– За доблестную и безупречную службу, – Привольнов был человеком весьма неглупым и позволял выговориться бывшему учителю древнего восточного искусства, ставшему незаменимым дипломатом и агентом разведки. Он привык пропускать мимо ушей как похвалу, так и издевки, поэтому-то и достиг большого карьерного роста в системе НКВД, переименованного в МГБ.
– Медали есть? – Керими поднес ладони ко рту, тщетно пытаясь согреть их своим дыханием сквозь плотную кожу перчаток.
– Приставили к награде "Боевого Красного Знамени" и звание повысили.
– Теперь ты майор Привольнов?
– Так точно. Продвинули по службе. Оценили мою работу в Иране в деле ликвидации врагов Советского Союза и Красной Армии. Все ж при тебе было, Керими. Запамятовал?
– Память у меня хорошая, Яков.
– Так чего же ты мне форменный допрос устроил: что? к чему? зачем? когда?… Замерзнуть не боишься? Посинел весь. Как покойник.
– Покойники не мерзнут, Привольнов. Им без разницы, что жара, что холод. Тебе-то это известно лучше других. Скольких ты перевидал на своем веку? Не сосчитать. Так ведь?
– Зачем ты меня вызвал сюда? – теряя терпение, спросил майор.
– Это меня к тебе направили. Сообщили, что известный мне товарищ доложит о моей будущей дислокации и дальнейших действиях. Долго я гадал, кто бы это мог быть. Оказался Яков Сергеевич Привольнов. Снова ты, – Рустам сделал тяжелый вздох.
– Все верно, только место для беседы по душам можно было бы найти и потеплее.
– Если есть, так веди, – заворчал Рустам, чувствуя, как стали сильно коченеть руки и ноги, несмотря на теплую одежду.
Привольнов усмехнулся и зашагал в сторону Покровского собора. Он шел размеренным шагом, а следом, как дворовая собачонка, семенил человек, больше напоминающий бездомного пропойцу, чем искушенного дипломата и сына бывшего иранского миллионера. За все это время чекист ни разу не обернулся, чтобы убедиться в том, не пропал ли по дороге его собеседник. С привычным для себя выражением лица, лишенным эмоций, он прошел несколько кварталов, свернул за угол очередного дома и остановился у входа в неприметный подвал с небольшим красным козырьком, на котором на двух ржавых гвоздях висела деревянная табличка с тремя корявыми буквами в одном слове – "Тир". Висела и шаталась на ветру, держась на "честном слове". Только сейчас офицер МГБ посмотрел в сторону волочащегося сзади Керими, не привыкшего к скользким дорогам советской столицы. Ведомый отстал от ведущего метров на пятьдесят, спасая лицо от холодного ветра, бьющего с удвоенной силой между домами и сквозь арки старых московских двориков.
– Внизу согреешься, – буркнул майор, дождавшись попутчика.
Пропустив Керими вперед себя, он по привычке напоследок измерил взглядом пустынную улицу.
– Хочешь меня проверить, не забыл ли я твои уроки?
– По желанию, – сухо ответил Привольнов. – Если не боишься провалить экзамен.
Снизу доносились легкие потрескивания ружей и голос Утесова, поющего про город, стоящий у Черного моря. Спустившись, Керими увидел трех мальчиков, на вид учеников седьмого-восьмого класса. Двое стреляли на спор, а третий дожидался своей очереди. Мужчина, одетый в мятый коричневый пиджак, усыпанный военными орденами и медалями, поверх матросской тельняшки, сидел на табурете и следил за порядком. На стареньком столике стоял патефон с играющей пластинкой. Ему не было дела до стрельбы пацанов, главное, чтобы не шумели и не мешали слушать. Он сидел и бубнил слова песни, задумчиво покуривая папироску.
Вовек не забуду бульвар и маяк,
Огни парохода живые,
Скамью, где с тобой, дорогая моя,
В глаза посмотрели впервые.
В глаза посмотрели впервые
У Чёрного моря.
Рустам прислушался к словам песни, и к его горлу подкатил комок. Какие близкие и родные фразы. Бульвар, маяк, огни пароходов, скамейки, где он впервые посмотрел в глаза любимой. Только город не у Черного моря, а у Каспийского. Имело ли это значение для тоскующего по дому и родным южанина? Рустаму было без разницы, поет ли Леонид Утесов про Одессу или про его родной бакинский бульвар. В снежную зиму, за тысячи километров от солнца небольшое географическое различие не представлялось Керими важным и принципиальным. Он вспоминал эти прошедшие годы с горечью. Не потому, что брак с любимой оказался неудачным продолжением вечерних прогулок по набережной милого для его сердца бакинского бульвара. Он потерял самого дорогого для себя человека, своего отца… А все потому, что коллеги этой дышащей ему в спину "ходячей плахи" отняли его у него, довели до суицида, оставив одного на произвол судьбы! Все пошло прахом. Потом его бросила жена, годами он не видел своих детей… И потому он ненавидел Привольнова, а вместе с ним – все, что было связано с жестокой, бесчеловечной властью большевиков. Керими хотел забыть этого чекиста, навсегда и во веки веков, но система не позволяла ему этого сделать. Словно отъявленный садист, эта система сдирала своей мозолистой рукой почти зажившую рану, заставляя ее кровоточить снова и снова.
Есть море, в котором я плыл и тонул,
И на берег вытащен, к счастью.
Есть воздух, который я в детстве вдохнул
И вдоволь не мог надышаться.
У Чёрного моря!
Рустам вспомнил, как однажды летом чуть не утонул, отправившись с друзьями из класса за город, на море. Их всех стало затягивать под скалу, и только чудом им удалось выкарабкаться на эту же самую скалу, содрав в кровь колени и локти. Керими почувствовал, как непроизвольно стали расширяться его легкие, будто стоял он на берегу моря и дышал утренним воздухом Каспия, а не находился в прокуренном сыром и затхлом подвале…
– Кого я вижу! – лицо сидящего рядом на табурете мужчины осветилось улыбкой. – Яков! Какими ветрами?
– Да вот решили согреться малость, Кирилл Мартемьяныч.
– С тобой? – костлявый палец Кирилла Мартемьяныча метнулся в сторону Рустама, словно это был бездушный предмет, вроде шкафа, или, того хуже, алкоголик, примостившийся к статному офицеру, из жалости решившему угостить того в холодный денек чем-нибудь крепким.
– Гость мой южный, не привык к русским морозам. Продрог чуток.
– И не таких грели, – закряхтел мужчина, поднимаясь с места.
Когда он подходил, Рустам заметил, что левое плечо его пиджака свисает ниже обычного: видать, тяжелое ранение, скорее всего осколочное, скосившее ключицу и плечо.
– Шурепко, – протянул руку мужчина. – Кирилл Мартемьяныч. Рад знакомству.
– Рустам Керими, – ответил "южный гость".
– Рустам… Рустам… – задумался Шурепко. – Узбек?
– Азербайджанец.
– Воевал со мной один Рустам. Из Ташкента. Невысокий, да крепенький. Все равно не помогло, – махнул рукой ветеран.
– А что случилось? – поинтересовался Керими.
– Снарядом башку оторвало, – спокойно ответил Шурепко. – Да вы проходите. Сейчас налью вам настойку.
– А воевали где?
– Одесса-мама.
– Кирилл Мартемьяныч, – майор прервал разговор. – Нам бы поговорить надо с другом наедине. Сам понимаешь.
Шурепко намек понял и крикнул школьникам:
– Пацаны, баста. Кыш отсюда.
– Дядя Кирилл, я же не стрелял, – обиделся один из школьников.
– Потом постреляешь. Завтра. Бесплатно. Обещаю.
– Ну дядя Кирилл…
– Кыш отсюда, кому сказано? В школу опоздаете.
Мальчики продолжали возмущаться, пока один из них не почувствовал, как его за шею схватила крепкая мужская рука.
– Тебе же объяснили, что в школу пора, – процедил Привольнов. – Объяснили?
Мальчик испуганно захлопал глазами.
– Так чего ж ты заставляешь старших повторяться? Чтобы через минуту ноги здесь не было. Пошли вон.
– Завтра постреляете, – крикнул вдогонку Шурепко. – Не обижайтесь, мальцы. Ей-богу, завтра бесплатно десять пулек дам.
Вот так, особо не церемонясь, железной хваткой чекист выпроводил ребят из тира. Когда не действуют уговоры, всегда найдутся иные действенные методы. Майора МГБ учить азам убеждения и воздействия на массы не надо. Он прошел хорошую школу. Рустаму от увиденной картины стало еще противней. Он был уверен, что, прикажи Привольному пристрелить этих подростков, он сделал бы это здесь же, без зазрения совести и даже с удовольствием. Как живую мишень, как ту облезлую собаку на бакинском пустыре… Яков и не отрицал никогда, что является прирожденным палачом. Как говорил он сам, прикажут – и мать родную пристрелит, которую в лицо не видел.
– Чистый спирт, – в руках Шурепко появилась бутылка. – Согреет мигом.
– Это и есть настойка? – угрюмо спросил Рустам.
– Самая что ни на есть целебная.
– Не поперхнешься, Керими, – промычал майор. – Пей.
– Хороша беседа по душам, – Рустама стал давить шарф, и потому он его снял.
– Успеем еще. Для начала взбодриться надо.
– Так я же не особо пьющий.
– Надобно научиться. А то избаловали тебя восточными сладостями.
– Научил убивать, научи и выпивать, – Рустам принял шутливый тон.
– Ща кружку дам. Своя фронтовая. Медали обмывал, – Шурепко здоровой рукой показал на утяжеленную наградами грудь.
– Неси, Кирилл Мартемьяныч, – Привольнов расстегнул военное пальто, доставая табельное оружие. – И увеличь коридор.
На деревянном стенде находились различные мишени, годные лишь для стрельбы мелкими пулями тировых ружей. Но для гостей масштаба майора МГБ школьный тир мог преобразиться в серьезное стрельбище офицеров Госбезопасности и МВД. Для таких гостей хозяин тира создал специальные условия – чтобы стражи отечества могли чеканить свое мастерство. Делалось это весьма простым, незатейливым способом: деревянный стенд для обычного тира отодвигался на колесиках в сторону – и коридор для стрельбы из пистолетов Макарова или ТТ увеличивался почти вдвое, равняясь примерно 23–25 метрам. Этого было достаточно для проверки глазомера и твердости ладони. Здесь размещались уже не детские, а вполне приспособленные для боевых патронов мишени.
Шурепко здоровым плечом откатил стенд, и взору Рустама открылся длинный темный коридор, откуда повеяло холодом и сыростью.
– Включи свет, отец, – Привольнов потер нос рукавом пальто, проверяя боевую "ТТшку".
– Хлебни, – ветеран протянул кружку, наполненную чистым спиртом.
– А ты сам покажи пример южанину.
– Добро, – облизнулся Шурепко и поднес кружку к губам.
– Смотри, как пить надо, – очередь дошла до Привольнова. – Задерживаешь дыхание перед глотком, как перед выстрелом. Понял? Это тебе не водка, а тем более не шампанское. Горло сожжешь.
Офицер выдохнул-вдохнул и выпил, после чего вытер ладонью губы.
– Держи.
Рустам испуганно посмотрел на наполовину опустошенную кружку, где плескалась горячительная жидкость. Он никогда не пил чистый спирт. Забыл задержать дыхание, он хлебнул залпом. И тут-то ему показалось, что пьет он не жидкость, а огонь. Диким кашлем отхаркивая все обратно, он почувствовал, как сдирается с верхнего неба нежная кожица.
– Сморчок, – захохотал Шурепко. – Непривыкший.
– Вот и согрелся, – растирал руки майор. – А ты как, дружище? Ручонки не мерзнут? Пистолетик сможешь держать? – Привольнов дождался своей очереди подшутить над дипломатом.
– Стреляй первый, – огрызнулся Рустам.
– Как скажешь.
Две лампы в конце коридора освещали три обыкновенные мишени, под которыми находились мешки с песком. Мешки были целые, без латков – никому еще не приходилось "мазать" грубо. Люди как-никак опытные. Пистолет у них словно в ладонь врос.
– По пять выстрелов, Керими. Считай.
В позе с вытянутой рукой, держащей пистолет, Привольнов был похож на монумент. Лицо каменное, глаза страшные, упрямо сверлящие мишень. У такого пистолетик не задрожит. Пули одна за другой попадали в район десятки.
– Поплыли, Яша, – Шурепко дал отмашку.
Легкий дымок начал струиться из ствола ТТ, почувствовался запашок настоящего пороха.
– Отсюда видно, что в яблочко, – деловито закивал Шурепко.
– Покажи и ты, на что горазд, Кирилл Мартемьяныч. Пусть знают, какие у нас ветераны, – Привольнов говорил так, словно Керими был чужаком.
– Ну хорошо, Яков. Давай его сюда.
Раненое плечо Шурепко свисало прямо перед носом Рустама. Правая сторона была здорова, однако страшное ранение очень мешало точности в стрельбе.
– Ну, мать родная, тряхнем стариной. Ать-два, поплыли.
Во время стрельбы левый рукав его пиджака слегка вздымался вверх, медали отчаянно звенели. Из-за ранения Шурепко не просовывал недееспособную руку внутрь.
– Четыре в яблочко, одна семерочка, – зоркий глаз офицера заметил кучность выстрела. – Старый конь борозды не испортит.
– Держи, сынок, – ветеран протянул ТТшку Рустаму.
Руки Керими так и не согрелись, впрочем, как и душа. Перед глазами стояла сцена учебных стрельбищ в недостроенном здании на бакинском пустыре еще в далеком сороковом. Маячил образ той самой облезлой степной шавки, которая глодала кости расстрелянных людей. Эту случайно замеченную сцену Рустам запомнил навсегда. Будто вчера было. Не забыл он и того, как добивал чумную тварь отъявленный садист – рядом стоящий офицер тогдашнего азербайджанского НКВД. Рустам снова слышал этот душераздирающий собачий вой внутри себя… Он тут же вспомнил еще одну сцену: свое тегеранское похищение, когда после освобождения он должен был добить своих похитителей. Пытаясь спасти свою жизнь, предводитель банды Джаби Дилсуз полз до камышовых зарослей, но точный выстрел Рустама прекратил его мучения и надежды на призрачный побег. В памяти всплыла и трусливая улыбка стукача Афрасиаба Рая, "сгоревшего в огне ада", по острому выражению бакинского энкавэдэшника Щегловского. Именно по наводке этого стукача Керими был похищен… Афрасиаба пришлось пристрелить. Благодаря таким, как Яков Привольнов, учитель древневосточного искусства стал убийцей. Поневоле. Видит Бог, он этого не хотел.
– Что задумался, сынок? – медали на пиджаке Шурепко снова зазвенели.
Рустам ничего не ответил. Ему надо собраться, чтобы не дать повод Привольнову для колких насмешек. Он давно не практиковался. И ненавидел оружие и старался избегать всего, что несло в себе потенциальную угрозу для жизни людей. Лишь в редких случаях, как во время встречи с Мухтадиром Икрами, он брал с собой пистолет, да и то больше для самоуспокоения чисто с психологической точки зрения, чем для реального предназначения.
Промерзшая рука с трудом сжимала холодный металл. Рустам немного подышал на ладонь, почувствовав, как вновь сильно заболело обожженное спиртом нёбо, а затем взял прицел. Он и сам не заметил, как быстро отстрелял положенные по договоренности пять пуль.
– Вот тебе и сморчок! – засаливал папироску Кирилл Мартемьяныч. – Все в яблочко.
– Две девятки, – пробубнил Привольнов. – Тоже неплохо.
– И три десятки. Все равно сахарок, – Шурепко вытащил из кармана пиджака маленький бинокль и посмотрел в него для пущей убедительности.
– Ну что там? – глухо спросил Керими.
– Три десятки и две девятки. Где ж ты так, голубок, стрелять научился? Вот не ожидал так не ожидал. А с виду на скрипача похож.
– Надеюсь, на сегодня достаточно пальбы, – на лице Керими появилась кривая улыбка.
– Ну, вы тут беседуйте, а я в свою каморку попру, – Шурепко понял, что компаньонов надо оставить с глазу на глаз.
Справа у входа в тир располагалась небольшая комнатка Кирилла Мартемьяныча, с кроватью и маленькой тумбой, на которую он по ночам ставил свой патефон и слушал любимые песни военных лет, покуривая самокрутку. Он частенько тут ночевал. Ему здесь хорошо, так как своих родных и близких он потерял, также как и свое плечо. Ветерану некуда возвращаться после рабочих будней, но он не горюет и не унывает, воспринимая все с библейской покорностью и благодарностью. Если спросить у Шурепко, насколько он счастлив, то ветеран без раздумья ответил бы, что на "полный амбар" – в соответствии со своим военным словарным запасом и идиомами. Возможно, характер таких людей, советских людей, и был тем звеном, который дополнял общую картину победы. Вряд ли солдаты Пехлеви жили бы в условиях советских ветеранов и испытывали бы при этом те чувства удовлетворенности, какие ощущал в своем холодном подвале Кирилл Мартемьяныч. И таких, как Шурепко, были миллионы.
Вновь послышалась мелодия из очередной песни Утесова. На этот раз чуть приглушенно. Шурепко унес патефон в свою комнатку и затворил за собой дверь.
– Ты должен мне сообщить что-то важное, – Рустам продолжал держать в руках табельное оружие Привольнова.
– Верни пистолет.
– Не командуй, Яков. Не твой я рядовой.
– Отдай оружие, Керими. Трибунала захотелось?
– Твоего или моего? Пистолетик на тебя записан.
– С огнем играешь, – желваки Привольнова напряглись.
– Здесь осталась одна пуля, – пропуская мимо ушей слова офицера, сказал Рустам. – Просчитался ты, Яша, а говорил пять.
– Нахрюкался ты, господин хороший. Не к добру это.
– Закрой пасть, – прошипел Рустам.
– А то что? Пристрелишь меня? – нагло заулыбался офицер, бравируя, хотя в его голосе уже слышалась предательская нотка тревоги.
– Случайно. С кем не бывает.
– Кишка тонка, дипломатик.
– А сейчас и проверим.
Прогремел первый выстрел. Пуля попала в деревянный пол между сапогами майора.
– О, тут еще патрончик. Даже два. Ну, как положено, по восемь в обойме.
– Сдурел ты, Керими? – уже не на шутку встревожился Привольнов. – Даже не знаешь, какую опасную игру ты затеял. Можно и случайно на курок нажать. Дуло в сторону, Рустам!
– Моя игра впереди, Яков. Она крупнее, чем жизнь одного майора МГБ. Верно? Мне же с принцессой встречаться, а это поважнее пистолета. Ты же это хотел мне сказать? Если я не был бы вам нужен, мои кости грызла бы та самая чумная шавка, которую ты в глазик, а потом и по ногам. Помнишь ее, Яков?
Керими потрогал языком больное нёбо.
– Подшутить надо мной вздумал? Не удастся, Привольнов, – Керими подошел вплотную, уперев дуло пистолета в живот собеседника. – Убийство по неосторожности, Яша. Сам виноват, не надо давать табельное оружие кому ни попадя. Этому тебя не учили, майор?
Керими сделал шаг назад и выстрелил в мишень.
– Кажется, восьмерка. Неплохо без прицела, – пистолет повернулся вновь в сторону Привольнова. – Побледнел ты, офицер. Где же спесь твоя хваленая?
– Что ты задумал, Рустам?