверть часа спустя, с еще большим шумом, пронеслась третья. Когда, спустя еще некоторое время, провезли также пожарную лестницу, он подошел к окну и увидел последнюю машину, которая везла к месту происшествия официальных лиц.
На Бульварах было почти пусто, и у подножья ворот Сен-Дени какая-то кошка мяукала всякий раз, как слышала в отдалении шаги. В том направлении, куда уехали пожарные, не видно было ни дыма, ни огня над крышами, но временами оттуда доносился какой-то отдаленный гул, характер которого он не мог себе уяснить.
За ночь он насчитал пять полицейских машин, которые промчались, гудя, по его кварталу. Ни одна из них не остановилась поблизости от его жилья. Ближайшее к нему происшествие, очевидно, случилось на площади Республики, потому что оттуда до него донесся выстрел.
Удалось ли ему задремать - этого он не знал и сам. Когда небо побледнело и первые мусорщики потащили по тротуарам свои ящики, глаза его были широко открыты.
Какое-нибудь сильное болеутоляющее средство или наркотик, например, новокаин или даже опиум, - он не знал, что именно, ибо никогда в жизни не прибегал к ним, - наверное, привели бы его в такое же состояние. Это нельзя было назвать потерей чувствительности, напротив, тело его было сейчас более чувствительным, чем обычно, в особенности веки. И вместе с тем весь он как будто оцепенел нравственно и физически, и временами все казалось ему неясным, смутным - и мысли, и ощущения.
Так прошла ночь. И прошел еще день. Потом еще ночь. Время исчезло, часы стерлись, не было ничего и было все, была пустота, насыщенная ожиданием и какими-то образами - то бесцветными, то яркими.
В котором часу пошел он в кухоньку приготовить себе первую чашечку кофе? За те годы, что он жил не один, он успел забыть, где и что там стоит. Уже светило солнце, слышались разрозненные звуки, повседневная жизнь начиналась там, снаружи, и когда он, стоя, бросил в чашку три куска сахара, размешал их ложечкой, придвинул к губам горячую жидкость, одно слово вдруг промелькнуло в его сознании, слово, которое он, кажется, еще никогда не употреблял: вдовец.
Внезапно его охватила уверенность в том, что он стал вдовцом, и в этом было что-то таинственное.
Он услышал шаги наверху, узнал шаги Пьера, который так любил приходить к ним делать уроки, сидя напротив Жанны.
И вдруг он понял, что у него нет ни одного ее портрета, нет даже маленькой фотографии для паспорта. Им никогда не нужны были паспорта. Они не путешествовали. Ему ни разу не приходила мысль повезти жену куда-нибудь с тех пор, как однажды летом, в первый год женитьбы, они поехали в Дьепп и так намучились, пока достали номер в переполненном отеле, где не встретили ни одного дружеского взгляда.
Плавать он не умел. В жизни не надевал купальных трусов. Животный мир страшил его, он боялся всех - коров, пчел, собак, и на лоне природы, вопреки рассудку, все время находился в каком-то угнетенном состоянии, - ему казалось, будто его теснят какие-то враждебные силы.
Дождавшись восьми часов, он позвонил в полицию. Инспектор Горд на этой неделе дежурил по ночам и уже ушел.
- Сейчас позову инспектора Майяра.
У этого был сочувственный тон.
- Мой коллега ввел меня в курс дела… Нет, конечно, ничего нового… Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.
Так что теперь он не только прислушивался к шагам на лестнице, но еще смотрел на черный аппарат, который мог зазвонить в любую минуту.
Около половины десятого сверху послышались детские шаги вприпрыжку, потом раздался робкий стук в дверь. Он открыл мальчику и воспользовался этим, чтобы сойти вниз и взять на площадке бутылку молока и свежую булку.
- Я не помешал вам? - спросил Пьер, стараясь придать себе вид случайного гостя, но не в силах удержаться от пытливого взгляда по сторонам.
Он не смел задать вопрос. Тем не менее, Жанте сказал:
- Она не вернулась.
- Как вы думаете, это несчастный случай?
Он не признался, что звонил во все парижские больницы.
- Должно быть, ничего серьезного, правда? Ведь если бы случилось что-нибудь серьезное, к вам бы пришли и сообщили?
Чувствуя, что неудобно уйти сразу, мальчик посидел еще несколько минут, ничего не делая, ничего не говоря, словно у постели больного, и когда он ушел, с облегчением сбегая по лестнице, Жанте, не раздеваясь, вытянулся на диване и, в конце концов, заснул. Проснувшись, он заметил по звукам, доносившимся снизу, с тротуара, что наступило время завтрака, и поел - выпил молоко, съел бутерброд и ломтик холодной телятины, которую нашел в шкафчике для провизии, висевшем за окном.
Ему не хотелось выходить на улицу, толкаться среди прохожих в поисках Жанны. Он побрился, оделся, попытался сесть за работу, но это ему не удалось. Нечего было и начинать. Он чувствовал себя сносно только в своем кресле, вытянув ноги, полузакрыв глаза.
Телефон по-прежнему молчал, и он был так же далек от мира, как будто в результате эпидемии или массового бегства остался единственным жителем Парижа.
Сколько часов прошло так? Тогда, в среду, сразу после шести часов вечера, возвратясь с улицы Франциска Первого, из предместья Сент-Оноре и из типографии Биржи, он нашел квартиру пустой. В ту пору он был еще оптимистом - ведь снова и снова обходя свой квартал, он каждый раз воображал, будто Жанна за это время успела прийти домой.
Ночь со среды на четверг… Потом длинный день, когда он ничего не делал, оставался в неизвестности… Даже ни о чем не думал, ибо, в сущности, он действительно не думал, и, как ни странно, если какие-то картины и всплывали в его памяти, это были картины его детства в Рубе, на берегу канала, где теперь его мать властвовала за стойкой кабачка… Он хорошо знал этот кабачок, который уже существовал тогда, когда, лет трех или четырех, он начал играть в шарики на тротуаре… Он отчетливо помнил запах можжевеловой водки, смешанный с другим запахом - запахом смолы, которой пропитывали лодки… Моряки, выходившие из кабачка и спотыкавшиеся об эти шарики, пахли смолой и можжевеловой водкой…
Вот и опять шесть часов вечера, и внизу, за столиками кафе, полно посетителей, потеющих и пьющих пиво.
Он снова сварил себе кофе. Слова "кофе" и "вдовец" соединились теперь в его сознании, подобно тому, как смола и водка - в его памяти. Неужели ему придется ежедневно проделывать все это, вновь привыкать к кухне, искать, где лежит сахар, где лежат спички?
В ящике для провизии оставалось три яйца, и когда наступил вечер, он набрался храбрости и сделал себе яичницу.
Инспектор Горд, который, должно быть, уже вышел на дежурство, по-прежнему не звонил. Перед гостиницей на улице Сент-Аполлин прогуливалась в этот вечер девица в белом костюме. Эту он еще никогда не видел, и ее рост, темные волосы, весь ее силуэт немного напоминали Жанну.
В конце вечера, когда толпа уже вышла из кино и нырнула в метро, он решился позвонить в полицию.
- Инспектор делает обход. Пока никаких сигналов не поступало.
Неужели Горд, желая доказать свою правоту, начал искать Жанну, но не среди мертвых, а среди живых?
Он лег на диван и все-таки заснул, не раздеваясь. Таким образом, он намеренно не углублялся в сон - это показалось бы ему бегством. Впрочем, он продолжал и во сне слышать шум автобусов, видеть, как вспыхивают и гаснут вывески, различать голоса прохожих, свистки паровозов на Восточном вокзале, что означало перемену ветра.
Была пятница, Уже прошло тридцать шесть часов с того момента, как исчезла Жанна. Ему пришлось пересчитать дни, чтобы установить это. Около восьми часов опять пришел Пьер, сел на стул. Он выглядел более сосредоточенным, чем накануне.
- Вы ничего не делаете, чтобы найти ее?
- Ничего нельзя сделать.
- А полиция?
- Полицию я известил вчера… Нет, позавчера…
Он путал дни. При ребенке он ходил по комнате взад и вперед, делая вид, что чем-то занят, испытывая неприятное ощущение, что во взгляде мальчика таится упрек. Он даже сказал, словно кто-то обвинял его:
- Я сделал все, чтобы она была счастлива…
Почему Пьер молчит?
- Ты не веришь, что она была счастлива?
- Верю…
Но это "верю" прозвучало не так твердо, как ему бы этого хотелось.
- Она когда-нибудь плакала при тебе?
Он вдруг вспомнил, что Жанна вела с мальчиком более долгие беседы, чем с ним самим. Частенько, работая в своей мастерской, он слышал через полуоткрытую дверь, как они вполголоса болтали, и теперь думал, о чем это они могли разговаривать.
- Она когда-нибудь плакала при тебе? - повторил он, как будто что-то заподозрив.
- Редко.
- Но все-таки иногда плакала?
- Иногда…
- Из-за чего?
- Когда у нее что-нибудь не ладилось…
- Что?
- Не знаю… Ее работа… Неважно что… Ей хотелось, чтобы все было сделано отлично…
- А что она говорила тебе обо мне?
- Что вы добрый.
Голос мальчика звучал холодно, и Жанте с досадой думал, что тот смотрит на него, как судья.
- Она не считала, что мы живем скучно?
- Она считала, что вы добрый.
- А ты?
- Думаю, что да.
- А не было у нее в наших краях каких-нибудь знакомых, которых я никогда не видел?
Он рассердился на себя: это было нечто вроде измены, он как бы невольно солидаризировался с Гордом. И поспешил сам ответить на свой вопрос:
- Нет… Если бы она познакомилась с кем-нибудь, она бы мне сказала… Она говорила мне все…
Ему хотелось, чтобы Пьер подтвердил это, но тот прервал разговор.
- Мне надо идти за покупками.
Ведь это он ходил за покупками для старой портнихи, и в период школьных занятий еще до начала уроков бегал из одной лавки в другую со списком и с сеткой в руках.
Через какое-то время Жанте вдруг заметил, что стенные часы остановились, надо было завести их. Он высунулся в окно, чтобы взглянуть на огромные часы над витриной магазина часовщика, как вдруг раздался звонок, и так как голова его была в эту минуту за окном, он не сразу понял, что это, наконец-то, звонит телефон.
Было семнадцать минут двенадцатого. Ожидание длилось сорок один час.
- Бернар Жанте?
- Да.
- Это говорят из…
- Знаю.
Он узнал голос инспектора Майяра, его манеру говорить. Не смея задать вопрос, он ждал. Пауза была длинной.
- Так вот! Думаю, что все выяснилось… Я позвонил Горду домой, и сейчас он едет туда… Он думает, что вам тоже следует поехать, чтобы опознать ее…
- Умерла?
- Да… То есть… Увидите сами…
- Где она?
На улице Берри, около Елисейских Полей… Вы увидите направо отель с забавным названием "Гостиница Гардения"… Вам лучше поторопиться, потому что, насколько я понял, они не долго будут держать ее там…
Вот! Жанна умерла. Пока до него еще не дошел смысл этих слов. Это было нелепо. Он вышел, захватив шляпу, забыв запереть дверь, которая хлопнула, открывшись от сквозняка, когда он спускался по лестнице. Он прошел мимо консьержки, увидел подвешенную на шнурке лампу, горевшую внутри, мужа, перетягивающего во дворе стул и курившего старую обмотанную проволокой трубку.
Он сел в красное такси, маленькую тесную машину, ударившись при этом головой.
- Улица Берри.
- Какой номер?
- Гостиница…
До чего глупо! Забыл!
- Название какого-то цветка…
- А, знаю. "Гардения"…
Он ехал, словно по чужому городу, совершенно не понимая, куда везет его шофер. Улицы были сплошь залиты солнцем, и, словно через увеличительное стекло, он видел светлые платья, сливающиеся лица.
Машина остановилась. Он заметил полицейского в мундире перед стеклянной дверью, защищенной навесом. Вокруг не было любопытных, не было ни газетчиков, ни фотографов; только две маленькие полицейские машины стояли у тротуара.
Небольшой, но светлый холл с выложенными мрамором стенами, со стойкой красного дерева и зелеными растениями по углам, на ступеньках прикрепленный медными прутьями ковер красивого красного цвета.
Когда вошел Жанте, инспектор Горд стоял у стола и беседовал с дамой в черном шелковом платье с посеребренными волосами.
- Идите сюда, Жанте… Чтобы выиграть время, я попросил моего коллегу позвонить вам… Я был дома, когда мне сообщили…
- Это она?
- Думаю, да.
На голове у него, как всегда, была шляпа, во рту - обычная трубка, но в выражении лица, в глазах, пристально смотревших на Жанте, было что-то новое: казалось, он чего-то не понимает.
Черная решетка лифта захлопнулась за ними, они плавно поднялись на пятый этаж, где на площадке и в коридоре трое или четверо мужчин и две горничные в полосатых блузах молча смотрели друг на друга.
- Сорок четвертый… - тихо подсказал ему инспектор.
Гостиница была невелика, но вся ее атмосфера показалась Жанте изысканной, исполненной уюта. Номера на белых дверях были медные или бронзовые, и здесь тоже лежал красный ковер, стояли комнатные растения.
- Полицейский комиссар этого округа прибыл уже давно.
Горд остановился.
- Я разослал уведомления по всем округам и просил известить меня… К сожалению, это не было сделано сразу… Судебно-медицинский эксперт уже ушел…
Он взглянул на своего спутника, как бы желая убедиться, что тот сможет выдержать ожидающее его потрясение. Прежде чем отворить дверь, он и сам отер пот, снял шляпу.
- Мужайтесь!.. Зрелище не из приятных…
Из-за сильного запаха пришлось распахнуть все окна. Но во избежание любопытных взглядов людей, живших напротив, ставни были опущены и пропускали лишь тоненькие полоски света. Под потолком горела люстра. Сильное дезинфицирующее средство было разбрызгано вокруг.
Первое, что увидел Жанте, было отражение кровати в большом зеркале, и таким образом на секунду зрелище показалось ему каким-то нереальным, словно на нечетком фотографическом снимке. Когда же он, наконец, медленно повернулся к широкой кровати, то застыл без движения, без звука.
Он увидел незнакомое белое платье, ноги, обутые в новые, очень изящные туфли, руки какого-то неописуемого цвета с темно-синими ногтями, а в руках - букет увядших роз. Другие цветы были разбросаны по постели, словно мимо нее проходило торжественное шествие, и кое-где облетевшие лепестки, слипшись, лежали целой кипой.
Ему хотелось сказать:
- Это не она…
Не сказать, а выкрикнуть и убежать, размахивая от радости руками. Но, увы, полицейский комиссар поднял полотенце, закрывавшее лицо, и Жанте замер, глядя на Жанну. Это была она - открытые глаза, волосы, разделенные пробором и лежащие по обе стороны подушки, - Жанна, вся вздувшаяся, с губами, подбородком, залитыми густой темной жидкостью.
- Идемте…
Кто-то взял его за руку. Кто-то вел его. Он заметил на лестничной площадке носилки, какой-то грубый мешок. Лифт спускался. В холле зеленые растения задевали его по пути. Они вышли на улицу, на солнце - Горд и он - и Горд, все еще державший его за локоть, толкнул его в темный маленький бар.
- Два коньяка!
Жанте выпил свой стакан.
- Еще?
Он отрицательно покачал головой.
- Гарсон, еще один - для меня.
Горд выпил, расплатился, повел своего спутника к черной машине.
- Они отдали эту машину в мое распоряжение до двенадцати… Воспользуемся ею… У меня в кабинете будет лучше…
За всю дорогу он не задал ни одного вопроса, все время курил и то и дело менял положение своих толстых ног.
Они не стали проходить по комнате с длинным барьером, где виделись в предыдущий раз. Инспектор повел его по пыльной лестнице, они прошли через комнату, где работало несколько человек без пиджаков, и открыл какую-то дверь.
- Садитесь. Я предупредил вас, что зрелище будет не из приятных. Она не подумала о том, что цветы ускорят разложение. Женщины никогда не думают о подобных вещах. Но вы все же узнали ее?
Жанте не подходил близко к кровати, он позволил увести себя, не успев даже молча проститься, - так тяжело было ему видеть это распухшее лицо на подушке.
- Как вы себя чувствуете?
- Не знаю.
- Сказать, чтобы принесли вина?
- Нет, спасибо.
Он еще мог сказать "спасибо", и сам мысленно отметил это.
- Вы рассердились на меня в тот вечер?
- За что?
- За то, что я вам сказал.
- Она умерла.
- А вы знаете, как?
Он покачал головой.
- Она приняла содержимое целого тюбика снотворного. Тюбик нашли потом в ванной комнате, а в стакане на ночном столике - несколько капель очень крепкого раствора.
Он слышал свой голос:
- Когда?
- Это будет известно после вскрытия.
Слово "вскрытие" не резануло его, не вызвало никакой реакции.
- Самоубийство. Это, во всяком случае, не подлежит сомнению.
- Почему?
- Потому что в комнате она была одна.
- С какого дня?
- Со среды.
- С которого часа?
- Она пришла туда в три часа.
Жанте переспросил:
- Одна?
- Одна. В пять часов она заказала бутылку шампанского.
Он перестал что-либо понимать. Кабинет, несмотря на казенную обстановку, начал казаться ему нереальным. Какая-то декорация, окруженная туманом. Пятна, линии, звуки. Он повторил:
- Шампанского?
Это было смехотворно. Они никогда не пили шампанского вместе, даже в день их свадьбы. Ему и в голову тогда не пришло заказать шампанское.
- Если бы вы посмотрели в левый угол комнаты, вы бы увидели почти пустую бутылку, а на столике - один единственный бокал. Люди из Восьмого сидят над этим делом с девяти часов утра.
В пять часов, в среду, он был еще в типографии Биржи, сидел, согнувшись над своей чугунной доской, а Жанна в этот самый момент должна была спуститься на улицу, чтобы купить ему вечернюю газету и то, чего не хватало к обеду.
- Платье… - проговорил он, подняв голову, хмуря брови.
- Которое? Если вы говорите о черном…
- Она была в черном платье…
- Она отдала его горничной вместе со своими старыми туфлями.
- Когда?
- Этого я не знаю. Спрошу у коллег. Они, разумеется, пригласят вас в полицейский участок VIII округа.
- А белое платье?
- Это было ее платье. И другие - тоже.
- Другие? Что другие?
- Другие платья. В шкафу нашли четыре. И белье, халаты, чулки, несколько пар обуви, две или три сумочки.
Ему хотелось встать, возмутиться, крикнуть этому толстяку, который, впрочем, говорил с ним мягким тоном, без всякой иронии: - Вы лжете!
Все происходящее было совершенно неправдоподобно. Уже самое отсутствие Жанны не вязалось с тем ее обликом, который он знал. Что же до ее смерти, то все, что ее окружало, казалось все более и более нелепым.
- Видите ли, Жанте, ваша жена уже давно жила в этой комнате. Больше года!