Внутренне я ужасался своим словам. Карикатурный бульварный боевик. Но других слов я не знал. Других слов просто не существовало в пространстве.
- Если обмен состоится, то я вас не убью…
В двух словах я рассказал без деталей историю своей почти просроченной визы и засвеченного билета. Габрилович смотрел на меня внимательно, жевал губы, а когда я замолчал, ответил:
- У меня нет выбора - раз. То, что меня собрались убрать, я знаю - два. Поэтому отсюда и съехал. Почти успел. В-третьих, не вы, так другого пришлют. Теперь мне ясно - это не шутки, не слухи. Придется усилить службу безопасности. В-четвертых, мне проще нанять вас на службу, чем заниматься документами.
- Я ни на кого не работаю!
- Все на кого-нибудь работают! Работаешь, но плохо работаешь!
Я почувствовал, что инициатива разговора уходит из рук, сейчас шеф заболтает меня и кончится это все тем, что или его парни проникнут на судно, или Митя с гарпуном выползет, или сам Габрилович мне шею свернет; придется, одним словом, кормить рыбу на дне Сены-реки…
Поднялся, сделал быстрый шаг и приставил ствол ко лбу разговорчивого господина. Точно между залысинами.
- Хватит! - сказал так, чтобы не продолжать беседу бесконечно. - Вам, господин, - жизнь! Мне - паспорт, билет и деньги!
Сцена, достойная кисти мастера! Это тебе не шлюхи Тулуз-Лотрека!..
Я понял, что он понял. А он понял, что я понял, что он понял.
- Хорошо, - выдохнул Габрилович, и в голосе его более не слышалось ни бархата, ни баритона. - Самое сложное - паспорт. Мне нужно два дня и фотография.
Об этом я как-то и не подумал! Фотография - бред какой-то!
- Фотографии нет.
- Разберемся с фотографией, - произнес шеф и стал думать.
- Митя! - крикнул он, и через несколько секунд дверь в коридорчике открылась, но из-за нее никто не показался.
- Митя! Иди сюда! - крикнул я, и Митя вышел в коридорчик, остановился.
- На кухне где-то на полках лежит фотоаппарат. Принеси!
- Фотоаппарат? - удивился я. - Сниматься будем?
- Другого выхода нет. Сгодится цветная фотография. Сделаем боснийский или люксембургский паспорт.
- Ладно. Вы заходите в Митину каюту, я вас закрываю там и иду с Митей. А то он вернется с огнеметом.
Габрилович ухмыльнулся и согласился. Мы прошли с Митей на кухню. Он ковылял с трудом. На кухне фотоаппарат нашли не сразу. В нем еще несколько кадров осталось неиспользованных. Затем я позировал с наганом в руке и старался увидеть "птичку". А палец лежал на "собачке". Но финтов никто себе не позволил. Митя щелкал - Габрилович сидел в сторонке. Если что - первая пуля ему в лоб… Можно нам на память и в обнимку щелкнуться…
Сложно сказать, для чего я снимаюсь. Возможно, для люксембургско-боснийского паспорта; возможно, за мной с фотками бригада Габриловича завтра начнет по Парижу гоняться. Жизнь такая штука - все возможно…
- Теперь что? - спросил Габрилович, а Мите велел: - Иди в каюту.
Митя проковылял к себе.
- Действительно, - подумал я вслух. - Что теперь? Не ждать же мне здесь. Ваши парни вернутся и убьют меня. Чтобы не убили, придется вас взять в заложники. Тогда кто паспортом займется? Да и вам здесь оставаться нельзя.
- Нельзя.
- Придется мне просто уйти. Но какие гарантии?
Габрилович потер пальцами переносицу, сцепил руки на груди, вперил в меня свои оливковые глаза, спросил:
- Как вас зовут?
- Александр.
- Меня зовут так же. Александр Евгеньевич.
- Тезки.
- Тезки… Кто-то должен, Александр, уступить. Лучше вам уйти и мне поверить.
- А вам можно верить?
- Нельзя. Но лучше мне откупиться от одного киллера, чем завтра отбиваться от нескольких.
- Согласен. Я уйду. Когда мне прийти и куда? За паспортом, за билетом…
- Сюда придете. Послезавтра. Меня не будет. Митя все передаст. Он человек верный. Это у него вид такой.
Я вспомнил, как он заехал мне пяткой в грудь, и поверил.
- Но мне нужны деньги. На случай, если вы обманете. У меня хотя бы деньги будут. С деньгами я всегда найду вас и убью.
- Я не обману… Митя!
Тот выглянул в коридор.
- Митя, принеси мне свои деньги. Все!
- Принеси, - подтвердил я приказание.
Через некоторое время Митя принес пухлый конверт и, положив его на стол, удалился.
- У меня нет наличности, - объяснил Габрилович. - Здесь должно быть десять тысяч франков.
Я заглянул в конверт и обнаружил в нем тугую пачку рыжеватых двухсотфранковых купюр. Переложил пачку во внутренний карман джинсовой куртки. Подхватил свою сумку с манаточками и сказал на прощание:
- Даже не знаю - есть ли у вас оружие или нет? Ошибка!
- Оружия нет.
- Тогда я пошел.
- Спасибо.
Мы посмотрели друг другу в глаза и, кажется, друг друга поняли.
- Меняйте профессию, - сказал я.
- И вы тоже, - согласился Александр Евгеньевич.
Петр Алексеевич заправил сигарету в мундштук и чиркнул спичкой. Голубое табачное облако лениво потянулось вверх. Сквозь него, словно вертолет сквозь афганскую дымку, пронеслась тяжелая оса. Набежал предвечерний ветерок, и листья на яблонях зааплодировали.
- С весны осы в сарае завелись. Летают теперь.
- Они неопасны.
- Когда налетит туча и начнут жалить…
- Как "духи" в Афганистане.
- Ту войну пора забыть. Она давно кончилась.
- И эта кончилась.
- Эта кончилась недавно. - Петр Алексеевич выпустил новое облачко и стряхнул пепел в жестяную банку. - Когда война проиграна, то всегда находят военных преступников. Мы уже две войны проиграли, а военных преступников все нет.
- Те, кто афганскую затеял, все померли…
- А кто в Чечне начал - живы! Сто тысяч человек перемолотили с обеих сторон! После войны с Германией преступники были названы и повешены. Пока мы своих не назовем и не повесим, война будет продолжаться.
- Нереально.
- Очень даже реально! Чем быстрее, тем лучше. Они Чечне теперь репарации начнут платить за наш счет. Что-то вроде дани Золотой Орде. И еще больше денег станут на Запад сливать.
- Уже ничего не осталось.
- Не останется, когда всю Сибирь спилят, весь газ выкачают. Двести миллиардов долларов уехало за последние годы. Ничего, мы притормозим как сможем.
За подгнившим крашеным заборчиком росла бузина. Ее мелкие красные ягодки походили на шрапнель. За бузиной лежала песчаная проселочная дорога. По дороге прокатила на велике девушка в светлом ситцевом платье. От сильных движений подол платья задрался, оголив загорелые коленки. Хотелось подняться, перепрыгнуть через забор, нестись куда-то по косогорам, крутить педали, скатиться к речке и упасть, раздевшись донага, в ее стоячую, молочную почти, парную плоть…
Но я остался, спросил:
- Разве нет приличных людей? - А Петр Алексеевич:
- Нет, - сказал, нахмурившись так, что седоватые брови сошлись на переносице, а сам лоб пересекла глубокая морщина. - В пределах Садового кольца нет, нет ни одного…
Вдоль воды я дошел до моста, под которым на каменном уступчике, укрытые полиэтиленовыми мешками и разной ветошью, изволили почивать бомжи-клошары. Все так же пахло мочой и перегаром. Двое бедолаг еще качались стоя в обнимку, ныли песню. На меня они не обратили внимания. Миновав набережную Вольтера, я поднялся по лесенке наверх, перешел проезжую часть, по которой уже катили предутренние машины, и направился в сторону Сен-Мишеля. Первые люди с заспанными лицами обгоняли меня, и небо впереди начало светлеть, намекая на новый день.
Спать не хотелось - это в крови догорал адреналин. Однако я знал, скоро навалится каменная усталость. Кофе мог зажечь тело, и я болтался по кривеньким улочкам Латинского квартала, наблюдая рассвет и пробуждение города. Заструились по улицам девицы и парубки. Они несли сумки, набитые книгами - их я уже никогда не прочту, хотя меня в их годы тянуло к филологии, истории. Жизнь распорядилась по-своему и отправила учиться в Институт физкультуры. Там я изучил человеческое тело, психологию и педагогику, там я стрелял… и теперь стреляю… Стрелок, блядь! Суперранглер…
Подняв глаза, я обнаружил вывеску и легко прочел буквы. Кафе называлось "Сайгон", так же, как знаменитый "Сайгон" на углу Невского и Владимирского. Туда Рекшан с Барановым ходили кофе пить, а мы с Никитой тащились за ними. Там теперь итальянцы унитазами торгуют…
Но парижский "Сайгон" закрыт покуда, и я иду дальше.
На студента я совсем не похож - похож на преподавателя. У них все преподаватели называются профессорами. В таких профессоров с мужественной щетиной - я тру подбородок - влюбляются студентки, лезут к профессорам в койки и ломают их устоявшийся быт. Впрочем, быта у меня не было. И жены у меня нет - она в Колорадо с китайцем, а я вовсе и не профессор.
За такими мыслями проходит минут сорок. Если я не выпью пару чашек кофе, то сейчас лягу на асфальт и засну как убитый. Как если б меня замочил Габрилович или Митя… Наконец я натыкаюсь на кафе, которое открыто, вхожу и сажусь за свободный столик. Народу навалом. Все жуют и пьют из чашечек - быстрая утренняя трапеза.
- Бонжур, мсье. - Мне улыбалась рослая яркая официантка с веселыми глазами.
- Ан кафэ, дё круассан, - проговорил я то, что умею, а женщина засмеялась, ушла, вернулась с подносиком.
Красивая. Давно я не думал о женщинах. За этими покойниками я забуду о том, что есть еще и женщины. Женщины… Сейчас бы завалиться с этой веселой вдовой (почему - вдовой?!) на мягкую перину. Я бы даже потерпел минут пятнадцать, прежде чем заснуть.
Это от усталости. Это пройдет. Все пройдет.
Размениваю двухсотфранковую купюру и даю на чай.
- Мерси, мсье.
Неожиданно начинается дождь - быстрый и несерьезный. Он, кажется, сам стесняется своей незначительности и быстро заканчивается. Я нахожу другое кафе в Латинском квартале, сажусь за стойку и заказываю две чашки "эспрессо". Бармен смотрит на меня с уважением, как на заядлого наркомана, и я сижу в кафе минут двадцать. Посетителей становится все меньше. Следующий наплыв будет после двенадцати. Чтобы не мозолить глаза, я ухожу. Тащусь по длинной узкой улице вверх. Тело закипает от кофеина и хочет двигаться. И это пройдет.
Опять я оказываюсь возле перекрестка, за которым начинается Монпарнас. Маршал Ней машет мне рукой, но я делаю вид, что не замечаю, иду по другой стороне бульвара. Иду до тех пор, пока не упираюсь в высоченную башню торгового центра. Папа Ноэль в красном кафтанчике пляшет возле дверей и звенит колокольчиком. Иду в башню. Смотрю товары народного потребления в магазинах "Bally", "Burton", "Adidas"…
В глазах рябит, да вот кофеин кончается. Адреналин кончился давно.
Тащусь по инерции. Названия улиц незнакомы. Перехожу перекресток, читаю - бульвар Гарибальди. Итальянец мне известен. Он воевал со всеми с детства до старости. Его боялись. Кавур его обманул. Поэтому его именем назвали улицу. Моим же именем ничего назвать нельзя…
Иду дальше. Опять улицы. Кафе, бары, шопы, черт их возьми! Опять знакомое название - бульвар Распай. Отлично. Это то, что надо, - Хэм, Аполлинер, Сандрар. Все они, и я - один.
Сажусь на скамеечку под пластиковой крышей. Остановка автобуса. Старательно курю. За спиной на стене буквы - фонд каких-то там искусств. Возле огромной стеклянной двери пара волосатиков с мольбертами. Весело болтают и ждут, наверное, пенсию. Под ногами сырой - осиновый? - лист. Приклеился к асфальту. Он такой мертвый, его даже жаль. Какой-то червяк в голове говорит: "Хватит. Ты как хочешь, а я - сплю". В итоге я засыпаю вместе с червяком…
Это не сон. Таких снов не бывает.
- Зачем ты, Учитель, преследуешь меня? Ведь если я тебя не понял, то уже и не пойму. Если понял - какой смысл в твоих мучениях?
Горы вокруг такие старые, и по сравнению с ними мы ровесники. Старик сидит скрестив ноги и чуть заметно раскачивается. На его лице знакомая и любимая мною такая тихая улыбка.
- Когда ты двигаешь какой-либо частью своего тела, - доносится до меня его далекий, как космос, голос, - то движет ли ею собственно твоя сила?
- Не знаю, Учитель. Все-таки ты зря мучаешь меня.
- …Разумеется нет, - продолжает старик, не обращая внимания на мое слабое сопротивление, - ибо у тела твоего часто бывают непроизвольные движения. Именно тот, кто создал твое тело, поднимает это тело с земли. А идеи, получаемые твоей душой, - разве ты сам их образуешь?
- Ты же говорил, Учитель, что мы боги… Кто же еще?
- Все так. И все по-другому. Каждую ночь звезды на небе те же, и каждую ночь они другие.
- Зато ночь одна и та же, Учитель.
- Менее всего, сынок, мы образуем идеи. Они приходят к тебе вопреки твоей воле. Таким образом, твои идеи дает тебе создатель твоей души. Но поскольку он сохранил свободу для твоего сердца, то дает твоему уму идеи, которые твое сердце заслуживает. Ты живешь в Боге, действуешь и мыслишь в Боге. Вот ты и Бог! Только раскрой глаза на тот свет, тогда ты узришь истину и других заставишь узреть.
- Заставить? - спрашиваю.
- Не цепляйся за слова, сынок, - улыбается Учитель.
В его облике уже произошли изменения. Теперь передо мной находится скорее мраморный Вольтер из Русского музея, чем таджик. Отполированная голова и заострившееся лицо с глазами без зрачков. Таджик стал Вольтером, похожим на генералиссимуса Суворова.
Я должен был заставить - остальное я не сумел понять…
Вольтер - Суворов - таджик…
Какой-то звук, сторонний шум мешает их слушать. Я открыл глаза и обнаружил себя все там же - на автобусной остановке бульвара Распай. Пожилая хромуша, старая парижская женщина, наклонилась ко мне и что-то спрашивала:
- Экскюзэ муа. Кель ёр э-тиль? Ma монтр ретард.
Я не понял. Зачем они у меня все время что-то спрашивают? Женщина подняла руку и показала на часы:
- О-ля-ля!
Мне пришлось улыбнуться и посмотреть на свою "Ракету". Было начало третьего. Старушка увидела время и весело залопотала.
- Же не парле па франсе, - сказал я.
- Вы русский? - заинтересованно спросила старушка.
- Да, - пришлось согласиться, - русский.
Я не сразу понял, что старушка тоже говорит по-русски.
- Княгиня Шаховская-Боннар! - гордо подняла голову бабушка и захромала к дверям подъехавшего автобуса.
В руках она держала туго набитую сумку, и, еще не отойдя от горячечного сна, я не догадался помочь княгине. Автобус уехал. Оставшись на остановке один, я стал думать о ближайших сутках, которые мне предстояло провести в ожидании паспорта. В гостинице поселиться я боялся, справедливо предполагая, что меня ищут, а в гостиницах искать станут обязательно. Где-то предстояло провести остаток зимнего дня, вечер и ночь и еще следующий день. И тут я вспомнил - пьянство всегда помогает истреблять лишнее время. И еще у меня имелась вторая фотография. Потенциальный покойник номер два мог пригодиться на случай проблем с Габриловичем, и я решил найти улицу, указанную на фотографии, найти дом и осмотреть на всякий случай подходы, двери, вороту, ближайшие магазины и кафе. Вся эта работа могла пригодиться, заодно на нее тратилось время.
Вернувшись на Монпарнас, я выпил чашку кофе в "Ротонде" за четырнадцать франков, порылся в карманах, ища жетон на метро, нашел его картонный прямоугольник, отыскал ближайшую станцию метро, спустился в подземку, бросил десятифранковую монетку аккордеонисту в темных очках, который вытягивал из мехов инструмента печальную мелодию, вошел в вагон подъехавшей электрички и поехал, как выяснилось, в противоположную сторону. Пришлось побегать, поискать нужную станцию и нужную ветку метрополитена. Время таяло. Это хорошо.
Наконец я оказался на площади Республики. Сориентировавшись по карте, прошествовал вдоль пестрополосатых витрин дешевого магазина "Тати", за ними роилась беднота. Протопал по широкому бульвару до сквера. Зашел в калитку и сел на скамейку. Огляделся. Передо мной находился пожухлый зимний газон, а слева на бронзовой скамеечке устало сидел бронзовый же человек. Я подошел и прочитал - Беранже. Да, Беранже. Однако я сюда приехал не песни петь. Я их когда-то пел с Никитой и играл на басе. Теперь другой рок-н-ролл, теперь - джаз, импровизация.
Импровизируя дальше, закружил по ближайшим улочкам и нашел нужную. Старенькую и кривенькую. Так и хотелось на ней увидеть булыжную мостовую, услышать цокот копыт и скрип колес. Нет - асфальт, тачки. "Рено" и "пежо". Немецких много машин… Не о том я…
Дом с номером двадцать четыре на фасаде оказался довольно узким - в четыре окна шириной - с большой то ли дверью, то ли воротцами посредине. Я потянул на себя надраенное медное кольцо и ступил под арку. Слева за воротцами находилась дверь, ведущая, как я понял, в саму парадную. На стене висели почтовые ящики, из каждой ячейки торчали рекламные листки. За аркой начинался махонький дворик. Посреди него в кадушке стояла потрепанная пальма, а в воздухе летали аппетитные запахи, звон кастрюль и голоса поваров. Я лишь открыл парадную дверь и заглянул. Крутая лестница винтом уходила вверх. Выйдя на улицу, я перешел на другую сторону и стал разглядывать фасад. Шесть этажей. Мой клиент Гусаков жил, похоже, на пятом этаже - квартира номер десять. Всего в доме двенадцать квартир на шесть этажей…
На пятом этаже я обнаружил два больших окна, одно из которых было открыто. Я даже видел, как от сквозняка пузырится занавеска.
Напротив находилось махонькое кафе. На улице возле дверей стоял столик и плетеное кресло. Над столиком висела доска, на которой рука хозяина вывела мелком цены - за что-то тридцать девять франков, за что-то и пятьдесят девять. Пройдя по улице до ближайшего перекрестка, вернулся назад и сел за столик под доской. Тут же выскочил усатый мужчина, похожий на Боярского, в белом фартуке.
- Ан кафэ, ан виски, - сказал я. Официант залопотал, называя, кажется, шотландские марки.
- "Блэк лэбел", - вспомнилось мне название, и официант, одобрительно кивнув, исчез.
Сидеть на улице было не жарко. Я надеялся на выпивку. Мне принесли кофе и махонькую рюмку - граммов на двадцать пять где-то. Когда-то давно я читал статью в московском журнале про Хэма и пьянку. В ней подсчитывалась доза знаменитого писателя и пьяницы. Десять виски - это считалось круто посидеть; не смертельно, но круто. Это, по-нашему, полный стакан водки. После первого стакана в России только начинают строить планы на вечер…
Однако я сижу и размышляю, как турист. Париж, Хэм, "Ротонда". Тут два трупака, бля, и я между ними с чужим наганом за пазухой! Денег море, и паспорт без визы. Это море кончится для меня тем, что я стану рыб кормить на дне реки. Река - Сена. Я - Саша Лисицын. Много я думаю, буду думать - буду кормить. Молчание ума - говорил старик таджик. Или это Вольтер говорил? Нет, Вольтер сам думал много и воевал с попами…
Теперь я не думаю…