- Чем-то ты, Оля, приглянулась старичку. Арендует тебя на две недели. Смотри, не подведи фирму.
- Хорошо.
- Ступай, мы тут еще кое-какие вопросы снимем.
Когда ее увели, спросил:
- Креветочек хочешь?
- Спасибо, я не голоден… Оленька у вас штатная?
- Какая тебе разница. Пользуйся… Все же не пойму, чего ты на нее клюнул? Ни кожи, ни рожи. Недаром говорят, на вкус и цвет товарищей нет… Ладно, гони монету!
Я достал конверт с пятнадцатью стодолларовыми купюрами, добавил туда сто пятьдесят долларов и передал ему.
- Сколько здесь?
Я сказал.
- Но это только долг. А за прокат телки? За пушку? Или насчет пушки передумал?
- Пока больше нету. Днями достану.
- Не по средствам живешь, Иваныч. Но я тебе верю. У тебя честные глаза. Да ты уж наверное ухватил, что нас обманывать - себе дороже выйдет.
Я кивнул уважительно.
- Значит, так. С тебя четыре куска. По пустякам больше не дергай. С Вованом будешь дело иметь. Насчет пушки. Тебе какую?
- Чтобы стреляла.
Выставил щучью бело-золотую челюсть, еще разок порадовал улыбкой:
- В самом деле кого-то хочешь шлепнуть, Вань?
- Для обороны, - сказал я.
- Что ж, дело хозяйское. Сам гляди не поранься.
- Постараюсь.
Вдруг он скорчил плотоядную гримасу:
- Две недели - это надо же! Не надорвешься, мужик?
- Я с передыхом, - тут бес толкнул меня под руку. - Скажи, Леонид Григорьевич, ты чем прежде занимался? До того, как выбился в люди?
Белые слезинки в его глазах заискрились:
- Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?
- Конечно, улавливаю.
Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:
- Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.
Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.
- Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?
Посмотрела с вызовом:
- Да, хочу. И пива, и водки.
Она молодая, подумал я. Молодые - они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, - ни запаха, ни дыма.
Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.
Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:
- Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.
Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.
- Дайте мне сигарету.
Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.
- Надо позвонить родителям.
Удивленно подняла брови.
- Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?
Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.
- Меня держали в чулане. Думала - кранты. Вы правда меня выкупили?
- Только на две недели.
- И сколько отвалили?
- Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.
- За что?
- За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.
Ротик у нее приоткрылся, зубы блестели. Я любовался каждым ее движением, каждой гримасой - верный признак начинающегося любовного томления. Ох как не ко времени! Да еще в таком гнуснейшем варианте. Но все равно какое-то разнообразие. Собственно, после того, как я очутился на обочине, у меня личной жизни не было. Женщины - случайные: либо залетные пташки, либо визиты по старым адресам. Главное, не было душевного устремления. Не только к женщинам, но и вообще… Что-то перегорело в душе, остыло, казалось, навеки. Снявши голову, по волосам не плачут. Ради чего суетиться, если подрублены центровые опоры бытия. Умом я понимаю, что это всего лишь депрессия, она пройдет, как проходит, истончается нудный осенний дождь, но уж слишком затянулось ожидание. Ненавистным было все, что я видел вокруг, - деньги! деньги! деньги! - и эта ненависть сделала меня близоруким. А что, собственно, случилось? Да ничего особенного. У взрослого дитяти отобрали любимые игрушки - науку, идеалы, вечные ценности. Подумаешь, трагедия. Зато взамен предложили красивую зеленую бумажку - доллар! Вполне возможно, одно другого стоит.
- Вы с ума сошли! - сказала Оля.
- Почему так думаешь?
- Как можно им верить? Это же клещи. Взяли полторы тысячи, потом возьмут две. Потом еще десять. Потом отберут машину, квартиру и все остальное. Будут доить до тех пор, пока не оберут до нитки. Они всегда так действуют. А вы сами подставляетесь. Иван Алексеевич, что с вами?!
- Ты всех своих клиентов об этом предупреждаешь?
- Нет, только вас, - взглянула победительно, я отвел глаза. Подумал грустно: значит, клиентов полно.
- За что же мне такая честь?
Ответила неподвижным, тяжелым взглядом, и у меня мурашки пробежали по коже.
- Знаешь ли, Оленька, не так страшен черт, как его малюют. Ты умненькая девочка, даже чересчур умненькая для своих лет. У тебя сильный характер, ты многих мужчин собьешь с толку, но только не меня… Штука в том, что ты слишком рано повзрослела. Поэтому мир, в котором очутилась, принимаешь за единственно реальный. Вот твоя ошибка. Вокруг много других миров, тебе пока не доступных. Там правят не паханы и паханчики и деньги мало что значат сами по себе. В ходу там обычные человеческие чувства - любовь, преданность, верность, доброта. Наверное, тебе дико это слушать?
- Почему же? - улыбнулась покровительственно. - Я бывала в тех ваших прекрасных мирах, понимаю, о чем вы говорите. Там действительно деньги ничего не значат, потому что их ни у кого нет. Там люди ради пропитания роются на помойках и бегут сдавать пустую посуду, чтобы купить молока на обед. Иван Алексеевич, даже за компанию с вами меня туда не тянет.
Славно, содержательно посудачили.
В машине я спросил:
- Куда везти?
- Наверное, к вам? Отрабатывать аванс?
Она не шутила, смотрела дерзко. У меня, чего греха таить, мелькнула подленькая мысль - согласиться. Но воля-то у меня железная еще с советских времен.
- Это не к спеху. Отвезу пока к родителям. Надо же их успокоить.
До ее дома рукой подать - улица Доватора.
Ну углу Профсоюзной неожиданно влипли в пробку. Минут десять ползли по черепашьи. Закурили. Удобный момент, чтобы прояснить кое-какие темные места.
- Думаю, тебе надо уехать, Оля, - сказал я как о чем-то само собой разумеющемся.
- Куда?
- Из Москвы уехать. Слинять, как у вас говорят.
- Зачем, Иван Алексеевич?
- Мне показалось, ты уже нахлебалась этой грязи.
- Приглашаете в Европу?
- В Европу не в Европу, а к родным в Таганрог могу отправить. Отсидишься. Спрячешься. Подышишь чистым воздухом.
Какой-то безумный "Мерседес", набитый молодняком, как тараканами, попер из пробки на тротуар, чудом не задев мне крыло. Я выругался сквозь зубы.
- Иван Алексеевич, - нежным голоском пропела Оленька. - Разрешите задать очень личный вопрос?
- Пожалуйста.
- Вы что, влюбились в меня?
- Что ты подразумеваешь под этим словом?
- Ну, когда пожилой мужчина хочет трахнуть молоденькую девушку, но робеет. Что-то вроде этого.
- В этом смысле, скорее всего, да, влюбился. Для тебя это важно?
- Может быть…
Я собирался подвезти Олю до дома, высадить и сразу уехать, но получилось иначе. Ее родители как раз выгружали товар из желтого пикапа, Оля к ним подбежала, что-то напела и привела ко мне. Я вылез из "жигуленка" и, честно говоря, не знал, как себя вести. Растерялся. Ее мамочка - полная, цветущая женщина с пухлыми щеками, круглым лицом и сияющими глазами - понравилась мне с первого взгляда, чем-то напомнила сестру Жанну. Отец - по словам Оли, бывший писатель - произвел сложное впечатление: бородатый мужик лет пятидесяти, высокий, сутулый, с унылым выражением лица, в казенного вида ватнике, двигался он как-то боком и при этом смотрел себе под ноги, словно что-то выискивая. В его манере держаться было что-то механическое, нарочитое, впрочем, я живых писателей раньше не встречал, может, им такими и полагается быть, немного не в себе. Тем более писателю-челноку.
Оля нас познакомила, и я по очереди пожал пухлую ладошку Галины Павловны и сухую, костистую длань Валентина Гаратовича.
Оля меня так представила:
- Мой новый друг, Иван Алексеевич. Он покровитель всех несчастных, обездоленных девушек.
- Ольга! - одернула мать, дружески мне улыбаясь. И она, и ее муж-писатель вели себя так, будто их дочь вернулась из института, а не отсутствовала несколько суток неизвестно где. Светские манеры. Правда, писатель не удержал кривой ухмылки, которая свидетельствовала о том, что он видит меня насквозь и не считает подходящей компанией для дочери.
- Иван Алексеевич, - капризно протянула Оля, - вы поможете нам разгрузиться?
В следующие полчаса мы вчетвером перетащили с десяток тяжеленных тюков сначала в лифт, а потом в квартиру на шестом этаже. Галина Павловна порывалась мне помогать, лезла под руку и сильно мешала, зато Оленька с угрюмым видом сообщила, что девушкам ее возраста носить такие тяжести противопоказано, если они хотят нарожать здоровых детишек. Транспортировка товара сопровождалась, кроме того, злобными репликами соседей, собравшихся на лестничной клетке в ожидании лифта. Самое мягкое: "Никак не наторгуются, мерзавцы! До людей им дела нет".
Это произнесла согбенная, сухопарая старуха, закутанная до бровей платком, копия бабы Розы из моего дома. Такие старухи вечно всем недовольны, хоть засыпь их пряниками. Двужильная, кстати, порода, не поддающаяся никакому внушению. Напрасно надеется Хакамада, что они скоро вымрут, и сразу наступит капиталистический рай.
Прихожая в квартире Олиной семьи напоминала подсобку в магазине, впрочем, как все жилища бывших интеллигентов, которым пришлось заняться свободной торговлей.
Зато на кухне чувствовалась уверенная женская рука: матовый блеск полок, сияние фарфора и металлических кастрюль. Собрав наскоро чай, Галина Павловна увела дочь в комнату, чтобы о чем-то с ней пошептаться, и мы с Валентином Гаратовичем, оставшись одни, одинаково ощутили некоторую неловкость.
- Выпить не предлагаю, - сказал писатель, попытавшись смотреть на меня прямо, но все равно скользнул взглядом за окно. - Вы ж, как я понял, за рулем?
- Ничего не значит, - уверил я. - По маленькой можно.
- Ах даже так! - Он достал из холодильника бутылку с яркой наклейкой, по которой нипочем нельзя было понять, что в ней налито. Произнес с непонятной обидой: - Вот, извольте, ничего крепче не держим. Я, честно говоря, небольшой любитель.
- Так обойдемся чаем, - его хмурость начинала меня раздражать.
- Почему же, - пуще обиделся он, - за компанию можно глоток. Никому еще не вредило. Главное, не увлекаться. Не беспокойтесь, напиток проверенный. Куплено за бугром.
Напиток отдавал резиной и по крепости не превосходил пиво. Чтобы завести хоть какую-то беседу, я спросил наугад:
- Вы, я слышал, книги пописывали?
- Было дело. Многие пописывали. Только где они теперь и где их книги.
- На свалке истории, дорогой мой.
Тут его обида, видимо, достигла какого-то заветного предела, он сунул в рот сигарету, но прикуривать не стал. Замкнулся, уставясь на стену. Острая мефистофельская бороденка торчала указующим перстом как напоминание о былой интеллектуальной роскоши. Несколько минут прошли в дружеском молчании. Потом он вдруг спросил:
- Извиняюсь, Иван Алексеевич, вы в каких, собственно, отношениях с моей дочерью?
Кабы я сам знал.
- Да так… познакомились случайно… ничего плохого, уверяю вас…
- Это вы вчера нам звонили?
- Звонил, да.
Бородка нацелилась мне в грудь, но взглядами мы не смогли соприкоснуться. Несмотря на взаимные усилия.
- Тогда уж позвольте спросить, Иван Алексеевич, чем вы занимаетесь? Я имею в виду, какими средствами зарабатываете на хлеб насущный в наше смутное время?
- Чем придется. Ничего определенного.
- Ага, - казалось, он остался удовлетворен ответом. - А прежде кем были? Судя по лексике, вы из образованной братии?
- Грешен, имею степень доктора наук.
В этот раз попытка писателя посмотреть прямо в глаза почти удалась, отчего между нами словно проскочила электрическая искра. И все же этот человек был смутен, как осенний вечер, хотя тянулся к искреннему общению.
- Тогда вы должны понять отцовское беспокойство, - изрек он важно. - Оленька человек чистый, доверчивый, увлекающийся. Ей проще простого задуривать голову. Любопытно, что может связывать вас при такой заметной разнице в возрасте. Ведь вы, Иван Алексеевич, далеко не юноша.
- Верно подметили. Но я ни на что не претендую.
- Спрошу без обиняков, только вы уж не обижайтесь. Эти дни она провела с вами?
- Как же так? Я же звонил вам, разыскивал Оленьку. Вы разве запамятовали?
- Действительно, некое несоответствие. - Он глубоко задумался. Я решил, пора уходить. Попрощался, поблагодарил за угощение. Писатель будто не слышал.
- Она у нас единственная дочь, - сообщил жалобно. - Работаем как проклятые, и все ради нее. У вас есть дети?
- Двое.
- Тогда вы меня поймете. Сейчас перед молодежью открылось столько возможностей, но легко запутаться, выбрать неверный путь. Вы согласны со мной?
- Конечно, согласен, - я уже задом пятился из кухни. Есть многое на свете, чего не принимает душа, но, пожалуй, больше всего мне действуют на нервы грезящие наяву интеллигенты, будь они хоть писателями, хоть морскими свинками. В грезящем интеллигенте, произносящем умные слова, не имеющие никакой связи с действительностью, есть нечто физиологически омерзительное, как в блевотине, размазанной по полу. Их не вразумишь и концом света, так и будут талдычить свое. Вред от них большой, потому что, как правило, им доступны средства массовых коммуникаций, и своими лживыми, пустыми речами, замешенными на гордыне, вечными призывами идти в каком-то им одним известном направлении они сеют вокруг семена вражды и раздора, которые в наши годы в очередной раз дали пышные всходы. Самый лучший грезящий интеллигент - это глухонемой отшельник на Ваганьковском кладбище.
Оленька выбежала к лифту меня проводить.
- Иван Алексеевич, почему вы уходите?
- Да я и не собирался у вас жить.
- Вас папа обидел?
- Что ты! Прекрасный человек. У нас много общего, мы из одного поколения.
- Правда?
- Что - правда?
- Что у вас много общего?
- Конечно. Жили рабами при коммунизме, нахлебались лагерей, теперь кое-как выкарабкиваемся на рыночный свет.
Она поежилась в своей легкой кофточке: на лестничной клетке прохладно. Я нажал вызов лифта.
- У вас замечательный юмор, - сказала она. - Ждите. Вечером приеду попозже.
- Зачем?
Сделала неожиданно шаг вперед и очутилась в моих объятиях. Прильнув к губам. Все получилось естественно, как в кино. Я невольно сжал худенькие податливые плечи и испытал такой сердечный толчок, что в лифте едва отдышался.
Глава 4
Полковнику Герасиму доложил все как на духу. Встретились в скверике напротив его службы. Я снизу позвонил, из проходной.
Середина мая выдалась жаркая, как лето. Москва поутру словно умылась детским мылом. По аллеям прогуливались молодые мамы с колясками, поспешившие нарядиться в легкие куртки и юбочки выше колен. С непривычки глаза разбегались. Не у девушек, а у меня.
Моему докладу Герасим Юрьевич подвел неутешительный итог.
- Влип ты, доктор, по уши. Придется выручать. Полагаю, у тебя все же с головушкой что-то стряслось. Объясни, пожалуйста, хотя бы, зачем тебе понадобились все эти разговоры про пушку?
Я сказал, что хотел побольше узнать о них на всякий случай, а какой еще есть способ с ними сблизиться, если не заключить торговую сделку.
- Тебе удалось заключить целых две.
- Да, удалось.
Особенно полковника почему-то возмутила цена на пистолет.
- Надо же! За какую-нибудь ижевскую самоделку - тысяча долларов. Да она пятисот не стоит. Совести нет у твоих друзей.
- Ты так о них говоришь, будто это люди.
Глянул с любопытством: плечистый, с обветренным мужицким лицом, тайно ироничный.
- Верно, Иван. Они не совсем люди. Новая порода вахнаков. Но ведь девушка, о которой ты хлопочешь, из их компании. Она ихняя, Иван. Она такая же. Как же ты можешь говорить о ней всерьез?
Попал в самую точку. Я не мог понять, что со мной происходит. Намедни Оленька сдержала обещание, приехала около двенадцати. Мы провели целую ночь и спали вместе, после чего рассудок мой действительно как бы помрачился. Я теперь много знал про нее, как говорят, по жизни, и, конечно, влюбиться в нее не мог. Больше того, в моем возрасте и в моем душевном состоянии я вообще не мог ни в кого влюбиться. Смешно говорить, но ее тепло, лукавые речи, ее смех, ненасытность упругого тела - все закрепилось в сознании как заноза. Она и сегодня обещала прийти, и я нетерпеливо считал часы, оставшиеся до вечера. Между тем со стороны, разумеется, это выглядело как приступ шизофрении. Может быть, это и была шизофрения. Но кто сейчас ею не болен. Покажите такого человека?
- Человек обуян страстями, - попытался я умствовать. - Они управляют его жизнью, хотя он частенько об этом не догадывается. Природа человеческих страстей темна. Ее нельзя объяснить. Ты можешь? Я не могу.
- Иван, ты о чем? Потянуло на молоденькое мясцо? Не осуждаю. Но как-то ты все не по-людски устроил. Тебе ведь, того и гляди, башку оторвут. Можно бы дешевле погулять.
- Черт с ней, с башкой. Не так все просто. Я имею в виду не с башкой, а с девушкой, с Оленькой. Она неплохая, поверь. Ну запуталась, ну скурвилась маленько, что же ее теперь, убить за это?
Герасим фыркнул и провел рукой по лбу, словно проверяя, не села ли муха. Нет, не села, рано в мае для мух.
- Ладно, проехали. Ты хоть понимаешь, что теперь не отвяжутся?
- Оленька тоже так считает.
- Оленька?
- Ну да, вы с ней одинаково рассуждаете.
- Знаешь, с тобой трудно разговаривать. Ты резко поглупел. А ведь намного умнее меня, признаю. Доктор наук и все прочее. Но сейчас производишь впечатление, будто тебя переехало колесом.
- Может, и переехало.
У меня сигарета погасла, полковник дал огоньку. Хорошо покурить на весеннем солнышке. Голова, правда, кружилась. Спал ночью от силы три-четыре часа, а привык не меньше девяти.