- За нами увязался зеленый "москвич", - сообщил он. - От самого переулка прилип.
- Так ты от него оторвись.
Володя выполнил просьбу, хотя несколько сложных маневров, которые он проделал в недрах Калужской заставы, грозили нам как минимум тяжелыми увечьями. Они вывели Полину из дремотного забытья.
- Куда едем? - пробормотала она.
- Скоро будем дома, - успокоил я. - Потерпи.
Не оборачиваясь, заговорил Володя. Что-то или кто-то произвел на него сильное впечатление: такого проникновенного тона я раньше не слышал.
- Еще до демократии, - проворковал он, - когда я работал в "ящике", у нас был устаревший, но добрый обычай: незнакомых людей знакомили друг с другом. Пустяк, конечно, но так было заведено.
- Володя Пресняков, - сказал я. - В прошлом гениальный физик. Нынче держатель десяти акций шинного завода. Мелкий рыночник, но человек отзывчивый. Долги не возвращает.
Полина пришла в себя уже настолько, чтобы улыбнуться.
- Привет, Володя, - отозвалась она.
- Пока молчи, - посоветовал я. - С речью силы уходят. Да с Володей и необязательно разговаривать. Он сам, когда заведется, языком молотит безостановочно. Слушать его иногда тяжело.
Володя кинул в рот сигарету, лихо прикурил от зажигалки. Спохватился:
- Вам не повредит, мадам?
- Я бы тоже затянулась.
- Моей не побрезгуете?
- Нет.
Володя через плечо протянул зажженную сигарету. Я ее перехватил, повертел в пальцах.
- Полина, я бы поостерегся. Один раз за ним докурил - лечился два года.
Мы уже свернули к Ясеневу, мирно катили по солнечному проспекту.
- Солдатский юмор, - оценил Володя с грустью. - Он вам не хвастался, что он якобы писатель?
- Хвастался, - сказала Полина - Я не поверила.
Ее повело от первой же затяжки. Закашлялась, и я увидел, как от хлынувшей боли глаза остекленели. Ответно мое сердце сбилось с ритма.
- Останови, Володя!
Мы прижались к тротуару. Полину трясло в моих руках, как отбойный молоток, но она не издала ни звука. Через минуту успокоилась, глубоко вздохнула:
- Поехали. Чем скорее доберусь до постели, тем лучше для всех.
Две знакомые старушки на скамейке с изумлением наблюдали, как мы, поддерживая с двух сторон, вели ее в подъезд. Легко представить, что подумали. Тем более что Володя свирепо бросил:
- С утра водочка всегда на пользу!
Бедные долгожительницы дружно перекрестились.
Квартира у меня улучшенной планировки - просторная гостиная и спальня - 12 кв. м. Полину я уложил под одеяло, прямо в брюках и кофточке. Поудобнее подбил подушку под голову.
- Нагнись, - попросила она. Я нагнулся и ощутил на губах горьковатый, мягкий поцелуй.
- Закрой глазки, поспи, - сказал я. - Я только провожу Володю.
- Не торопись, милый. Я в порядке.
Избавиться от Володи оказалось не так-то просто. Он заявил, что вправе знать, ради кого и ради чего рисковал жизнью.
- Это я рисковал, когда с тобой поехал.
- Кто она такая, Коромыслов?
- Одна знакомая.
- Не финти, Миша. У тебя не может быть таких знакомых. Как, впрочем, и у меня. Она из смежного мира.
- Чего ты хочешь от меня?
Он ничего не хотел, но глаза его пылали ясным светом пробившегося из-под алкогольных глыб интеллекта.
- Боюсь потерять собутыльника, Мишель!
Я отслоил ему стотысячную купюру, а на вопрос, где их печатаю? - не ответил. Наконец он ушел, пообещав вскорости вернуться уже с заправкой.
- Ради Бога! - взмолился я.
Полина спала, повернувшись к стене. Ворох темных волос причудливо разметался по подушке. Около двух часов я провел возле нее, иногда вставал, бродил по квартире без всякого дела Чутко прислушивался к каждому звуку. Ощущение, что вместе с Полиной в доме поселилась беда, было столь же стойким, как запах дерьма в общественном сортире. Но впервые этот запах не вызывал у меня рвотного рефлекса.
- Больно, Миша! - сказала она, проснувшись.
- В каком месте?
- Везде.
Она порозовела то ли со сна, то ли от жара.
- Давай померяем температуру.
- Миша, у тебя есть знакомый врач?
Знакомых врачей у меня было предостаточно, потому что моя бывшая жена Ирина была рентгенологом. Но я понял скрытый смысл ее вопроса. Она спрашивала о таком человеке, который, если понадобится, сумеет держать рот на замке. И такой тоже у меня был - Мирошник Глеб Ефимович, неугомонный искатель смысла жизни. Я тут же позвонил ему домой, вспомнив, что сегодня суббота. Глеб Ефимович сам снял трубку. Три года назад он перешел работать в какую-то суперкоммерческую клинику закрытого типа, где лечились люди ранга золотой пластиковой карточки, и с тех пор даже голос у него изменился, по тембру напоминал теперь баритон покойного Левитана, а прежде Глеб Ефимович, будучи на государственной зарплате, скрипел, как несмазанное колесо. По телефону новый левитановский баритон воспринимался нормально, но при непосредственном общении создавался комический эффект: голос никак не соответствовал унылому, костлявому, неряшливому облику владельца. Я попросил Глеба Ефимовича немедленно приехать, чему он не удивился: наше прошлое и кое-какие совместные похождения давали основания для такой просьбы.
- Ты помнишь, сколько мне лет? - спросил Глеб Ефимович.
- Шестьдесят два года. Но это не совсем то, о чем ты подумал, Глебушка.
- А-а, очень жаль… В таком случае ты в курсе, какие нынче гонорары?
- Не тяни резину, Глеб. Бери такси - и гони.
Через сорок минут он позвонил в дверь. Мы давно не встречались, и я поразился произошедшим в нем переменам. Неунывающий печальник рода человеческого не то чтобы постарел, но как-то усох, стал ниже ростом, и за его вечным черным чемоданчиком и неизменным серым плащом ощутимо втянулся в прихожую шлейф разбитых надежд. Мы на мгновение обнялись и даже потерлись небритыми щеками.
- Она там, Глеб, - большим пальцем я показал себе за спину.
- Кто она-то, старый ты дурак?
- Женщина. Сам увидишь.
- Абортов на дому не делаю, учти.
- Не делаешь, и не надо.
Врачом Мирошник был первоклассным: начинал когда-то на "скорой", потом тридцать лет хирургической практики в институте Вишневского. В своей области достиг предельных высот, но это, что и говорить, наложило специфический отпечаток на его личность. Ко всем своим знакомым он относился как к возможным пациентам, а своих пациентов воспринимал скорее как подопытных кроликов, чем как живых людей. Общаться с ним было всегда поучительно. Сам он, похоже, не был подвержен никаким болезням и твердо намерился умереть от внезапного сердечного удара. Циничное отношение к человеческой жизни забавно смешивалось в нем с приступами совершенно детской стыдливости.
Расспросив Полину о причинах ее недомогания и узнав, что она страдает пулевым ранением в плечо, он посмотрел на меня с укоризной.
- А что такого? - сказал я. - Примета времени. Новое время, новые болезни.
- Что верно, то верно, - согласился Глеб Ефимович. - Среди моих нынешних пациентов пуля - это что-то вроде насморка.
С Полиной он произвел множество манипуляций. Разбинтовал плечо и тщательно обследовал сквозное ранение (два синюшных пятна и темно-кровяные сгустки), приказав Полине не хныкать. Она и не хныкала, а наоборот, томно улыбалась, полностью сохраняя присутствие духа. По-видимому, на нее благотворно подействовали два полных шприца какой-то гадости, которую Глеб Ефимович вкатил ей в вену. Еще он померил давление, послушал легкие, слил кровь из пальца в пробирку, промял живот до самого позвоночника и в конце концов, увлекшись, начал перекатывать ее по кровати, как деревянную чушку, отчего Полина все же слегка попискивала.
- Ты это, Глеб… - не выдержал я.
- Что такое?!
- Может быть, как-то поаккуратней.
После этого замечания он чуть ли не взашей вытурил меня из собственной спальни. На кухне я приготовил все для чаепития, а также выставил на стол резервную бутылку коньяка "Свирь", хотя знал, что Глеб Ефимович не пьет.
Ждать пришлось недолго - с полчаса. Он вышел самодовольный, благодушно потирая руки.
- Ну что ж, Миша, жить будет, поздравляю. Где ты ее подцепил?
- Из приюта взял, из жалости. Подлечу, подкормлю - и на панель.
- Гляди, как бы она тебя не пожалела.
Он взялся сам варить себе кофе, в этом деле никому не доверял. Когда оглядывался от плиты, глазенки посверкивали, как два черных жучка. Я извинился, что потревожил его в выходной.
- Это ничего, - сказал он серьезно. - Хоть повидались. А то… Эх, жизнь! У тебя-то что нового? Кроме нее.
- Вот ты про нее сначала.
- Давай о чем-нибудь другом, а? Твоя-то как семья?
Он допил кофе, понюхал шоколадку, но есть не стал. С семьей у него было все в порядке. По моим сведениям, их у него было три. И все три он нормально обеспечивал, о чем при случае упоминал с гордостью. Собравшись уходить, дал на прощание совет.
- Тебе надо отдохнуть, Миша. Съездить куда-нибудь на природу.
- Почему ты решил?
- У тебя глаза как-то странно бегают. Как у юродивого.
- Они у всех теперь странно бегают. У тебя тоже.
Полина действительно проспала до утра. День я провел в разных пустяках и не заметил, как он кончился. Зато ночью, когда лежал возле нее, обмирая от ее хрипов и стонов, на меня накатило озарение. Сам себе я показался глупой рыбкой, плещущейся в аквариуме и не видящей, что к ней уже подкрался опасный хищник, похожий на Фараона, и занес над гладью воды когтистую лапу. Отождествление с рыбкой произошло в полудреме, но ужас, который охватил меня, был так велик, что в панике я натурально шибанулся о стенку аквариума. Очнулся на полу, больно шмякнувшись задом. Сидел и вертел головой, как ужаленный.
Ужас сжался в комок под сердцем. Я побрел на кухню курить и заодно хлебнул коньяку. Зачем мне все это, думал я, бессмысленно уставясь на плиту. Куда я лезу?
Ответ на эти вопросы был прост, как, в сущности, проста разгадка бытия. Мне встретилась женщина, от которой по доброй воле я не в силах отказаться. Убийственное открытие. Оно переворачивало мое представление о самом себе, а это горько - особенно в преклонные годы. Любовь, влечение, похоть - тут мало что объясняли. Я чувствовал себя нищим, который, по привычке копаясь в мусорном баке, вдруг обнаружил там кейс, набитый банкнотами. Мощное нервное потрясение, почти шок. Взять деньги боязно - чужие, и оставить на месте невозможно. При чем уж тут любовь?
Оценив это литературное сравнение как удачное, я хлопнул еще рюмку. Выключил свет. Предрассветная синева мягко серебрила окно. Коньяк растворил страх, смыл его в кровь.
Показалось, она окликнула. Я вернулся в спальню. Полина лежала с открытыми глазами.
- Бок весь горит, - пожаловалась. - Но я скоро поправлюсь. Мне снилось, я летаю. Это хороший, вещий сон. Нам с тобой, Миша, придется удирать из этой страны.
- А куда?
- В Европу, наверное. Ты был в Европе?
- Да так, проездом, - я положил руку на ее живот, прикрытый одеялом. - Поля, я хочу спросить об очень важной вещи. Только честно ответь, ладно?
- Спрашивай.
- Зачем я тебе понадобился? То есть не так. Почему именно я тебе понадобился? Вот такой, как есть, зачем я тебе?
Я думал, она начнет хитрить или вообще не поймет, о чем речь, но Полина ответила сразу и без обиняков, словно заранее приготовилась:
- Ты нормальный человек, Миша. Умный, серьезный, не злой. Не молодой. Я устала в окружении волков. Я среди них почти сошла с ума. Чтобы прийти в себя, мне нужен именно ты.
- Ты уверена?
- Да, я уверена… Пойди, принеси, пожалуйста, чаю.
4. ЛЮБОВЬ
Прошло три дня, за которые время утратило свой будничный смысл. Мы вместе спали, ели, смотрели телевизор, спорили, и я отлучался из квартиры только за тем, чтобы прикупить свежих продуктов. Теперь-то я понимаю, что это были поистине счастливые дни.
О Полине я узнал много, но ничего - о ее делах. Пытался допытываться - никакого толку. Да я особенно и не старался: зачем мне? Наша близость, вспыхнувшая подобно болотному светлячку, так же быстро и погаснет. Будет что вспомнить, но не более того. Как я был наивен!
Полина выздоравливала. Боль отступила, жар утих. Я сам делал ей обезболивающие уколы в круглую попочку, пока надобность в них не отпала. На третьи сутки явилась медсестра, присланная Мирошником, и сделала перевязку. Глеб Ефимович сносился со мной по телефону, расспрашивал, давал полезные советы. Суть их была не медицинского, а скорее общечеловеческого свойства. Рассказал поучительную историю про своих приятелей, которых тоже погубили молодые авантюристки. Одного отравили, а другого пустили по миру, при желании я могу с ним познакомиться: он сидит в переходе метро "Новокузнецкая" с красивой коробкой и изображает из себя одноногого беженца. Деньги на нищенскую экипировку занял, естественно, у сердобольного Глеба Ефимовича.
Несколько раз ломился в дверь пьяный инженер Володя, но я не пустил, хотя через щель оделил его еще одной стотысячной купюрой. Володя умолял дать ему "хоть одним глазком поглядеть на кралю", но я пригрозил закрыть кредит, и он удалился расстроенный.
Из этих трех суток, когда буду помирать, вспомню, вероятно, главное: между мной, мужчиной, и Полиной, женщиной, пусть и покалеченной, случались минуты такой душевной открытости, какая бывает, наверное, на необитаемом острове или на дне морском, когда люди уже не чают вернуться в обитаемый мир. У нее был веселый, уступчивый нрав, но как-то так сложилось, что я поддавался ей во всем. Уже в первую ночь мы занялись любовью: хотя она стонала и скрипела зубами, но ничуть не уступала мне в рвении. Стыдно признаться, но в эти дни я потерял счет совокуплениям, порой чувствовал себя взбесившимся сперматозоидом, и для тех, кто не знает, что это такое, скажу: это похоже на смерть. Но не на ту, которая приходит с болезнью, а на ту, которая манит снизу, когда стоишь на балконе выше десятого этажа. Испытал я и ревность, но самого примитивного свойства. Я сознавал, что отдаваться с таким остервенением и охотой, могла только женщина, которая вряд ли успокоится на одном мужчине.
Когда Полина поняла, что я ревную, а улавливала она мои состояния мгновенно, то тихонько утешила:
- Ты самый лучший любовник из всех, кого я знала.
- Это неправда, - ответил я с горечью, которая мало соответствовала моменту и при иных обстоятельствах была бы смешна.
На четвертое утро, едва проснувшись, Полина взялась за телефон. До этого она про него не вспоминала, и я понял, что пересменок в раю закончился. Изображая деликатность, отправился на кухню. Дескать, говори с кем хочешь, это твое личное дело. Вскоре она вышла за мной, как обычно, в моей пижамной куртке, под которой ничего не было, кроме бинтов.
Я стоял у плиты и жарил яичницу с ветчиной на завтрак. Кофе уже заварил. Полина всегда начинала день с чашки крепчайшего кофе и сигареты. Я не смотрел на нее, догадываясь, что услышу какую-нибудь неприятную новость. Ждать пришлось недолго.
- Мишенька, у меня к тебе маленькая просьба.
Ответил я по возможности остроумно:
- Кого-то надо замочить?
Оторвавшись от яичницы, встретился с таким печальным взглядом синих глаз, что почувствовал себя мерзавцем.
- Ну говори, говори, не тяни!
- Миша, а ведь я в тебя влюбилась.
- Я в тебя тоже.
Я уже сидел за столом, Полина протянула руку и погладила меня по щеке.
- Обещаю, скоро все кончится. Мы уедем в Париж. Хочешь со мной в Париж?
На этот бред я не отреагировал.
- Я бы сама это сделала, но, наверное, не стоит пока выходить на улицу. Как ты считаешь?
- Кому выходить?
- Мне выходить.
- Да, не стоит. Мирошник сказал, еще дней десять будешь лежать как миленькая.
- Лежать? - лукавая гримаска, от которой меня тряхануло, будто током.- Значит так. Позвонишь из ближайшего автомата вот по этому телефону. Спросишь Кузю. Он сам, скорее всего, и снимет трубку. Условишься о встрече. Он скажет где. Подъедешь и заберешь у него кейс. Вот и все. Сделаешь?
- В кейсе, разумеется, деньги?
- Нет, дорогой. Там документы. И билеты. Да, кстати, у тебя есть заграничный паспорт?
- Есть.
- Паспорт отдашь ему.
- Чей? Свой?
- Ну не мой же. Кузя оформит визу и все остальное. Не волнуйся, все законно.
- Даже если тебе кажется, что ты не шутишь, все равно очень смешно.
- Хорошо, - сказала она, - придется кое-что объяснить, раз уж ты такой непонятливый. Мы с тобой попали в беду, дорогой. То, что нас до сих пор никто не потревожил, просто недоразумение. Скоро они все равно нас найдут.
- Я-то при чем?
- Миша! Ну не прикидывайся, пожалуйста, идиотом.
- Ладно, тогда рассказывай все.
- Нет, это слишком длинная история, и она тебя действительно не касается. Когда-нибудь… в другом месте. В Париже, милый!
- Кто такие они, которые скоро нас найдут?
- О Мишель! Я же просила!
- Что просила?
- Не прикидываться идиотом.
…К телефонной будке возле овощного магазина пришлось идти в сопровождении инженера Володи. Он подстерег меня возле своего "жигуленка", но это, пожалуй, было мне даже на руку. Пригодится для авральной ездки. Против обыкновения, Володя выглядел трезвым и благоразумным. Но противоестественно задумчивым. Молча шагал рядом. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я сообщил:
- Собираюсь днями в Европу. Чего-нибудь тебе привезти? Может, чего-нибудь из нательного белья?
- Чудной ты человек, Коромыслов. И чем-то напоминаешь Степана Разина.
- Почему именно Степана?
- Ну как же, помнишь! Ночь всего провожжался с княжной, и крыша у него поехала. А твоя новая пассия, похоже, будет похлеще княжны.
- Мне нравится ход твоих мыслей.
Я набрал номер, и после двух гудков трубку сняли. Это был Кузя. Голос у него был настороженный. Он спросил:
- Знаете, где Гоголевский бульвар?
- Да.
- Через сколько можете подъехать?
- Через час.
- Опиши, как выглядишь?
А как я выглядел? Пятидесятилетний моложавый старикан в черной, на ватине китайской куртке. Рост - метр восемьдесят. С рыжими усами. На голове серая кепка с пуговкой.
- Этого достаточно, узнаю, - сказал Кузя. - Возьми в руки газетку.
- Какую? "Известия" сгодятся?
Кузя хмыкнул в трубку. Видно, посочувствовал Полине.
- Все, договорились. Жду!
Володя согласился отвезти меня туда и обратно, но не корысти ради, а исключительно, как он выразился, из гуманитарного чувства сострадания к душевнобольному.
- Но все же, - добавил уже в машине, - бабки у тебя теперь шальные, от пузырька не откажусь.