- Жила?
- Ну, занимала ее, если хотите, держала там свои вещи, регулярно там бывала.
- Она была снята на ее имя?
Он чуть было не поправился: "На мое имя?"
- На имя одного мужчины.
- Чье?
- Я еще не уполномочен назвать его.
- Это был ее любовник?
- Судя по словам гостиничной прислуги, они встречались там раз в неделю.
- Но она всегда ночевала только дома.
- В "Гардении" не обязательно проводить ночь. Это хорошо известная нам гостиница, многие пары встречаются там днем.
- Если так, этот человек мог…
- Нет! Я догадываюсь, что вы хотите сказать. Все слуги опрошены. Его ноги не было там ни в среду, ни тем более сегодня… Ему звонили. Его сейчас нет в Париже… И даже во Франции… Он очень далеко. Никто не входил в сорок четвертый, кроме посыльного, который принес цветы, заказанные лично вашей женой, и официанта, который в пять часов принес ей шампанское. Она приказала, чтобы никто ее не беспокоил… На следующий день, то есть вчера, в четверг, поздно утром, горничная все-таки постучала к ней, но, не получив ответа, решила, что клиентка еще спит. Днем ее сменила другая горничная. Но так как ей не оставили никакого распоряжения, она не входила в сорок четвертый, считая, что там никого нет… И только сегодня утром первая горничная забеспокоилась…
- Так что, возможно, она умерла еще в среду вечером?
- Это мы узнаем сегодня к вечеру, самое позднее - завтра утром.
Инспектор выколотил пепел из своей трубки прямо на пол.
- Это все, что я могу вам сказать. Возможно, мои коллеги из VIII округа сообщат вам что-либо еще. Возможно, что вы, со своей стороны, просмотрите ее вещи и бумаги…
- Какие бумаги?
- Ее переписку… Записную книжку с адресами…
- Она никому не писала.
- Это еще не значит, что никто не писал ей.
- Она никогда не получала писем.
Как могла бы она в их квартирке, где каждая вещь лежала на определенном месте, как могла бы она скрыть от него что бы то ни было? Они жили вместе с утра до ночи и с ночи до утра. Дверь между их комнатами всегда оставалась открытой, и каждый слышал малейшее движение другого, знал о каждом его жесте.
Он вспомнил, например, как однажды, часов около пяти, Жанна сказала ему из соседней комнаты:
- Хватит, Бернар. Это у тебя уже девятая папироса.
Она не видела его. Только слышала чирканье спичек, и, как видно, до нее доходил запах табачного дыма.
Он встал. Лицо его ничего не выражало.
- Я вам больше не нужен?
- Сейчас нет. Повторю лишь то, что уже говорил вам: мужайтесь!
И, провожая его через соседний кабинет, он добавил:
- Помните мои слова… Один случай на тысячу. Да и то…
Неправда! Жанте не стал возражать, зная, что это бесполезно, что никто ему не поверит. Но у него было свое мнение, и он был уверен, что ошибаются они, а не он.
Возможно, что Жанна приняла снотворное. Это было правдоподобно - ведь она умерла. Возможно также, что для храбрости она выпила в одиночестве бутылку шампанского. Возможно также и то, что ей пришло в голову украсить покрывало розами, взять в руку букет, прежде чем…
На лестнице он остановился. Она умерла. Он только сейчас начал понимать это. Даже утром, в комнате на улице Берри, это еще казалось ему нереальным.
Переступая порог, перед которым выстроился ряд велосипедов, он чуть было не сбил с ног входившего в полицейский участок низенького человека и обернулся, чтобы удостовериться, что это был тот самый иностранец с разноцветными бумажками. Этот шел на свой пост один против всех, против законов, против правил, против всей этой канцелярской машины, упорный, уверенный в своей правоте, в своей, только ему одному понятной логике.
Странная вещь - Жанте не думал о любовнике. Из всего того, что ему сообщили, любовник произвел на него наименьшее впечатление. Больше всего его волновало платье, черное платье и старые туфли, которые Жанна отдала горничной. Ему хотелось бы получить их, и если бы он осмелился, то побежал бы в отель, чтобы потребовать их, чтобы выкупить, в случае надобности.
Она оделась в белое. Она умерла в платье, которого он никогда на ней не видел, и причесала волосы по-другому, не так, как при нем.
Она могла бы оставить черное платье в шкафу или где-нибудь в уголке. Не все ли ей было равно, в конце концов?
И вдруг другая мысль поразила его. Он подошел к автобусной остановке, занял место в очереди. Было время завтрака. Ему все еще не хотелось есть. Необходимо было сию же минуту вернуться на улицу Берри, чтобы потребовать письмо. Ибо он был убежден, что Жанна не могла уйти, не написав ему. И тогда все объяснится.
Ему просто забыли отдать это письмо. Возможно, что служащие гостиницы даже не знали, кто он такой. Он остался стоять на площадке, почти успокоившись, - ведь сейчас он все узнает, - и, сойдя с автобуса, вновь обрел свою прежнюю медлительную походку.
У дверей уже не было полицейского. Он вошел. На месте женщины с посеребренными волосами, которая была здесь утром, сидел молодой человек с напомаженной головой и проверял счета с видом хозяина.
- Что угодно?
- Меня зовут Бернар Жанте.
Имя, по-видимому, не произвело на того никакого впечатления.
- Ну и что?
- Я приходил утром вместе с полицией, чтобы опознать тело…
- Вы что-нибудь забыли?
- Та, которая умерла, моя жена.
- Понимаю. Извините меня.
- Я почти уверен, что она оставила для меня письмо, записочку, поручение…
- Вам бы следовало обратиться в полицию, потому что эти господа составили опись того, что было в комнате. Они унесли довольно много вещей и опечатали дверь.
- Вас при этом не было?
- Меня вообще не было в гостинице.
- Вы знаете, кто был там, когда приходила полиция?
- Разумеется, горничная этого этажа - ведь именно она…
- Она еще здесь?
- Сейчас я вызову ее.
Не сводя с него глаз, молодой человек сказал что-то по внутреннему телефону.
- Сейчас она придет, - объяснил он.
Это была одна из тех женщин в форменных платьях, которых Жанте заметил утром на лестничной площадке.
- Господин Жанте желал бы задать вам один вопрос.
- Я узнала господина.
- Вы не знаете, нашла полиция в той комнате какое-нибудь письмо?
- Или записку… Какую-нибудь записку?.. Ведь вы вошли туда первая, правда?
- Да… И даже… Но мне не хочется говорить об этом, я еще не вполне оправилась… Вы говорите - письмо?.. Я была в таком состоянии. И все-таки. Да, теперь, когда вы заговорили об этом, мне кажется, что… А вы спрашивали у тех господ из полиции?..
- Нет еще.
- А вам следовало у них спросить… Там стояло ведерко из-под шампанского… И, мне кажется, перед ним, на подносе, лежало что-то квадратное, белое, вроде конверта… Погодите!.. Я вспомнила жест одного из инспекторов - он взял его, посмотрел и сунул в карман…
- Не помните, кто именно?
- В тот момент их было в номере восемь человек…
- Благодарю вас.
Жанте направился к выходу, потом вернулся и сунул горничной в руку чаевые.
- Ах, что вы! Не нужно…
Теперь ему оставалось только пойти и потребовать свое письмо. Он не ошибся. Она написала ему, скоро все станет ясно.
4
Он был бы очень удивлен, если бы двумя часами раньше, когда он выходил из всего этого кошмара сорок четвертого номера, или еще накануне, когда, сидя у себя дома, он неподвижно ждал решения своей судьбы, шепотом умоляя, чтобы это решение пришло скорее, - он был бы удивлен и возмущен, если бы ему тогда сказали, что в этот день он будет завтракать на террасе приятного на вид и, оказалось, довольно дорогого ресторана на улице Понтье.
Это произошло случайно. Сначала он явился в полицейский участок квартала дю Руль, в двух шагах от гостиницы "Гардения" на улице Берри. Здесь он нашел точно такую же атмосферу, как и в полиции своего квартала, с той разницей, что здесь было восемь посетителей - пятеро очень юных, почти одинаково одетых парней и три девицы, сидевшие на скамье.
В первый момент он испугался, что его тоже пригласят сесть на скамью, где было свободное место. Колеблясь, он подошел к барьеру, опасаясь, как бы его не приняли за человека, который пришел с какой-нибудь жалобой.
- Меня зовут Бернар Жанте. Я муж той…
- …самоубийцы, знаю. Вы что, уже получили повестку?
Все начиналось снова.
- Какую повестку?
- Кажется, я только что видел повестку на ваше имя. Велосипедист увез ее вместе с остальными. Если не ошибаюсь, инспектор ждет вас завтра утром.
- Я пришел не к инспектору. Мне надо только сказать несколько слов полицейским, которые занимаются этим делом.
- Они ушли завтракать. Разве только Совгрен… Минутку.
Он крикнул в сторону полуоткрытой двери, откуда доносился стук пишущей машинки:
- Совгрен еще здесь?
- Пять минут назад ушел вместе с Массомбром.
- Скажите, господин Жанте, у вас к ним личное дело?
- Пожалуй, да… Мне нужно узнать об одном обстоятельстве, связанном с тем, что произошло в той комнате…
Бригадир нахмурил брови и проворчал:
- Ах, так…
И поскольку это дело его не касалось, сказал:
- Тогда приходите в два часа. Или даже лучше - чуть позднее. У них сегодня было тяжелое утро.
И вот тогда-то, оказавшись на улице, он вдруг ощутил голод, чего не было с ним уже три дня. Шагая по тротуару, он сам удивился, заметив, что бросает жадные взгляды на рестораны, и на улице Понтье поддался искушению, увидев площадку, где все столики были покрыты красными скатертями. Тот факт, что там сидели только три посетителя - трое мужчин, успокоил его.
Дома у него не было никакой еды. Свидание, назначенное ему в полиции на два часа, не оставляло времени вернуться к воротам Сен-Дени и сделать необходимые покупки. Кроме того, он еще не организовал свой быт вдовца, даже еще и не подумал об этом.
Это был пустой час, антракт, завтрак, который не шел в счет. Садясь в одиночестве за столик, рассматривая листок меню, которое подал ему официант, он испытывал какое-то странное чувство. Цены просто поразили его, но ведь это опять-таки было исключением из правил, нечто из ряда вон выходящее, нечто непохожее ни на то, что было, ни на то, что предстояло. Опасности создать прецедент не было.
Уже давно, несколько месяцев, он не ел в ресторане, потому что ему было неприятно, а, быть может, даже немного страшно нарушить сложившийся ритм их жизни, выйти за рамки привычного распорядка, который мало-помалу превратился для него в некую непереходимую границу.
Чувствуя себя неловким, возможно, даже смешным, он заказал различные закуски.
- С дыней и пармской ветчиной?
Он не посмел сказать "нет", так же, как не посмел отказаться от жареных почек, которые ему предложил официант.
Трое мужчин за соседним столиком беседовали о поездке, которую собирались предпринять двое из них в тот день. Они уезжали в Канны, и речь шла об американском автомобиле, который при каких-то загадочных обстоятельствах надо было обменять в определенном пункте их следования. Возможно, автомобиль был краденый? Обернувшись и посмотрев в глубь ресторана, он заметил, что и у остальных посетителей был подозрительный вид, а одна из женщин, сидевших на табурете в баре, взглянула на него так, словно ждала его сигнала.
Он испытал странное ощущение, вновь оказавшись в том мире, о котором почти забыл, который, в сущности, и знал-то лишь по газетам.
Сколько людей знает он в Париже из тех миллионов человеческих существ, среди которых жил в течение долгих лет? Он знал своего брата Люсьена и свою сестру Бланш, когда они были еще детьми. Впоследствии он увидел Люсьена женатым, уже отцом семейства, в его домике в Альфорвиле. Люсьен так гордился им. Бланш замуж не вышла и стала акушеркой, окружив себя ореолом какой-то таинственности.
За последние восемь лет он ни разу не был у них, хотя они и не ссорились. Пожалуй, он просто забыл, что можно съездить их повидать.
На улице Франциска Первого, в журнале "Искусство и жизнь", он каждую среду встречается с газетчиками, с критиками, с чертежниками, иногда с известными писателями, которые, как и он, сидят в приемной. Большинство из них знакомы между собой и дружески беседуют, тогда как он неподвижно сидит в уголке, поставив на пол портфель или большой картонный рулон рядом со своим стулом.
Он ждет своей очереди быть принятым секретарем редакции - господином Радель-Прево. Это красивый элегантный мужчина, который сидит в роскошном кабинете, где повсюду развешаны фотографии его жены, сына и дочери в посеребренных рамках. Семья, также как журнал, это его страсть, и, закончив работу, он мчится к ней за тридцать километров от Парижа.
Некоторые фотографии были сняты у пруда - по-видимому, на его вилле.
Они пожимают друг другу руки, обсуждают оформление статьи, равномерное распределение красок на развороте страницы, но никогда не касаются в разговоре никаких интимных вопросов. Только однажды г-н Радель-Прево спросил:
- У вас есть дети?
- Нет.
- А-а…
Жанте поспешил добавить:
- Но мне бы хотелось их иметь.
Может быть, он сказал правду. Он и сам не был в этом уверен. Жанна - даже если ей и хотелось иметь детей - все равно не смела сказать ему об этом, так как знала, что он не может дать ей ребенка.
Здесь, в двух шагах от Елисейских полей, он чувствовал себя таким далеким от своего квартала, словно был в чужой стране. Он мог бы поклясться, что прохожие - мужчины и женщины - иначе одеты, что они говорят на другом языке, принадлежат к иной расе, нежели жители бульвара Сен-Дени. Временами он посматривал на часы, боясь опоздать, точно шел на свидание.
Он, конечно, знал еще и мадемуазель Кувер, знал, что она самая старая обитательница их дома, что она живет там сорок один год. Но не знал, какие узы связывают ее с мальчиком, фамилия которого была ему неизвестна.
В предместье Сент-Оноре, где рекламировались многие торговые предприятия, изготовляющие предметы роскоши, он лишь изредка, случайно, мимоходом встречал главных владельцев фирмы - братьев Блюмштейн. Все попросту называли их - господин Макс и господин Анри. Он ограничивался тем, что время от времени в глубине коридора, вдали от контор и кабинетов, где принимали клиентов, встречался с маленьким лысым человечком, который прежде был журналистом, а теперь редактировал тексты и рекламные призывы, которые оформлял Жанте. Его звали Шарль Николе, и он превратился для всех в господина Шарля.
Расставшись с ним, Жанте всякий раз переходил в другой коридор и стучал в окошечко кассы, где кассир, прежде чем выдать ему чек за работы, сданные на прошлой неделе, требовал, чтобы он дважды поставил свою подпись.
Мог ли он утверждать, что знает господина Шарля? Тот принимал пилюли от болей в желудке, пучки рыжих волос торчали у него из носа и ушей. Где и как он жил, с кем, почему, какие питал надежды, - об этом Жанте не имел ни малейшего представления.
Что до типографии Биржи, здесь царили незнакомые люди другого рода. Эти люди в длинных серых блузах, с лицами, серыми, как тот свинец, с которым они возились весь день, проявляли к Жанте известную симпатию, но симпатию, продиктованную исключительно интересами общего дела.
Вот для них он тоже был не господин Жанте, а господин Бернар. Они относились к нему с уважением, но, конечно, и с завистью - ведь ему не приходилось, как им, целыми днями сидеть взаперти за мутно-зелеными стеклами окон. После одного-двух часов работы он имел право разгуливать по улицам.
В сущности, он не знал никого. Силуэты. Лица. Молочница - госпожа Дорен, и ее муж с бурыми усами, который ежедневно в пять утра уезжал на рынок, их румяная служанка, разносившая молоко, мясник, сварливая булочница, хозяин пивной - эльзасец… Множество лиц, да, конечно, но лиц зыбких, неясных, как на фотографиях выстроившихся шеренгой школьников, которые снимаются в конце учебного года.
Он знал Жанну. И вот некто, кто вовсе ее не знал и кто, в силу искаженных представлений, выработанных его профессией, разбивал человеческие существа на определенные категории, считает, что знал ее лучше, чем он, Жанте.
Но ведь она умерла, разве не так? А еще в среду вечером инспектор Горд уверенно заявил, что она жива. Так что уж тут говорить?
Сегодня утром он выказал себя более человечным, потому что люди всегда разговаривают с теми, у кого произошло несчастье, определенным образом. И все-таки в последний момент он не смог удержаться, чтобы не намекнуть на свой пресловутый "один случай на тысячу".
Жанте ел. Он следил взглядом за прохожими. Он продолжал слушать, не подавая вида, разговор трех мужчин, заказавших к своему кофе арманьяк. Сам он обычно пил очень мало, но на этот раз выпил, не замечая, запотевший графин белого вина.
Он еще запрещал себе думать о тех трудностях, которые возникнут перед ним, как только он вернется к воротам Сен-Дени, в свою квартиру, где ему придется, если можно так выразиться, вступить во владение своим одиночеством. Прежде всего ему надо выяснить вопрос о письме.
В пять минут третьего он явился в полицию. Бригадир, с которым он уже говорил, взглянул на стенные часы.
- Вы пришли немного раньше…
На скамье он застал все тех же людей, сидевших в том же порядке. Один молодой человек спал, прислонясь головой к стене, раскрыв рот, расстегнув ворот рубашки.
- Идите сюда… Я провожу вас в их кабинет.
Он прошел через маленькую дверцу, и его ввели в большую комнату с шестью столами. Там не было никого. Ему указали на стул.
- Садитесь. Теперь уже недолго…
На одном из столов с отодвинутой в сторону пишущей машинкой он с удивлением увидел какие-то платья, белье, туфли, причем все это было свалено в одну кучу, словно при переезде на другую квартиру или перед дорогой. Он не посмел встать и рассмотреть вещи поближе. Дверь осталась открытой, и ему не хотелось показаться нескромным. Неужели это те самые вещи, о которых ему сказал Горд, - те, что найдены в шкафу?
Они были так же непохожи на вещи, которые Жанна носила обычно, как тот ресторан, где он только что завтракал, был непохож на ресторан шоферов на улице Сент-Аполлин. Все платья были шелковые, легкие, светлые, цветные. Они больше напоминали о фотографиях в журналах или об актрисах на сцене, чем о тех женщинах, каких ежедневно встречаешь на улице.
Туфли с такими высокими, такими острыми каблучками, что, наверное, на них невозможно было ходить; одна пара, вышитая серебром, комнатные туфельки, бархатные, нежно-розовые, отделанные белым лебяжьим пухом.
Он отер пот с лица, хотел закурить папиросу, но не решился, хотя пепельницы на столах были полны окурков.
Где-то сбоку послышался голос:
- В кабинете вас ждут…
- Кто?
Шепот. Говорили о нем, о муже, о вдовце. Вошли двое мужчин, которых он, почти наверное, видел сегодня утром. Он встал.