И, чтобы поторопить, ловко ухватился за ворот моей китайской куртки. Но так получилось, что это было, по всей видимости, его последнее осмысленное движение в жизни. Он вдруг странно дернулся, и его глаза, уставленные на меня, печально застыли. В следующее мгновение он начал падать, судорожно сдирая с меня куртку. Рывком я еле высвободился из его мертвой хватки. Подкосившись в коленях, он постепенно улегся на спину, затылком на краешек песочницы. Пальто широко распахнулось, как крылья, и на светлой рубашке расплылось темное пятно. Почему-то я не сразу сообразил, что это кровь. Кирпичная краска отступила от щек, рот приоткрылся в прощальной угрозе, которую он не успел произнести. Очарованный, я стоял над ним, не в силах сдвинуться с места. Первый человек, которого убили на моих глазах, а можно сказать, прямо на руках. Еще не веря в то, что он умер, я понял, кто его убил. Глянул вверх. Левое окно - кухня - было приоткрыто, и тут же захлопнулось.
Я не пошел сразу домой, а, ведомый инстинктом, обогнул здание и выскочил к заветному ларьку. Меня колотило. На счастье, рядом тормознул "жигуленок" и из кабины высунулось прекрасное лицо инженера.
- Эй, Коромыслов, за заправкой пришел?
Я кивнул. Володя вылез из машины и бодро устремился к ларьку, бросив на ходу:
- Сегодня я угощаю. Садись в машину.
В машине я закурил, отдышался. Вязкая сердечная слабость рассосалась. Володя вернулся с бутылкой коньяка и с пакетом румяных яблок.
- Сейчас отъедем маленько - и похмелимся. Ты не против?
- Почему я должен быть против?
- Вид у тебя чудной. Не заболел? Ох, Коромыслов, предупреждал, не по возрасту тебе эта бабенка.
Он и не подозревал, как был прав.
В затененном тупичке возле мусорных баков, под ветлами, не вылезая из машины, приняли по стаканчику. Правда, я норовил хлебнуть из горлышка, но Володя забрал бутылку и сунул мне замызганную пластмассовую плошку.
- Ты чего, Миш? Куда торопишься? Будь покультурней.
Я выпил, не подавился, и дымил, отвернувшись к открытому окну. Володя бубнил над ухом, и ничего не было целительнее его веселого бормотания. Он с утра "отбомбился" по двум рынкам, но не без приключений. Рискнул перебросить от Даниловского рынка к Савеловскому вокзалу двух хачиков с товаром, а они взялись ширяться на заднем сидении и, когда он их довез, были уже тепленькие. Один потребовал, чтобы он немедленно доставил их к телкам, а второй пригрозил: "Мы тебя пока трогать не будем, Иван, но передай Чирику, скоро ему хана". Володя спросил, кто такой Чирик. Оказалось, речь идет о премьере Черномырдине, великом реформаторе и миротворце. Тот, который требовал телок, сулил за каждую по сотне баксов, а если будут моложе десяти лет, то пятьдесят сверху. "Мне не надо, - объяснил хачик. - Наш один там любит, чтобы целенькие". Володя, естественно, согласился передать угрозу Чирику, а также слетать за малолетними, но попросил аванс и оплату за проезд от Даниловского рынка. Бодрился он для вида, потому что чувствовал, не обойдется без мордобоя, но обошлось. Его интеллигентное обращение вызвало доверие у кавказских бизнесменов. Они отвалили ему "пол-лимона" и назвали адрес, куда он обязан доставить телок. Напутствие получил такое: "Попробуешь кинуть - кастрируем, как всех Иванов. Понял, водила?!"
Так он их и оставил на тротуаре, хохочущих и ласково бодающих друг друга в грудь. Но это еще не все. Хачики забыли в багажнике десять блоков сигарет "Мальборо".
- Теперь обкуримся с тобой, Коромыслов, - пообещал Володя, наливая мне вторую плошку. Коньяк подействовал, я успокоился на мысли, что ничего особенного, в сущности, не произошло. Мертвяк в песочнице - нормальная примета времени. Сколько их находят по утрам в парках и подъездах, иногда целиком, иногда расчлененных, и никто ведь не сходит с ума. Понимают: демократия. Чего же я вдруг ни с того ни с сего задергался?
- Побегу, - заспешил я. - Извини, Володя, дела!
- Да уж вижу. Беги, только не споткнись… И все-таки завидую. Свежая женщина - хоть какая-то отдушина. Хачикам ее не показывай.
К дому я подходил степенно, дожевывая краснобокое яблоко. Убитый лежал на прежнем месте, затылком на песочнице, носом в небо - никуда не уполз. Около подъезда две знакомые бабушки.
С ними я много лет здоровался, и иногда вступал в разговоры, но по именам не знал. Одна спросила:
- Чтой-то там с утра кто-то завалился, не наш ли? Не поглядишь, соседушко? Вроде Петро из шестого подъезда.
- Некогда, - обронил я небрежно. - Мало ли пьяных валяется. Всех не насмотришься.
- И то верно, - согласилась старушка. - Совсем одурел народ. При коммунизме-то такого не дозволяли.
Вторая возразила:
- Ты бы еще царя-батюшку вспомнила, Марфуша.
Разговор завязывался интересный, но я его не поддержал, молчком нырнул в подъезд.
Полина ждала одетая - шелковые брюки, вязаная кофточка и шубка в руке. Чемоданчик у ног. Не обращая на нее внимания, я побежал в кухню. Выглянул в окно. Покойник лежал в песочнице, но возле него уже стояли двое мужиков в таких же длиннополых пальто. О чем-то разговаривали. Между собой.
Полина тоже пришла на кухню.
- Миша, чем быстрее смоемся, тем лучше.
- Зачем ты это сделала?
- Миша, это же Цыпа!
- Что значит - Цыпа?
- Садист вонючий. Уголовная шваль. Его посылают, когда надо не просто попугать, а обязательно изувечить. У меня не было выхода.
Взгляд простодушный, как у совенка, попавшего под солнечный свет.
- Что же теперь будет?
- Да ничего не будет. Подумаешь, одним дерьмом больше, одним меньше. Но уходить надо не медля.
- Полина, ведь ты могла попасть в меня.
- Нет, милый. Я не промахиваюсь. Я международный мастер.
- В каком смысле?
- В прямом. Когда мне было двадцать, выступала на олимпиаде. Биатлон. Слышал про такое?
- Посмотри, кто там у песочницы.
Подошла к окну. Фыркнула раздраженно:
- Ага, слетелись вороны. Я надеялась, он приехал один. Цыпа любит разбираться самостоятельно. Чтобы свидетелей не было.
- Правильнее сказать, любил.
- Уйти теперь не так просто.
- Почему? Ты и этих подстрели, раз уж такая меткая. До кучи.
Уселась за стол, обмозговывала проблему. От нечего делать я заварил кофе. Но попить не успел, зазвонил телефон. Это был Георгий Павлович. Я его сразу узнал, хотя раньше по телефону не слышал.
- Писатель, - сказал он дружелюбно, - а ведь ты себя приговорил.
- Понимаю.
- Но шанс у тебя есть. Полина меня слушать не будет, но ты передай. Времени у вас до вечера. Куда позвонить, она знает. Если надеется на Кемаря, пусть не надеется. Кемарь второй месяц в Канаде. Скажи, что она дура, прямо так и скажи, не бойся. Трубецкому она на хрен не нужна. Без этой штуки она вообще никому больше не нужна. Так и скажи. Если до вечера не позвонит, ждите гостей. Ты все уловил?
- Да, конечно.
- Есть в тебе что-то приятное, писатель. Жалко будет убивать.
- Понимаю, - повторил я.
Полина уже разлила кофе по чашкам. Двигалась ловко, гибко, похоже, плечо не беспокоило.
- Велели передать, что ты дура, - сообщил я.
- Гоша нервничает?
- А он кто?
- Он из "Карата". Бывший юрист. Полное говно.
- А кто такой Карат?
- Это не кто, а что. Крупная фирма. Камушки, золотишко, теперь и наркотики. Но ты про это не думай.
- О чем же думать?.. Кстати, нам время дали до вечера. Вечером подошлют гостей.
- Через час уйдем. Допей кофе и собирайся. Самое необходимое бери. А можешь вообще ничего не брать. Все купим.
- А как же квартира?
- Квартиру не тронут. Они не сявки.
В том, как она себя держала, не было и намека на растерянность или апатию. Ставшая вдруг чуть надменной, с блистающими синими очами, с беглой улыбкой, соблазнительная до вздоха в своих шелковых брючатах, - кто бы заподозрил, что полчаса назад ухлопала живого человека из окна, как муху. Легкий хмель бродил во мне, и я не удержался, ущипнул ее за тугой бок.
- Это мне нравится, - сказала она серьезно. - Но это после.
Я начал собираться, ничего другого не оставалось. Покидал в большую спортивную сумку кое-что из одежды, туалетные принадлежности. Собрал документы, какие подвернулись под руку - вплоть до издательских договоров. У меня было такое чувство, что уезжаю в отпуск. Полина спросила:
- А этот Володя, он нам не поможет?
- Он выпивши.
- Какая разница, подбросит до ближайшей стоянки такси.
Она сделала еще два телефонных звонка, но я не прислушивался, с кем и о чем говорила. Какая теперь разница? Периодически подбегал к окну на кухне.
Убитый Цыпа все еще обретался в песочнице, а двое его коллег сидели рядом и курили. Но в какой-то момент они разом поднялись (вероятно, кто-то их позвал), подхватили Цыпу за плечи и за ноги и куда-то поволокли. У обоих были сосредоточенно-бодрые лица. Не удивлюсь, если бросят бедолагу возле мусорных баков.
- Звони, Миша! - Полина вместе со мной наблюдала поспешную транспортировку. Я не спросил, куда звонить: мы начинали понимать друг друга с полуслова. Володя, слава Богу, оказался уже дома и голос у него был не пьяный. Он обрадовался, когда я попросил подбросить нас до метро. Понятно почему: в наш разговор зудящим фоном вплеталось сразу несколько истерических высоких голосов, но я знал, что это всего лишь звуковой мираж - дети у Володи в школе, жена на работе, дома одна теща - престарелая Зинаида Петровна. Женщина, кстати, необыкновенная, и у Володи с ней нормальные, дружеские отношения, но ко многим ее талантам относилось и умение создавать - при определенном настрое - впечатление многолюдного бабьего бунта, доходящего по накалу страсти до уровня ритуального самосожжения, а подобных сцен Володя, будучи по характеру человеком задумчивым, склонным к медитации, не выносил. Хотя, надо добавить, чтобы не было превратного толкования, Зинаида Петровна никогда не опускалась до примитивных воплей типа: "Опять нажрался! Скотина!" - и устраивала домашние спектакли по приведению в чувство распоясавшегося бывшего гения на высоком интеллектуальном уровне.
- Машину поставь около ларька, - передал я распоряжение Полины.
- Когда?
- Прямо сейчас.
Наш отходный маневр был незамысловат, как детские жмурки. На лифте поднялись на девятый этаж и проникли на чердак. Накладной замок Полина вскрыла то ли маникюрными ножничками, то ли неведомой мне суперотмычкой, умещающейся в ладони. Видимо, мне еще многое предстояло узнать о ее способностях. Наш дом располагался буквой "Г", и по чердаку, минуя груды строительного мусора, ни разу не поранясь, мы добрались до левого, укороченного крыла. Здесь, чтобы открыть дверь, пришлось потрудиться. Врезанный замок не поддался отмычке, а мои нелепые попытки высадить дверь плечом, привели нас обоих в уныние. Я уже решил, что придется возвращаться несолоно хлебавши, но Полина деловито бросила.
- Отойди, Миша!
Пистолет в ее маленькой ручке лежал так же уверенно, как в моей - карандаш. Тремя выстрелами она вышибла замок, и от каждого у меня лопался крошечный сосудик в мозгу.
Из подъезда выглянула, как мышка из норки.
- Порядок! Чисто! - и через минуту мы очутились в уютном салоне Володиного "жигуленка". Только тут я заметил, что в лице Полины не было ни кровинки. Я таких бледных женщин вообще никогда не видел, разве что Киру Михайловну, соседку с нижнего этажа, когда ее выносили в гробу.
- Что с тобой, Поля?
- Плечо! Ничего, уже прошло.
Володя вырулил к проспекту Микояна. В салоне, несмотря на открытые окна, стоял перегарный столб. Я поглядывал назад: погони не было. Полина прижалась ко мне, глаза прикрыты. Но даже сквозь веки я чувствовал их синий отчаянный огонь. Непостижимая женщина. Володя завел светскую беседу:
- Теща совсем охренела. Придется, видимо, усыплять. Знаешь, к чему придралась? Думаешь, к тому, что выпил? Как бы не так. Мусорное ведро утром не вынес. Изуверка старая. Вас куда везти?
- К метро, - сказал я неуверенно. Полина открыла глаза.
- Володя, вы не могли бы подбросить нас за город? Пятидесятый километр по Минскому шоссе.
- В Баковке у меня когда-то была пассия, - вспомнил Володя. - Переводчица из техотдела. Знойная женщина. Вышла замуж за американца. В Штатах сделала прекрасную карьеру. Стриптизерка на Брайтон-Бич.
- Переписываетесь? - спросил я.
- Отвезти можно, - сказал Володя. - Но с условием. Если менты тормознут, штраф платите вы.
Полина издала вкрадчивый смешок. За окружной ей полегчало, щеки порозовели. Неслись мимо бледно-серые подмосковные леса, обезлюдевшие деревни, талые поля… Под этот пейзаж кто только в России не помирал, но на меня скользящее под колеса матовое мокрое шоссе (как немцы-то постарались!), блеклое небо в темных проплешинах, сырой сквозняк в разгоряченный лоб - подействовали воскрешающе. Я уже не казался себе таким идиотом, как час назад. Ситуация, когда благонамеренный, в летах гражданин, распушив перья, дуриком устремляется за очаровательной, стреляющей во все, что попадется на глаза, бандиткой, представлялась скорее забавным анекдотцем, столь любезным сердцу замордованного "мерзостями жизни" русского обывателя. Даже если, судя по всему, разворачивался последний виток моей житейской беготни, было ли о чем горевать…
- По глоточку коньяка, - предложил я на десятом километре, - было бы совсем недурно.
Володя, будто только и ждал сигнала, юркнул к обочине, достал из-под сиденья ту самую, недопитую бутылку и напрудил нам с Полиной по плошке.
- Вы пейте, - сказал печально, - а мне нельзя. Я же за баранкой.
С этими словами сделал два добрых глотка прямо из горлышка.
Я чокнулся с Полиной:
- Пей, девушка. От плеча оттянет.
Улыбнулась одобрительно:
- А вы азартные ребята!
На лесной дороге коньяк и сигарета в зубы - изумительно! Я даже расчувствовался некстати:
- Все-таки славно жить, господа, не правда ли?!
- И что поразительно, - откликнулся Володя. - Она же читает Лукреция в подлиннике.
- Вы про кого? - удивилась Полина.
- Да он все про тещу, - пояснил я. - Конфликт, кстати, примечательный. Он-то сам, водитель наш, кроме компьютеров ни в чем не сечет, но амбиция непомерная. Как же - ученый, международное признание, премии, изобретения. А Зинаида Петровна образованная женщина, знает четыре языка. Постоянно давит его интеллектом. Ему тяжело.
- Вся грязная работа на мне, - горевал Володя. - Мусор выносить, по магазинам, коврик выбить, - он загнул почему-то пять пальцев. - А она, представляете, с утра до вечера валяется с журнальчиком. Э, да что говорить! Я не жалуюсь. В общем она хорошая старуха, я ее люблю, но сегодня достала с этим ведром. Оно и было-то неполное. Нет, ей, видите ли, оттуда рыбой воняет. Тебе этого не понять, Коромыслов. Ты семью разогнал, свободный человек. Хочешь - выпьешь, хочешь - уснешь. Такие люди вообще неизвестно зачем живут.
- С виду он грубый, заносчивый, - сказал я Полине. - Но сердце доброе. Дурное воспитание, тут уж ничего не поделаешь.
Минут через сорок благополучно прибыли на место. Небольшой дачный поселок Министерства связи, в семи километрах влево от шоссе. Дома в основном старые, невзрачные, участки по шесть соток. Но кое-где пробиваются, как мухоморы, тупорылые кирпичные особнячки типовой демократической застройки, вызывающе аляповатые. Людей не видно, дорога не разъезженная - апрель, - но откуда-то ощутимо тянет дымком.
- Здесь, - Полина указала на двухэтажный бревенчатый сруб, окруженный озябшими яблоньками. Забор - одна видимость, калитка без запора. По раскисшей, выложенной белой галькой дорожке прошли к дому. Под стрехой Полина нашарила ключ, отперла. Внутри - сыро, обморочно, как в погребе. Москва осталась где-то за тридевять земель.
Полина сразу прилегла на топчан, застеленный шерстяным одеялом, сверху я укутал ее шубой, а в ноги, чтобы ей было спокойнее отдыхать, поставил квадратный чемоданчик с деньгами и "дипломат".
Мы с Володей принялись за печку. Поленница относительно сухих дров была сложена прямо в коридоре. Надымили изрядно, но с пятой или десятой попытки печка занялась по-настоящему: загудела, издавая опасные хрусты. На кухне стояла газовая плита с приставным пятилитровым баллоном, шкаф с набором круп и большим запасом консервов. Посуда и все прочее для приготовления пищи уместилось на подвесных деревянных полках. Дом производил впечатление обихоженного жилья, если не считать застоялой сырости. Но с этим печка, надо полагать, справится в ближайшие часы.
Я поставил чайник на огонь, и мы присели покурить.
- Забавная история, - заметил Володя задумчиво. - Такое ощущение, что ты, Коромыслов, влип крепко.
- Крепче, чем ты думаешь, - согласился я.
- Кто она такая, может, все-таки расскажешь?
- Женщина. Разве не видишь?
- Не знаю, имею ли я право, но… Послушай, Миша. Сейчас сядем в машину и поедем домой. Оставь ее здесь. Она не пропадет. А тебе худо будет.
За годы соседства мы выпили не одну цистерну вина, много смеялись, балагурили, но словно впервые я видел его умный, пристальный, глубокий взгляд. Что-то в груди жарко протекло, аж слезы подступили к глазам.
- Поздно, Володя. Не могу оставить.
- Почему?
- Не поверишь, влюбился.
Он как раз поверил.
- Да, это роковая дама. Что-то в ней есть колдовское. Цепляет… Она ведьма, Миша. Послушай меня, злостного материалиста. От нее добра не жди. Урвал кусочек - и беги. Единственный выход.
- Поздно. Не могу.
- Ну гляди, тебе жить…
Печка гудела ровно и сильно, навевая какие-то давние, трогательные воспоминания. Бока у нее потеплели. Я открыл окно, чтобы выветрилась гарь. После кофе Володя совсем разомлел.
- Миша, как посмотришь, если я здесь переночую? Смотаюсь в поселок, в магазин, прикуплю чего-нибудь. Славно проведем вечерок.
- Как же твои?
- Ничего, им полезно. Да я позвоню.
Я пошел к Полине, чтобы посоветоваться. Она не спала, лежала тихо, сложив руки на груди. Прямо невинный ангелочек. Подал ей чашку горячего кофе.
- Володя хочет переночевать. Не возражаешь?
- Он хочет меня трахнуть. Жаль разочаровывать. Он хороший парень.
- Ничего другого тебе, конечно, в голову не может прийти.
- Ничего другого нет в природе, милый…