- Совесть твоя - делать то, что я тебе скажу. Я за этим тебя сюда брал. Для этого помогал. А ты уже все забыл.
- Ничего я не забыл, Альберт Семенович. - Воловод прекрасно понял, о чем именно говорит Битюцкий. Но, в конце концов, нельзя их товарищеские отношения переносить на служебные обязанности! Дело не должно страдать. И потом, почему Битюцкий так рьяно отстаивает эту Долматову? Ну, если она не виновата, то проверка ей ничем не повредит. Другое дело…
Вздрогнув от предположения, Андрей тем не менее сразу же отогнал эту мысль - и как только она могла прийти ему в голову? Альберт Семенович - требовательный и принципиальный руководитель, много лет проработал в милиции, никогда ни в чем не скомпрометировал себя, это все в управлении знают. Какое же он, Воловод, имеет право даже допускать такую мысль?
- Ты что, задержал того парня на рынке? - спросил Битюцкий.
- Да. Взял объяснение, положил в ту папку, где и другие дела по автоцентру.
- Ты вот что, Воловод, принеси-ка мне эту папку, я сам посмотрю. И не отвлекайся сейчас, с "Электроном" надо кончать. Это пустой номер.
- Альберт Семенович, поскольку наши точки зрения не совпадают, а работаем мы на этот раз вместе с чекистами, я обязан доложить наши разногласия Русанову.
Битюцкий жестко, с ненавистью смотрел на своего подчиненного.
"Ах ты щенок! - думал он. - Коготки показываешь, учить меня вздумал. Русанову он доложит. Русанов сразу же затребует объяснение по прошлогоднему задержанию Долматовой, спросит, почему не было возбуждено уголовное дело… Ладно, Воловод, ладно. Аукнется тебе твое упрямство".
Но дальнейший разговор он повел мягко. Улыбнулся:
- Ты вот что, Андрей. Не кипятись и в бутылку не лезь. Я поопытнее тебя и пост занимаю побольше… В общем, так. Бумаги мне по автоцентру принеси, я просмотрю, потом потолкуем. "Электроном" занимайся. Решил проверить эту… Долматову - проверяй. С Русановым я сам поговорю, ты поперед батька в пекло не лезь. А за эмоции - извини, нервы что-то ни к черту стали. Не спал почти всю ночь, мысли всякие, заботы домашние…
- А я смотрю, вы что-то сегодня не в себе, Альберт Семенович, - пошел на примирение и Воловод.
- Да будешь не в себе, когда дома две бабы. И обе больные. Дочке "скорую" в три часа ночи вызывали, - врал Битюцкий, глядя прямо в глаза Воловоду, - у Александры Даниловны тоже сердце прихватило… А тут ты еще…
- И вы извините, Альберт Семенович, я не знал.- Воловод поднялся со смятением на лице, пошел к двери.
"Да, парень, жаль мне тебя", - вздохнул Битюцкий, когда дверь за Воловодом закрылась.
Он пошарил у себя в карманах кителя. Подержал на ладони по-прежнему сверкающий полировкой "презент", кинул его в распахнутый сейф, повернул ключ. Потом во внутреннем кармане отыскал клочок бумажки, который всучил ему вчера бородатый этот малый, Борис. На клочке значилось: "Гонтарь Михаил Борисович. Председатель торгово-закупочного кооператива "Феникс". И шестизначный номер телефона.
Несколько минут сидел Битюцкий над этой бумажкой в оцепенении и тоске. Слишком ответственное решение собирался он принять, но принять его был вынужден. Воловода он тоже хорошо знал: капитан, со своей честностью, стал ему просто опасен.
- Михаил, - сказал он в телефонную трубку. - Это Битюцкий. Нужно встретиться.
Глава двадцатая
Первого августа, в день отъезда судьи Букановой в отпуск, Генка Дюбель набрал номер ее служебного телефона и бесстрастно слушал длинные, томительные гудки. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла какая-то женщина, сказала:
- Алло! Слушаю вас!
- Мне Галину Андреевну, - как всегда, Генка изменил голос, говорил покашливая, чуть отвернув голову в сторону от трубки.
- Она в отпуске. С сегодняшнего дня.
- Ах да, я и забыл!… Вот досада. Она просила меня обязательно позвонить сегодня.
- А кто это говорит? - поинтересовалась женщина.
- Александр Николаевич.
- Здравствуйте, Александр Николаевич! А я вас не узнала. Это Золототрубова. Что это у вас с голосом?
- Да пива, что ли, холодного хлебнул… К-хм! К-хм!… Извините. Жаль, я не застал Галину Андреевну. Что же делать? Она очень просила позвонить… А дома у нее есть телефон?
- Нет, насколько я знаю.
- Придется к поезду идти.
Золототрубова засмеялась:
- Да дайте вы человеку хоть в отпуск спокойно уехать. Пусть отдохнет от дел. Она и вчера допоздна тут сидела.
- А мне как быть? - покашливал Дюбель, "держал голос". - Целый месяц совесть мучить будет… Нет-нет, я должен ее сегодня увидеть. Поезд она говорила какой, новороссийский, а вот вагон…
- Вагон я тоже не знаю… Впрочем, погодите, Александр Николаевич. Я вспомнила. Рядом с вагоном-рестораном. Галина Андреевна еще говорила: вот мне повезло.
- Ну, в таком случае я ее найду, - уверенно проговорил Дюбель и положил трубку.
Из телефонной будки он вышел радостный - найти вагон Букановой особого труда не составит. Хорошо, что поезд практически ночной, уходит в двадцать три часа сорок две минуты, а ночью, как известно, все кошки серы, легче будет укрыться. Теперь надо найти Игорька Щеглова, отправиться с ним на вокзал, пожелать судье Букановой "счастливого пути".
Весь вечер ушел у Зои Русановой на сборы. Днем она работала, отпрашиваться в поликлинике не стала, прикинула, что со временем у нее все в порядке, успеет. Так оно, в общем-то, и было. А с трех до одиннадцати вечера в путь можно собраться трижды. Тем более что вещи в основном были собраны, ну, кое-что выгладить еще надо, проверить. Главное - сделать другие домашние дела: она оставляла двух мужчин почти на месяц одних, им-то, конечно, не до стирки и глажения будет, у них все должно быть готовое - постельное белье, рубашки, трусы, носки… Понятно, что при необходимости и муж, и сын простирнут для себя мелкие вещи, как-никак оба военные люди, по Зоя знала, как неохотно занимаются мужчины этими делами, лучше оставить им запас.
Приготовлением этого "запаса" она п занималась весь вечер.
Ужинать всей семьей они сели поздно, шла уже программа "Время", показывали бесконечные депутатские баталии: с виду интеллигентные люди, в добротных костюмах и галстуках, отпихивали друг друга от микрофона, состязались в том, кто остроумнее и злее подденет правительство и, конечно же, партию.
Виктор Иванович ел неохотно, депутатов слушал с плохо скрываемым раздражением: ну сколько можно заниматься голым критиканством? Понятно, что перестройка, понятно, что многое в стране нужно изменить - и большинство не против этого! - но должны быть серьезные конструктивные предложения, продуманность действий, озабоченность за будущее. Голое критиканство - разве принесет оно пользу народу, государству? Разнузданность, разрушительность критики всех и вся, сокрушение авторитетов, осмеяние патриотизма - черт возьми, да как жить при этом?! Что может впитать в себя из этого потока "чернухи" его сын Сергей, вроде бы равнодушно поглядывающий на экран телевизора, на что и на кого ему ориентироваться в жизни?
Виктор Иванович вздохнул. Не стал заводить в такой вечер тяжелый разговор в кругу семьи - не время. У Зои голова занята отъездом, ей не до депутатских полемик, она сыта ими по горло, а сын… С сыном он поговорит потом: будут они одни почти целый месяц, наговорятся. Потребность в таких разговорах у Виктора Ивановича крепла с каждым днем. Он кожей чувствовал, что должен говорить с Сергеем откровенно и много, что передовая незримого и беспощадного фронта проходит волей судьбы и времени через душу и сердце его, пусть и взрослого уже, сына, что идет бескомпромиссная и безжалостная борьба и за его Сергея, и за тысячи, миллионы его сверстников. Он, отец, не может, не имеет права не то что стоять в стороне, а даже допускать мысль о ненужности этой борьбы - ибо сегодня, в наши дни, закладывалось будущее не только Сергея и его поколения, но и всей страны, государства. И будущее это виделось Виктору Ивановичу достойным России, которой вот уже многие годы так не везет на вождей и их программы, остающиеся на бумаге.
- Витя, сколько там на часах? - спросила из ванной Зоя (она что-то торопливо там достирывала), и Виктор Иванович посоветовал закругляться со стиркой. Время еще есть, но лучше спокойно посидеть, чай допить. Да и выйти пораньше. Хотя до вокзала недалеко, всего четыре остановки на троллейбусе, но поехать надо пораньше; Русанов, как всякий военный человек, терпеть не мог опаздывать и догонять, лучше на вокзале посидеть. К тому же время вечернее, транспорт ходит хуже, так что…
- Сергей, ты мать поедешь провожать?- спросил Виктор Иванович сына, уже поужинавшего и гонявшего магнитофон в своей комнате.
- Па, мы на десять вечера с ребятами в кино собрались, я сейчас ухожу. Может, ты сам, а?
Сергей пошел в ванную, сказал то же самое и матери.
- Мам, ты не обижайся, ладно? Кино хорошее, ребята билеты уже взяли… И потом, любящие супруги должны на прощание сказать друг другу какие-то теплые слова, а взрослый сын может помешать, - он лукаво улыбнулся.
- Взрослый сын тоже должен сказать матери эти слова, - Зоя замахнулась на Сергея мокрой тряпкой, улыбнулась. - Ишь, умник!
Сергей обнял мать.
- Дорогая мамочка, за нас не волнуйся, отдыхай, лечись. Нам без тебя будет, конечно, трудно, но трудности быта мы преодолеем. Подполковнику госбезопасности и сержанту ВДВ к трудностям не привыкать. Позвони, как доедешь. И если увидишь там, на юге, кроссовки фирмы "Адидас" - покупай смело: тебя ждет искренняя благодарность любящего сына. А отцу купи сигарет.
- Да, Зоя, - поддержал Русанов-старший. - Сигареты если попадутся, привези.
- Ладно, ладно, - обещала Зоя, развешивая на кухне выстиранное. - Витя, снимешь потом, - сказала она мужу. И позвала Сергея, стала дотошно расспрашивать его:
- Сережа, ты с кем идешь в кино? Со Светланой? Говори честно.
- Мам, я иду с ребятами, чес-слово!
- Сережа, ты знаешь, я хорошо относилась к этой девочке, когда вы учились в школе. Принимала ее в доме, привыкла к ней. Но теперь, после всего случившегося… Разбитое - не склеишь.
Сергей повесил голову на грудь, молчал.
- Я хочу тебе добра, сын, - настойчиво и мягко продолжала Зоя. - Это очень ответственный шаг - союз мужчины и женщины. Ты уже взрослый человек, много читал, видел. Я должна с тобой говорить откровенно, как женщина-врач и мать.
- Я ее люблю, мама.
Говоря эти слова, Сергей видел Светлану перед собой - ту, лесную, ласковую и покорную ему, чувственно-прекрасную и одновременно раздражающе чужую, сказавшую ему на прощание жесткое: забудь меня! Но для него эти слова совершенно ничего не значили, он понял их по-своему, они только придали ему силы. Да, Светлане стыдно перед ним, она не хочет обременять его своей дочкой, она виновата. Но что все это значит теперь, когда он познал ее как женщину, наговорил ей столько хороших, ласковых слов, и они, эти слова, были правдой, истиной, выразили его отношение к ней, несмотря ни на что! И как он теперь может отказаться от них? Он готов повторить их, говорить всегда, утром и вечером, днем и ночью, добиваться того, чтобы она, Светлана, могла их слышать, чтобы она всегда была рядом - его женщина, его любовь. Почему этого не хотят понять родители - умные, образованные люди? Разве они сами не были молодыми, разве они не помнят себя двадцатилетними? Ведь Светлана попала в беду, доверилась проходимцу, легкомысленному человеку, что ж теперь?! Он, Сергей, готов простить ее и простил, готов воспитывать ее маленькую чудную дочку, помогать Светлане во всем. Разве мало он пережил, ждал, думал о пей в армии, в госпитале?! Зачем же снова говорить об этом? Пусть Светлана успокоится, он поговорит с ней откровенно, по душам, убедит ее в искренности и надежности своих чувств…
- Сережа, я могу тебя понять… - начала было Зоя. Но сын мягко попросил ее:
- Мам, не надо об этом сейчас, ладно? Я потом тебе все скажу. Ты езжай, отдыхай…
Голос Сергея был взволнованным, заметно дрожал, в ласковых его больших глазах блеснула нежность.
"Бог ты мой, да он просто без ума от нее!" - с содроганием подумала Русанова, понимая, что действительно нужно сейчас прекратить этот серьезный разговор, отложить его на потом. Вот вернется она из отпуска, сама пойдет к Светлане, поговорит с ней, как женщина с женщиной. Скажет ей недвусмысленно и прямо: оставь нашего парня, милая. У тебя была возможность стать ему подругой жизни, ты же плюнула ему в душу. Зачем теперь будоражить прошлое, зачем бегать к нему на свидания, соблазнять?
"Я найду, что ей сказать, найду, - решительно размышляла Зоя, гремя в раковине посудой. - Пусть обижается на меня, ее право. Но ты не кошка, чтобы ластиться к каждому, должна была подумать о Сергее, если питала к нему хоть какие-нибудь чувства…"
Думая так, Зоя одновременно и корила себя за конечно же грубые мысли (она понимала, что Сергей может поступить по-своему, и ей придется с этим смириться), но все равно чувство оскорбленности не покидало ее, жалость к сыну умножала ее силы к сопротивлению, ярко зримая картина - Светлана входит в их дом с ребенком - пугала Русанову до холодного пота. Нет-нет, этому не бывать! Жизненный и профессиональный опыт подсказывал ей, что Светлана подает себя Сергею лучше, чем есть на самом деле, а он, глупый, верит.
"Да открой ты глаза, Сережа! - хотелось ей крикнуть. - Посмотри на свою Светлану глазами родителей - что в этом плохого?! Мы ведь прожили уже по две твоих жизни, знаем за десятерых! Почему же ты упрямишься, не хочешь прислушаться к тому, что говорит само сердце твоей матери? Оставь Светлану, найди другую девушку!… Да, и мы с отцом были молодыми, и мы сходили с ума, но человек потому и человек, что контролирует свои поступки, помнит и заботится о чистоте и нравственности, о принципиальности и долге…"
Все это, волнуясь, Зоя все же высказала сыну, но Сергей слушал родительскую ее тираду спокойно. Может быть, она не нашла нужной, доверительной интонации пли слишком волновалась - мысли ее были глаже и убедительнее, чем слова, - может, она просто не знала того, что знал и чувствовал Сергей, а значит, они просто не понимали сейчас друг друга.
Сергей виновато улыбнулся, встал с кухонного табурета, снова обнял ее за плечи.
- Мам, я пошел, двадцать минут осталось. Счастливо тебе доехать. И кроссовки посмотри, ладно?
Он чмокнул ее в щеку и пошел к двери, а Зоя, вытирая руки, стояла несколько растерянная и обиженная, смотрела ему вслед: мужчина, совсем мужчина ее сын! И больше, чем она, мать, влияет на него другая женщина… О, бог ты мой! Должна же быть справедливость!
Услышав хлопнувшую дверь, пришел на кухню Виктор Иванович.
- Ушел? - спросил он, и Зоя кивнула; лицо ее было расстроенно, глаза полны слез.
- Даже ехать не хочется, - призналась опа мужу. - Ты бы с ним поговорил по-мужски, Витя. Я думаю, он тебя больше послушает. Не его это счастье - Светлана, скорее наоборот. Сердце мне так подсказывает. И ясно это, как божий день! Но как ему, упрямому, объяснишь? Уперся, словно бычок-Весь в тебя!
Виктор Иванович взял жену за руки, стал успокаивать, говоря, что все это у Сергея пройдет. Даже если он п встречается со Светланой - все равно разберется, что к чему, время все расставит на свои места. Говорить с Сергеем, конечно, надо на эту тему, но есть тема поважнее - и он оглянулся на телевизор, работающий в комнате.
Зоя высвободила руки, сняла фартук. Сказала с сердцем:
- Ну вас! Делайте что хотите. Вас, мужиков, не переубедишь. Но чтоб ноги Светланы в моем доме не было. И это не жестокость моя говорит, Витя. Пойми правильно. Я хочу, чтобы единственный мой сын был счастлив. Вот и все. Давай собираться. Десять скоро.
…Они приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда, поставили вещи в купе, посидели рядком. В купе было сумрачно, лампа под потолком едва тлела, лица Зоиных попутчиков различались с трудом. Попутчиками были две пожилые женщины и парень, сразу же забравшийся на верхнюю полку и включивший транзистор. Транслировали футбол, шум и гам далекого стадиона заполнил купе, и женщины дружно запротестовали, потребовали приглушить звук.
- Вагон-ресторан рядом, - сказал Русанов. - Завтра можешь сходить, поесть горячего - ехать почти сутки.
- Да? - оживилась Зоя. - Ой, а я и не обратила внимания. Это хорошо, я взяла только бутерброды да бутылку молока… Ну что, Витя, иди, а? Поздно уже. Сергея дождись, ладно? Может, проголодается, покорми его.
Русановы поднялись, вышли в тамбур. Виктор Иванович привлек к себе жену, поцеловал ее торопливо и несколько смущенно - стояла внизу проводница, смотрела на них, - а Зоя вдруг прильнула к нему всем телом, молодо и игриво заглянула в глаза:
- Не скучай, Витя, ладно? Мы с тобой сегодня и не попрощались как следует. Все некогда было…
- А как следует? - озорно спросил он.
- Ну… - Зоя смутилась. - Да ладно тебе!
- Ладно, Зоя, счастливо добраться. Приедешь - сразу же позвони. Мы с Сергеем будем ждать.
- Позвоню.
Она проводила его до порожек, помахала рукой.
Зашипел под вагонами воздух, лязгнули сцепы: машинист проверял тормоза.
Дюбель со Щеглом болтались на перроне уже около часу. Новороссийский поезд подали не на первый путь, а к третьей платформе, чему Генка с Игорьком искренне обрадовались. К этой платформе надо было идти подземным переходом, перрон освещался очень плохо, да и милиция там не бывает.
Словом, сразу же после объявления по радио о посадке они спокойно спустились в переход, выбрались потом наверх, прямо против вагона-ресторана нужного им поезда, и Генка, одетый во все темное, не привлекающее внимания, да еще в темных очках и кепочке из джинсовой ткани, велел Щеглу смотреть в оба, не пропустить "седую курву" с "бубликом" на голове.
Дюбель нервничал, курил сигарету за сигаретой, но нервозность его связана была лишь с тем, что он боялся как-нибудь пропустить судью Буканову, не опознать ее в толпе пассажиров. Если бы он точно знал вагон… Но ничего: или в восьмой, или в девятый (это по обе стороны от ресторана) она должна садиться. Другое дело, что та баба, которая объяснялась с ним по телефону, что-нибудь напутала…
- Смотри, Игорек, смотри! - терзал он злым взглядом напарника. - Ты за восьмым вагоном, я тут буду: скорее всего, она пойдет из подземного перехода.
Щеглу он также велел одеться неприметнее, кое-что потом они просто снимут, бросят. Так или иначе, но общаться с людьми Щеглу придется, заходить в вагон, спрашивать. Чем вся их операция кончится, еще не известно, меры предосторожности принять необходимо.
Судья Буканова появилась в сопровождении какой-то женщины. Генка увидел ее еще на ступенях подземного перехода - в светлом легком плаще, седую, с привычным "бубликом" на макушке. Он стремглав бросился к Щеглу, сказал ему негромко:
- Идет. Сейчас будет выходить из подземного перехода. В светлом плаще… Рядом еще какая-то баба. Иди прямо за ними в вагон, скажешь проводнице, если спросит, мол, провожающий, сестра уезжает. Портфель поставишь где я сказал, под сиденье. Давай, Игорек! Не дрейфь!
Щегол, ссутулив плечи, двинулся вслед за Букановой. Поняв, что садиться она будет в восьмой вагон, прибавил шагу, обогнал женщин и первым вошел в тамбур. Проводницы у подножек почему-то не было, значит, и объяснять никому об "отъезжающей сестре" не пришлось.