Внезапно Паула словно бы очнулась; то же произошло и с Брайаном. В этот момент он держал ее руку в своей. Ее большие сверкающие карие глаза смотрели прямо в его, будто она стремилась уловить каждое слово, и в то же время Брайану показалось, что она его не слышит. За вежливостью Паула скрывала какие-то чувства, которые он скорее угадывал, но не мог определить. Хатауэй тоже почувствовал это. Между ними словно пробежала искра, и галантность мгновенно исчезла.
- Что такое, дорогая? - спросил старик. В этот момент он был похож на взволнованного заботливого дядюшку. - Что случилось? В чем дело?
- Ничего. Я просто задумалась - вот и все! О Берхтесгадене. Неужели с тех пор прошло уже семнадцать лет?
- Даже больше семнадцати. Тогда вас называли "юным чудом с Флит-стрит", помните?
- Да, именно об этом я и подумала. Боже мой! - Криво улыбнувшись, Паула слегка вздрогнула и отступила назад. - В тридцать девятом, - продолжила она, - я опубликовала мой первый дневник путешествий. Он был полон просто ужасных описаний и псевдоинтеллектуальных мыслей о политике - теперь я краснею, вспоминая об этом. Интересно, с тех пор кто-нибудь из нас действительно повзрослел?
- Мне тоже хотелось бы это знать, - резко отозвался Хатауэй. - Вам известно, почему я здесь?
- Конечно.
- Ну что ж, тогда давайте поговорим о миссис Ферье. Она не просила вас подтвердить ее алиби в деле об убийстве Гектора Мэтьюза?
- Не стоит обсуждать это здесь, - после некоторой паузы произнесла Паула. - Идемте со мной, прошу вас.
- Может быть, в бар?..
- Нет, только не в бар. Для меня это будет уже слишком. Идемте сюда.
Перед фойе, выходившим прямо на набережную, сквозь открытую стеклянную дверь были видны группы смеющихся людей, возвращающихся в отель. Справа от главного входа, на две ступеньки ниже, за газетным киоском на мраморном полу стояло несколько мягких кресел: это пространство чем-то напоминало салон. Паула повела их именно туда.
- Видите ли, сэр Джералд, боюсь, что я приехала сюда из Стокгольма не только из-за вашего знаменитого имени. Мне было необходимо увидеть вас до того, как вы встретитесь с Евой.
- Слушаю вас, милая леди.
- Юное чудо с Флит-стрит было страшно глупым, но в чем-то очень счастливым существом. Наверное, у меня был ангел-хранитель или врожденное чувство приличия, а может быть, что-нибудь еще, что теперь утеряно. - Паула выпрямилась. - Когда этот самый Мэтьюз упал вниз головой через парапет, а Ева вскрикнула, мне случившееся не показалось поводом для газетной сенсации. Я не сделала того, что вы, боюсь, собираетесь сделать теперь. Я не могла бы оскорбить ее подозрением. Не понимаете? Я видела, как все произошло.
- Вы видели, как она толкнула его?
- Она его не толкала. Она даже не стояла рядом с ним.
- Ага!
Они стояли в окружении кожаных кресел; свою шляпу и портфель Хатауэй осторожно положил на диван. Из фойе доносился шум голосов.
- Я видела это в окно; другие - те толстые офицеры, которые не отрываясь смотрели на нее влюбленными глазами - я даже ревновала! - они, может быть, тоже видели, а может быть, и нет. Не знаю. Я смотрела в окно на террасу. Вы что, не понимаете, о чем я говорю? Я видела, как все произошло!
- А что же произошло?
- Ева не делала этого - вот и все. Она находилась метрах в четырех-пяти от того места, откуда он упал. По-моему, она его позвала. Дул легкий ветер. Она лишь перегнулась через парапет и, слегка повернувшись налево, указала ему на что-то внизу, на холме.
- Ага! - произнес Хатауэй.
Это его многократно повторяемое "Ага!" могло показаться даже комичным, если бы не неожиданно прорвавшаяся нотка просветления. Паула Кэтфорд неподвижно стояла рядом. Стеклянные витрины с роскошными товарами, расположенные вдоль стен и освещавшиеся маленькими лампочками, вмонтированными внутри их, отражали ее стройный, женственный силуэт, отбрасывая свет на темные волосы.
- Юное чудо с Флит-стрит, сэр Джералд, говорит вам правду, только правду и ничего, кроме правды. Вы не верите?
- Милая леди! Конечно верю! В том смысле, что это могло выглядеть так.
- Могло выглядеть?
- Милая леди! Если я допускаю несправедливость но отношению к нашей подруге…
- Ой, да перестаньте!
- Миссис Ферье не было необходимости дотрагиваться до своей жертвы. Ей было достаточно просто внимательно посмотреть на нее. Я допускаю, что Мэтьюз потерял сознание, но отнюдь не от большой высоты. Теперь же я совершенно убежден, что она отравила его либо наркотиком, либо ядом, и, кажется, знаю, как она это сделала.
Глава 4
Оглядев сбоку в витрине свою бороду и усы, Хатауэй, торжествующе и несколько вызывающе шагнул вперед, чтобы расстегнуть портфель.
- У меня здесь альбом с фотографиями, - сообщил он, - которые, возможно, убедят вас обоих. Гектор Мэтьюз был очень высокого роста: если точно, то один метр девяносто сантиметров. Низкий парапет мог оказаться для него смертельной ловушкой. А если к тому времени он был отравлен, то, указав ему куда-то вдаль и вниз, можно было заставить его наклониться к парапету.
- Стоп! - Вдохнув, Брайан хотел что-то возразить.
Однако Хатауэй не собирался ничего слушать. Достав из портфеля большой потрепанный старый альбом с фотографиями, он протянул его ему:
- Полагаю, вы видели такое раньше? Заводить подобные альбомы - противная провинциальная привычка. Не рекомендую этим заниматься - разве что для научного (исключительно научного!) изучения преступления.
- Ты говоришь "научного"?
- Именно так.
- А что еще?
- Все фотографии, находящиеся в этом альбоме, за исключением первой, были сделаны сотрудниками министерства пропаганды в Германии. Не обращайте внимания на первый снимок - он для нас не представляет интереса.
Но это было не так.
- Хатауэй, можно мне сказать кое-что о тебе самом? - Брайан с такой силой рванул альбом, что чуть не разодрал его. Альбом раскрылся именно на первой странице, и на них с большой черно-белой фотографии глянуло сияющее, словно живое, прекрасное лицо Евы Ферье. - Взгляни на это! - сказал он. - Взгляни на нее, а потом послушай, что ты несешь.
- Ну и что?
- Если не знать тебя, то можно подумать, что ты - просто отъявленный негодяй, питающий личную неприязнь к миссис Ферье. Но ведь на самом деле это не так. Ты исключительно добрый человек.
- "Отъявленный негодяй"! - раздраженно повторил Хатауэй. - Какие высокопарные выражения! - Выдохнув, он швырнул альбом на диван. - И вообще, не стой здесь и не бухти! Это невыносимо! Не желаю больше слушать!
- Ладно. Пусть я зануда и выражаюсь высокопарно, но должен же кто-то сказать тебе это. Мы не полицейские, а в тюремном архиве не хранится дело на миссис Ферье. Ты, кажется, забываешь об этом. Я и сам находился в некотором заблуждении до тех пор, пока мисс Кэтфорд не рассказала нам о том, что она видела.
- Благодарю вас! - прошептала Паула, шагнув к нему. - Благодарю!
Хатауэй, обежав диван, остановился за его спинкой напротив собеседников, словно защищаясь от возможной физической атаки.
- Нет дела на миссис Ферье? И это говоришь ты, Иннес?
- Именно так, и твои разговоры о наркотиках…
- Ну и ну! Позволь напомнить тебе то, что ты слышал собственными ушами сегодня вечером в отеле "Метрополь". Десмонд Ферье считает, что жена пытается его отравить! - И снова разговор вернулся в прежнее неприятное русло. - Отравить - вот ключевое слово. Я нечаянно услышал его, находясь за дверью, и не отрицаю этого. Поэтому-то и не стал вмешиваться, а "спрятался", как ты насмешливо заметил. Мне необходимо было время, чтобы все обдумать. И мне пришлось сделать это в телефонной будке - потому что надо было отменить приглашение пообедать здесь вот с этой леди. Это имеет отношение к делу - не думай, что все обстоит иначе. Между прочим, я с большим удовольствием скажу об этом и самой миссис Ферье.
- Не сомневаюсь, что вы сделаете это, сэр Джералд, - проговорила Паула. - Только я считаю, что вы должны прислушаться: в этом нет ни слова правды.
- Мадемуазель, ваше мнение…
- Это не мое мнение. Пожалуйста, я могу предоставить вам доказательства; я не прошу вас принимать ни мои, ни чьи-либо еще слова на веру.
- Так что же? О каких доказательствах идет речь?
- Вы ведь находились вместе с нами, будучи среди тех, кто провел ночь в гостевом домике, а на следующий день поехал в резиденцию Гитлера на обед, на котором в итоге нам всем так и не удалось побывать. Если бы Ева напоила Мэтьюза наркотиком или ядом, как она могла бы проделать все это у нас на глазах?
- Именно для того, чтобы определить это, мы и собрались здесь, мадемуазель!
- И все же я не могу согласиться. Каким образом она могла это сделать? И где? - Паула поднесла дрожащую руку к глазам, словно пытаясь прикрыть их от света. - Не ожидала такого от мистера Ферье! - воскликнула она. - Даже подумать не могла о чем-то подобном! Но что бы он ни говорил, это следует воспринимать как шутку. Как же глупы люди! В их глазах мистер Ферье всегда невольно ассоциируется с героями Шекспира. Если бы вы видели его в "Цезаре и Клеопатре" или в роли Хиггинса в "Пигмалионе", то поняли бы: он - прекрасный комедийный актер и играет так естественно, словно это его реальная жизнь. Постойте, я понимаю, что вы хотите спросить. Да, я не очень хорошо его знаю, хотя мне довелось нередко встречаться с ним, но, по рассказам Евы, он именно такой, да и от других я это слышала.
- Продолжайте, милая леди, - неожиданно и подчеркнуто вежливо попросил Хатауэй. - Продолжайте эту интересную беседу между мной и собой.
- Погодите, пожалуйста! Я думала… - Встревоженными блестящими глазами Паула смотрела мимо Брайана, словно разглядывая что-то в фойе, но на самом деле не видела ни этого фойе с мраморным полом, ни кремовых, оранжевых и черных красок, которыми оно было расцвечено, ни блестящих стеклянных дверей, выходящих на улицу. - "Гастхоф цум Тюркен" - вот как назывался домик для гостей, или отель, или не знаю, как это называлось, где наша группа провела ночь. Помните?
- Да, прекрасно помню. У меня даже есть фотография…
- Да бог с ней, с фотографией! На следующее утро мы четверо из нашей специальной группы - вы, Ева, мистер Мэтьюз и я - завтракали за одним столом. Кроме нас, за столом больше никого не было. Это происходило ровно в восемь часов утра, верно?
- Совершенно справедливо!
- Мистер Мэтьюз не съел ни кусочка и не выпил ни капли - он заявил, что никогда не завтракает. Вы тогда еще сказали, что у него настоящий пунктик насчет еды, и стали уговаривать его выпить хотя бы чашечку кофе, так как раньше половины второго ленча не предвиделось. Правильно?
- Не отрицаю…
- С этого момента мы все четверо держались вместе тесной группой, что было вполне естественно, - из нас только одна Ева говорила по-немецки. Мы все вместе сидели на террасе в ожидании машины, а в "Орлиное гнездо" ехали в одном автомобиле. С восьми часов и по крайней мере до четверти второго мы все были рядом. Вы согласны?
Хатауэй стоял неподвижно, изучая взглядом собеседницу.
- Вы согласны со мной, сэр Джералд?
- Искренне и чистосердечно: все верно. Да!
- В четверть второго, сразу же после того, как мы приехали в "Орлиное гнездо", Ева и мистер Мэтьюз вышли на балкон-террасу, не так ли? И буквально секунд через тридцать-сорок раздался крик Евы. Вы киваете в знак согласия, да? Тогда где и когда мог быть отравлен этот бедняга?
- Должен напомнить вам, милая леди, что около часу дня у жертвы начали проявляться признаки "горной" болезни - головокружение. Если ему всыпали дозу до восьми часов утра…
- За пять часов? - выдохнула Паула. - Вы серьезно думаете, что это можно было сделать за пять часов? Поверьте, мне довелось знать немало детективов-любителей - такие есть в каждой газете. Скажите, а вы можете назвать какой-нибудь яд или лекарственный препарат настолько медленно действующие, что они никак не проявляются в организме в течение пяти часов?
- Нет, признаю: такого не бывает. - Быстрыми шагами Хатауэй вышел из-за дивана. - Но погодите! Я допускаю, что между восемью утра и часом с четвертью дня жертва ничего не ела и не пила. Кроме того, поскольку мы все это время находились рядом, у убийцы не было возможности сделать ей какую-либо подкожную инъекцию. Точно так же нам следует исключить губку, пропитанную хлороформом, или что-нибудь подобное. Совершенно согласен с вами, что ни один из этих способов не представляется мне возможным, и все же…
- И все же?..
Альбом с фотографиями, брошенный на диван, по-прежнему был открыт на первой странице, откуда на них с большой фотографии смотрела Ева Ферье. Указав на нее, Хатауэй, сердито глядя на Брайана, произнес:
- Минуту назад ты призывал меня посмотреть на это лицо. Ну что ж, мой славный друг, теперь ты посмотри на него.
- Смотрю. Ну и что?
- А то, - провозгласил Хатауэй, - что между восемью и четвертью второго эта женщина убила Гектора Мэтьюза.
- Но как? Ты можешь нам сказать, как она это сделала?
- Ей-богу, - каким-то гортанным голосом произнес Хатауэй, - я смогу это объяснить.
- И собираешься кому-то это сообщить?
- Да, в нужное время я сделаю и это.
Он продолжал указывать на фотографию, и ни Брайан, ни Паула не могли отвести от нее глаз.
Брайан почти забыл поразительную красоту этой женщины. От снимка исходил какой-то невидимый на первый взгляд свет. Густые светлые волосы, уложенные по моде тридцатых годов, обрамляли лицо Евы Ферье, которое нельзя было назвать классически правильным из-за широко поставленных глаз с тяжелыми веками, полных губ и маленького носа. Могло показаться, что рот выражает насмешливость или жестокость его обладательницы, но с таким же успехом это могло быть и лишь игрой его воображения. Была ли Ева Ферье на самом деле чувственной натурой или нет, трудно сказать, однако немногие женщины способны лучше ее выразить это одним взглядом, а ведь на снимке она даже не улыбалась.
- Понимаешь? - спросил Хатауэй.
- Что понимаю? - начал было Брайан, но тут же замолчал, не давая вовлечь себя в дискуссию.
Хатауэй же ликовал, чего нельзя было сказать об остальных.
С другого конца фойе из столовой донеслись звуки оркестра, заигравшего популярную мелодию, но наши собеседники едва ли ее слышали.
За какие-то десять секунд Брайан, мысли которого все еще были заняты разговором вокруг фотографии, вдруг обостренно осознал совершенно очевидные вещи и краски, окружавшие его в это мгновение: Хатауэя в официальном вечернем костюме с мятой манишкой, тогда как ни Паула, ни он сам не позаботились о соответствующих случаю нарядах, огромные окна, выходящие на набережную Туреттини, ночного портье, подзывавшего снаружи такси. Однако наряду со всем этим его особенно поразила перемена, произошедшая с Паулой Кэтфорд.
Она стояла так близко, что даже слегка касалась его плеча, но неожиданно отпрянула назад с таким выражением лица, которое отнюдь нельзя было назвать "кротким лицом дочери священника".
- Я, конечно, не могу заставить вас говорить, мистер Джералд, - ведь я всего лишь скромный представитель прессы.
- С вашей стороны очень разумно признать этот факт, милая леди.
- Но вы ведь не станете возражать, что не существует таких документов, из которых можно было бы почерпнуть об этом какую-то информацию. Проводилось ли вскрытие трупа мистера Мэтьюза?
- Если проводилось, мисс Кэтфорд…
- Что значит "если"?! Разве по законам Германии, пусть нацистской, в случае насильственной смерти вскрытие не было обязательным? И если мистер Мэтьюз был отравлен, то это должно было быть обнаружено.
- Именно это я и имею в виду. Они ни за что не опубликовали бы результаты вскрытия, так что можете делать собственные выводы.
- Тогда что это был за яд? Или вы все это выдумали? И вообще, за что вы так ненавидите Еву?
Хатауэй побледнел, отчего его усы и борода стали выделяться еще больше.
- Я ничего не выдумываю, - отчетливо произнес он. - Вы, как Иннес, можете считать, что я сую свой нос в чужие дела, но я не подлец и не лгун и никогда никого не вожу за нос. Если это журналистская уловка, с помощью которой вы хотите заставить меня говорить…
- Нет, что вы! Клянусь, это не так!
- Ненавижу миссис Ферье? Я вовсе не ненавижу ее! Кажется, по-вашему, тот факт, что эта незаурядная женщина столь удачно унаследовала огромное состояние после смерти Мэтьюза, заслуживает самого доброжелательного отношения?
- Да, я считаю именно так. Кстати, сейчас у нее вовсе не такое уж "огромное состояние": она и мистер Ферье разорены вчистую, но дело не в этом. Вы хорошо знаете Еву? Когда вы беседовали с ней в последний раз?
- Беседовал с ней?
- Да! Скажите мне, пожалуйста!
- Милая юная леди, я семнадцать лет в глаза не видел миссис Ферье. В последний раз я разговаривал с ней в Берхтесгадене, именно в тот день, о котором мы сейчас ведем речь.
Паула прошептала какое-то проклятие. Однако разговора больше не продолжила, а стала смотреть мимо Хатауэя в сторону входа в отель. Хатауэй и Брайан обернулись, следуя за ее взглядом.
Поприветствовав посетителя, ночной портье открыл огромную стеклянную дверь, и в фойе, окутанная облаком аромата духов, стремительно вошла женщина в сверкающем серебристо-голубом вечернем платье, плотно облегающем ее великолепную фигуру.
У порога она остановилась с высоко поднятой головой; ее плавные жесты были очень естественны и исполнены невероятной грации. Если бы она посмотрела налево, то увидела бы Паулу, Хатауэя и Брайана, но она глядела прямо перед собой, в направлении ресторана, находившегося в противоположной от входа стороне. Даже не разглядывая ее лица, было ясно, что она с трудом сдерживает гнев или страх.
Вдруг Джералд Хатауэй бросил недоверчивый взгляд на фотографию в раскрытом альбоме, затем снова взглянул на женщину:
- Это не…
- Тише! - прошептал Брайан.
Поведя плечами, женщина в серебристо-голубом обхватила пальцами с ярко накрашенными ногтями сумочку и поспешила в ресторан. У входа она остановилась и стала о чем-то спрашивать метрдотеля, а затем все с той же бессознательной, если не сказать несколько преувеличенной грацией пошла через фойе в направлении наших трех героев. Что заставило ее поднять взгляд, так и осталось загадкой, но она снова остановилась.
Стрелки часов показывали без двадцати одиннадцать.
- Ну… - словно чревовещатель произнесла Паула, - теперь нам не избежать встречи с ней. Что скажете, сэр Джералд? Вы собираетесь сейчас предъявить ей ваши обвинения в убийстве?
Хатауэй ничего не ответил.
- Ну что? - прошептала Паула, подергивая его за рукав. - Или, как говорит мистер Иннес, это дело полиции, а не ваше?
Ответа снова не последовало.
Застигнутая врасплох, Ева Ферье смотрела на них с нескрываемым испугом и тревогой, но ее приход явно был связан не с ними. Яркий свет высвечивал каждую черточку ее лица.
Вряд ли можно было назвать трагедией то, что когда-то знаменитое на весь свет своей красотой лицо больше не походило на улыбающийся облик двадцатилетней давности, - так считают только излишне романтические особы. И все же для них стало шоком ныне дряблое и опустошенное лицо. И она это явно понимала.