Он добрался до набережных, пошел вдоль Сены и, дойдя до Аустерлицкого моста, остановился против нового здания, в котором находилось то, что прежде именовалось моргом, а теперь было Институтом судебной медицины.
С фасада здание можно было принять за крупное коммерческое предприятие или же высшее учебное заведение. Какой-то грузовик непривычной модели стоял у входа. Никто из здания не выходил и туда не входил. За телом Жанны еще не могли приехать, должно быть, привезли кого-то.
А что, если попросить, позволят ему войти туда, хотя бы побыть в коридоре? Он поколебался. Нет, лучше не надо. Начали падать крупные капли дождя, они отскакивали от поверхности Сены, стучали по мостовой. Прохожие бегом бросились искать, куда спрятаться от дождя. В несколько минут тротуары стали блестящими, из-под колес машин во все стороны летели брызги.
Он стоял и улыбался. Это была безрадостная улыбка, та самая, которую хорошо знала Жанна и которая всегда вызывала у нее недоумение.
- Чему ты улыбаешься?
- Ничему, - отвечал он.
- Словно насмехаешься.
- Никогда я над тобой не насмехался.
- Над кем же тогда?
- Ни над кем.
Ему захотелось снять шляпу, чтобы дождь мог свободно струиться по его волосам, пока он вглядывался в окна этого огромного здания - так делают родители в начале учебного года, пытаясь угадать, где, за каким окном находится класс, где учится их дитя…
Жанна была здесь, за этими стенами, уже недолго оставалось ей до того путешествия, которое она проделала лишь один-единственный раз и которое теперь ей предстоит проделать в обратном направлении.
- Бернар, ты счастлив?
Всегда она задавала ему этот вопрос в ответ на его странную улыбку.
- Почему ты не отвечаешь?
- Потому что не знаю, что отвечать.
- Значит, несчастлив?
- Я не несчастен.
Она настаивала:
- Но и не счастлив?
Он молчал.
- Из-за меня, да?
- Нет.
- Ты в этом уверен?
- Уверен.
- И не жалеешь?
- Нет.
В такие дни, немного позже, он слышал сморкание в соседней комнате. Она старалась плакать беззвучно.
Оба они проявили много терпения друг к другу. Их совместная жизнь потребовала от них огромного усилия, вернее, множество маленьких, чуть ли не ежедневных усилий.
Должно быть, полицейский в мокром дождевике, регулировавший движение, недоумевал - что он делает здесь, этот большой, неуклюжий человек, неподвижно стоявший на краю тротуара под дождем. Откуда было ему знать, что это последнее их свидание. Через стену. Другого им не позволили. Впрочем, если бы и было другое, какой бы в нем был смысл?
- Ты счастлива, Жанна?
Она поспешно улыбнулась ему, слишком поспешно. Уж на это она была мастерица - в одну минуту могла зажечь искорки в своих глазах.
- Почему ты спрашиваешь?
- Потому что не уверен, что ты со мной счастлива.
- Ты же знаешь, ты самый-самый лучший человек на свете.
Нет, не так она говорила…
- Когда ты со мной - счастлива…
"Когда ты со мной!" Он часто думал над этой фразой. Восемь лет он наблюдал за ней. Иной раз ему казалось, что все в ней ему понятно. А иногда вдруг брало сомнение - может быть, он заблуждается, не понял ее с самого же начала?
- Тебе никогда не бывает скучно?
- С чего это мне будет скучно?
Из своей мастерской он, бывало, прислушивался, когда они с Пьером сидели в столовой. До него доносились взрывы смеха, отдельные фразы, которые ничего особенного не значили, но говорились таким веселым тоном…
Иногда по вечерам, когда она лежала на своей кровати, ее вдруг охватывало какое-то смятение, - он научился распознавать это по тому, как она ворочается с боку на бок и еще по какому-то ее особенному прерывистому дыханию.
- Тебе не спится?
- Да.
Он не спрашивал, почему. Шел в ванную комнату, приносил ей таблетку гарденала и стакан воды, чтобы запить.
- На, пей.
- Ты устал от меня, да?
Он молча проводил рукой по ее волосам.
- Когда-нибудь устанешь… Волей-неволей… И тогда…
Его куртка уже вся пропиталась водой, рубашка прилипла к телу, туфли насквозь промокли.
В последний раз он взглянул на окно, мысленно прощаясь с ней. Грузовик неподвижно чернел у входа. Вышел какой-то человек, раскрыл зонтик и стал махать руками, подзывать такси.
Надо уходить. Не к чему ему дольше здесь стоять. Он зашагал прочь, и у него достало твердости ни разу не оглянуться. Он рад был, что приходится преодолевать порывы ветра, и шел вперед всегдашней своей раскачивающейся походкой, по которой его узнавали издали.
- Да мне достаточно за двести метров увидеть одни только твои ноги…
Она ведь тоже постоянно наблюдала за ним, знала его привычки, его странности, его причуды, она сразу же замечала то едва заметное подергивание верхней губы, которым сопровождается у него всякое волнение. Не обязательно сильное и не обязательно по серьезному поводу. Напротив, этот тик обычно возникает из-за какого-нибудь пустяка - промелькнувшей мысли, воспоминания, сказанного слова, случайного взгляда прохожего.
- Что с тобой, Бернар?
- Да ничего…
- О чем ты думаешь?
- Я вообще ни о чем не думаю.
Она старалась догадаться - молча, упорно. Это раздражало его. Он знал, что в девяти случаях из десяти она в конце концов догадается, и даже если ничего не скажет, все равно ему это было неприятно, - не любил он, чтобы ему лезли в душу.
А он не ошибся, он знал, что так будет: теперь, когда все это - тело, похороны, документы, полиция, родные - уже позади, он вновь стал чувствовать себя наедине с ней.
Мимо проходил автобус, он вдруг прыгнул в него на ходу, прочитав маршрут. Пассажиры отшатывались от него, он был насквозь мокрый. Попытался было закурить, но папироса тут же развалилась в его мокрых пальцах.
Ну ничего, ничего. Все равно он узнает правду, он ведь не потерял надежду найти письмо. Сегодня суббота. Завтра воскресенье, с утра он засядет за работу для "Искусства и жизни". Хоть бы и завтра тоже был дождь, он любит склоняться над своей чертежной доской перед окном, выходящим на бульвар, когда по стеклу зигзагами струится дождь.
Он не будет больше обедать в ресторанах, даже сегодня уже не будет. Он должен немедленно вернуться к тому распорядку жизни, который был заведен у него прежде, до Жанны.
С первых своих дней в Париже, в ту пору еще, когда он случайно обнаружил у ворот Сен-Дени эту квартирку, до того запущенную, что никто не решался ее нанять, он положил себе за правило: готовить самому. Утром ходил в магазин, покупал мясо, вареные овощи, сыр, фрукты, иной раз что-нибудь печеное. Вернувшись, зажигал газ, наливал в кастрюлю воды, накрывал для себя на стол.
Он почти никогда не оставлял после себя грязной посуды, а для уборки подрядил женщину, которая приходила всего на полдня один раз в неделю. Теперь, должно быть, ее уже не найти. Она была вдовой полицейского. Если даже она еще и жива, то, должно быть, слишком стара и уже не работает.
Что отвечать, если мадемуазель Кувер снова станет спрашивать его насчет похорон? Ему не хотелось оскорблять ее чувства. И консьержки тоже. Он всегда старался не оскорблять ничьих чувств.
Он скажет им, что семья его жены настояла, чтобы Жанна была похоронена в родной деревне. Ведь это почти правда. Хотя и не совсем. Стало правдой, как ни странно. И тем не менее, ведь было же у него право привезти Жанну сюда…
Он вошел в сверкающую чистотой молочную лавку госпожи Дорен, у которой пышная высокая грудь доходила до самого подбородка. Она скорбно глядела на него.
- Подумать только, господин Жанте, ну кто мог этого ожидать?
Он пытался придать своему лицу такое же скорбное выражение.
- А правда, что сегодня утром приехали ее родители? Какой удар для них! Бедные люди!
Лучше уж сразу покончить с этим.
- Да, они настояли, чтобы она была похоронена в Эснанде… - торопливо проговорил он.
- Я их понимаю. Я тоже ни за что на свете не согласилась бы, чтобы меня похоронили на каком-нибудь из этих новых кладбищ, которыми теперь окружают Париж. И где это?
- В Шарант Маритим.
- Я думала, она родом из Байонны.
- Нет.
- И когда же похороны?
- Завтра.
- Так вы, значит, едете сегодня вечером?
- Еще не знаю. Пожалуйста, фунт масла, полдюжины яиц, один камамбер… Да, и еще полфунта фасоли…
Он зашел к бакалейщику, к мяснику. У него не было с собой хозяйственной сумки, и он шагал, прижимая к груди мокрые свертки.
Дождь все усиливался; в набегающих порывах ветра он бил прямо в лицо, вдоль тротуаров текли ручьи, широко разливаясь по мостовой. Гром гремел над самыми крышами, и то здесь, то там при свете молнии в полутьме магазинов на секунду возникала вдруг фигура какой-нибудь старой женщины, осеняющей себя крестом.
Он поднимался по лестнице. На площадке перед своей дверью с трудом, стараясь не уронить свертки, вытащил из кармана ключ. Он пришел домой, он был дома.
Швырнув покупки на кухонный стол, он скорей бросился закрывать окна - на полу уже стояли большие лужи.
Потом снял пиджак и принялся хозяйничать.
II ЖИЗНЬ ДРУГИХ
1
Она не так уж сильно отличалась от прежней, его новая жизнь. И шла приблизительно в том же самом ритме. По-прежнему определенное количество часов в день он проводил за чертежной доской, работал медленно, ибо был нерешителен и часто отвлекался - чинил карандаши, чистил кисточки, перья, подолгу глядел в окно, а то вдруг начинал пристально смотреть на какое-нибудь пятно на обоях или на первый попавшийся предмет в квартире.
Может быть, он только больше времени, чем при Жанне, стал проводить в своем кресле, и ему случалось тогда терять ощущение времени.
Дни следовали за днями, пустые и как будто спокойные. Со стороны можно было подумать, что он живет ровной ленивой жизнью, ибо никто, кроме него, не знал о той подспудной работе мысли, которая в нем беспрерывно шла.
Внешне ничего не происходило, однако самые незначительные жизненные события теперь привлекали его внимание, он словно ничего не хотел пропустить, всему вел учет. Он вдумывался в них, анализировал, приводил в систему и часто, извлекая из своей памяти мелкие факты прошлого, сопоставлял и сравнивал их между собой.
Это не был непрерывный внутренний монолог, последовательная цепь рассуждений, ведущих к некоему логическому выводу. За столом, в кресле, на улице у него возникали внезапно обрывочные мысли, он поворачивал их на все лады и так и этак и откладывал на потом, подобно тому, как дети, составляя картинку из цветных кубиков, откладывают некоторые из них в сторону, чтобы в конце концов найти им соответствующее место.
Он не торопился. Скорее, напротив, оттягивал время, страшась додумать до конца.
Он ходил за продуктами, готовил, мыл посуду. Продавцы уже привыкли видеть его каждое утро в один и тот же час - очень вежливый, он скромно дожидался своей очереди, устремив рассеянный взгляд на прилавок, на банки консервов или на мясную тушу, висящую на крюке. Он знал, что женщины за его спиной подталкивают друг друга локтем, обмениваясь понимающими взглядами, а когда он уходит, дают волю языкам.
Он ведь стал знаменитостью - ну как же, вдовец, муж той самой женщины, что отравилась в номере гостиницы на Елисейских полях.
Он легко мог избежать любопытствующих взглядов. Для этого достаточно было бы ходить за продуктами на двести метров дальше, покупать их, например, на другой стороне Севастопольского бульвара. Там он был бы в другом квартале, где его никто не знает.
Но это ему не приходило в голову. Он избегал всего непривычного, ему важно было видеть кругом одни и те же знакомые лица. Всю жизнь ему необходим был некий стереотип существования, и он всегда с отвращением подчинялся необходимости менять его.
Ему пришлось дойти до самого начала предместья Сен-Дени, пока он не нашел женщину для уборки. Он долго расспрашивал консьержек и лавочниц, раз двадцать взбирался то на шестой, то на седьмой этаж. Женщинам, на которых ему указывали, было кому за пятьдесят, а кому за шестьдесят. Все отказались - либо все часы у них уже заняты, либо им трудно так далеко ходить.
С последней, госпожой Бланпен, он наконец договорился - она согласилась приходить раз в неделю по пятницам в утренние часы. Была она уже в годах, высокая, широкоплечая, почти как он, только более полная и мускулистая. Она жила вместе с дочерью, которая готовилась поступать в консерваторию.
О самоубийстве она ничего не знала. Фамилия Жанте не вызывала у нее никаких ассоциаций с сообщением, промелькнувшим в газете, должно быть, оно ей не попалось.
В первую же пятницу она решила навести полный порядок в кухне, затем взялась за чуланы.
- Уже не знаю, что за дама хозяйничала тут до меня, и не мое это дело, одно могу сказать: не больно-то она надрывалась…
И тут же прибавила, испугавшись, не обидела ли его:
- Может, она ходила на службу и на домашние дела у нее не оставалось времени?..
Отодвигая шкафы, она находила то головную шпильку, то сломанный гребешок, даже старую домашнюю туфлю, - Жанте не помнил, чтобы он видел такую на Жанне.
А он никогда не замечал, чтобы она была неряшлива.
- Если на будущей неделе мне удастся освободиться на весь день и если, конечно, вы желаете, я вымыла бы здесь стены, очень бы это нужно. Сразу станет светлее.
Она так и сделала. Во время уборки столовой ей все время приходилось перетаскивать складную кровать из угла в угол, - она мешала ей.
- Она что, нужна вам? Ведь это старье, а занимает так много места. Я знаю в нашем доме одного человека, который как раз ищет кровать, к нему родственница приехала из провинции. Если вы возьмете за нее не очень дорого…
Она распорола матрац по шву на несколько сантиметров, чтобы посмотреть, чем он набит.
- Настоящая шерсть, только давненько в чистке не был…
За кроватью явился какой-то старичок с ручной тележкой. Это напомнило ему ту тележку, которую он видел перед красным светом светофора тогда, в среду, перед тем, как нашел квартиру пустой.
Одно воспоминание набегало на другое. Вспомнилась ему еще другая тележка - это было в Рубе, ему тогда было лет двенадцать, он вез на ней кухонный шкафик, купленный матерью на дешевой распродаже.
Брат позвонил ему по телефону в то, первое, воскресенье. Это было утром, он работал, как и собирался, перед окном, по-прежнему шел дождь, не такой густой, как накануне, но достаточно сильный, так что струйки его узорами текли по стеклу. Он вздрогнул, когда раздался звонок. Все, что угодно, мог он предложить: что звонят из полиции, из похоронного бюро, из отдела перевозок, но звонок брата был полной неожиданностью.
- Алло, это говорит Люсьен. Я узнал обо всем из газеты. Мы с женой хотим выразить тебе соболезнование.
- Спасибо, Люсьен.
- Ну, как ты?
- Ничего…
- Мы не получили никакого извещения и удивляемся… Может быть, похороны уже состоялись?
Эту фразу ему подсказала жена.
- Ее родители предпочли увезти тело в свою деревню.
- Очень ты расстроен? Может, как-нибудь в ближайший вечерок заедешь к нам?
- Что ж, может быть…
- Бланш, по-видимому, ничего не знает, она ведь сейчас в отпуске, находится в Дивон ле Бэн. Виделся ты с ней в последнее время?
- Нет.
- Мы тоже. Она по-прежнему ведет какую-то непонятную жизнь. О том, что она отдыхает в Дивоне, мы узнали только из открытки, которую она послала нашим детям… Так, значит, до скорого?
- До скорого!
Вскоре после своей женитьбы на Жанне, в одно из воскресений, они поехали вдвоем навестить брата и невестку в их домике в Альфорвиле. Это было в декабре, и Франсуаза все повторяла, что нельзя судить о доме зимой, тем более о доме, который находится в пригороде. Он помнил, что комнатки там были крошечные - впору задохнуться. В то время их трое детей были совсем еще маленькие - старшему лет восемь-девять, младший еще ползал.
Жена Люсьена сочла необходимым принять их в гостиной, которой, судя по всему, никогда не пользовались и где все было каким-то тусклым и чопорным. Она извинилась перед гостями и бросилась в ближайшую кондитерскую, чтобы их угостить. Дети орали. Она быстро спровадила всех, кроме младшего, во двор поиграть и, наблюдая за ними через окно, продолжала разговаривать, вернее, задавать вопросы.
Люсьен, тот больше молчал, он явно чувствовал себя неловко и наблюдал за братом и невесткой, никак не проявляя своего к ним отношения.
- Так, значит, вам удалось-таки склонить моего зятя к браку, - с деланным воодушевлением щебетала Франсуаза, - ведь он всегда так боялся женщин! И давно вы с ним знакомы?
Она сыпала вопрос за вопросом:
- Где вы встретились? Как он вам объяснился? Любите вы детей? А скольких вы хотели бы иметь? Вы что, были продавщицей в магазине? Так, значит, машинисткой? Тоже нет? Кем же вы работали? И ваши родители отпустили вас в Париж одну? Родственников у вас здесь нет? Трудно вам пришлось поначалу?
В тот день Жанте впервые понял, какой недобрый человек его невестка. За легкомысленной ее болтовней явно скрывался заранее обдуманный план. Она твердо решила выяснить правду, и он уверен был, что через полчаса этой жестокой игры она обо всем догадалась.
Жанна, совсем растерявшаяся, с трудом сдерживала слезы и умоляюще смотрела на него.
Люсьен не произнес ни слова. Казалось, он раз навсегда купил себе покой молчанием.
Несколько дней после этого Жанна ходила подавленная и, должно быть, не раз впоследствии вспоминала об этом визите. Уже гораздо позднее, когда речь однажды зашла о его родичах, она в упор спросила его:
- Почему ты не посмел тогда сказать им правду? Тебе стыдно было, да?
Он ответил, что промолчал не ради себя, а ради нее; ему показалось, что она ему не поверила. А ведь он сказал правду. Он не стыдился ее прошлого.
- Сознайся, иногда ты жалеешь…
- Нет.
Он говорил это искренно. Теперь, когда ее не было, он сознавал это больше, чем когда-либо.
Несколько раз у него чуть было не вырвалось, когда они мимоходом касались ее прошлого:
- Понимаешь, наоборот, именно поэтому…
Но вовремя останавливался. Это трудно было объяснить, еще труднее понять. Он и сам не был уверен, что до конца понимает.
К Люсьену он отправился в следующее воскресенье. Брат располнел, живот бочонком выпирал под белой рубашкой, руки стали еще более волосатыми, чем прежде. Жена его была теперь рыжей и держалась в высшей степени кокетливо. Принимали его в садике, где прежде Люсьен разводил овощи; теперь здесь росли одни цветы.
- Маргарита и Жак в плавательном бассейне.
Маргарите, единственной их дочери, было, должно быть, уже лет тринадцать. Жаком звали того малыша, который тогда, в первый их визит, был еще в пеленках.