Логике Плаггенмейера трудно было что-то противопоставить.
- И что теперь? - спросил Бут.
- Добудьте верные доказательства его вины, - ответил Плаггенмейер. - У меня время есть, я подожду.
13 часов 09 минут -13 часов 14 минут
У меня время есть.
Последние слова Плаггенмейера были правдой и неправдой одновременно. И они же подтверждали, что параметры времени приобрели для него первостепенное значение.
Он чувствовал себя скверно. Мерзкая слабость, как при обострении гриппа. Лоб горячий. Герберт всякий раз вздрагивал, проводя по нему тыльной стороной руки. Время от времени пытался остудить, прижимая к нему ствол пистолета. "Свеча пока еще горит, хоть язычок уже дрожит", - как поется в. песенке. Но сколько это может продлиться? И самое главное- что его ждет?..
История с Блеквелем заставила Плаггенмейера задуматься, чтобы найти ответ на страшный вопрос: "А что мне делать, когда я своего добьюсь?" Его цель - отомстить за Коринну, добиться, чтобы был наказан виновный в ее гибели человек. Допустим, ему это наконец удалось - дальше что?
Поднять руки и выйти из класса, позволить себя арестовать? А потом предварительное следствие, допросы, судебный процесс, приговор, три года тюрьмы?
Существует ли возможность сохранить свободу благодаря переговорам? Но какие у него гарантии, что власти сдержат свое обещание? Наобещать они могут все что угодно, а держать слово не обязаны: скажут, пошли на это, чтобы спасти заложников.
Может быть, лучше всего отпустить школьников и пустить себе пулю в лоб?
А потом? Есть ли бог с его загробной жизнью - или нет? Если да, то разве не зачтется ему на небе как доброе дело, как раскаяние, что он отпустил ребят? When Iesus washed my sins away; comin for to carry me home. Swing low, sweet chariot .
Разве он не слышал множество раз эти слова на пластинке? Святая надежда его предков.
Гунхильд считала это чепухой, но кто такая Гунхильд по сравнению с богом?
Моей жизнью была Коринна. Если мне не дано больше жить, не жить и вам.
Так что же, уничтожить себя вместе со всем классом?
Это было бы самым верным, самым честным решением. Он воздвиг бы памятник всем цветным и полукровкам, всем презираемым и униженным людям другого цвета кожи, другой расы и другой национальности в этой стране. Это заставило бы всех задуматься, действовать, добиваться своего, добиваться перемен.
Вот те три возможности, которые в данный момент видел или, по крайней мере, инстинктивно ощущал Плаггенмейер. Самое интересное, как и в какой последовательности эти элементы смешивались и сосуществовали в его мозгу: воспитание, заставлявшее мыслить стандартно, смутное, темное воспоминание о предках, страдавших и мучившихся где-то на хлопковых плантациях Луизианы или Алабамы, и уроки политической грамоты, преподанные Гунхильд и Коринной.
Во всяком случае, он должен был ужаснуться при мысли, что и на этот случай не разработал заранее никакого плана. Несмотря на то что в его поступках наблюдалась известная логика, он, если вдуматься, действовал в состоянии аффекта. Больше всего Берти опасался, как я думаю, что вот-вот окажется у цели. Сейчас необходимо выиграть время, чтобы все тщательно продумать.
Этим чувством страха и объясняется, почему он подверг сомнению подлинность письма Блеквеля. Как бы ни было велико его недоверие, как бы он ни опасался подвохов и ловушек, он не нашел ничего конкретного, заставившего бы его заподозрить подделку. Придраться не к чему!
Да, но если бы ом признал, что Коринну убил Блеквель, ему пришлось бы принимать решение - самое важное и ответственное решение во всей его жизни. А этого он боялся.
Головная боль сделалась нестерпимой. Он попросил у доктора Рейнердса две таблетки. Из предосторожности, чтобы не быть отравленным или немедленно усыпленным каким-то неизвестным ему медикаментом, велел доктору разрезать таблетки - каждую на четыре части и, завернув их в бумажки, две бросил ему на стол, а две принял сам.
Но не он один дошел до предела физического и психологического равновесия: заложникам тоже приходилось туго. Эльке Аддикс и Ханно Геффкен уже находились в городской больнице Брамме. Почти всех остальных доктор Рейнердс напичкал транквилизаторами. Некоторым пришлось сделать уколы, другие глотали таблетки. Так что всех их клонило ко сну, а кое-кого лекарства просто оглушили. Чем и объясняется их апатия к событиям в классе и за окнами. По сути дела, вполне дееспособными оставались Гунхильд и Иммо Кишник. Они пытались уговорить одноклассников не злоупотреблять таблетками, но их мало кто послушался. У большинства ребят появилось вдобавок мучительное чувство вины и неполноценности, неизбежное в подобных ситуациях: струсили они перед этим ублюдком Плаггенмейером, проявили постыдную пассивность. Один Хакбарт, которого они высмеивали, проявил мужество и что-то предпринял… Для Карсте-на, Альфа, Хелльфрида и Иорна, которые каждый день подчеркивали, что они уже сегодня настоящие мужчины, способные быть суровыми и безжалостными, утро этого дня стало утром несмываемого позора.
Все это Плаггенмейер инстинктивно прочувствовал, хотя не сумел бы выразить словами. И если в первые часы пребывания в классе он опасался атак в духе Хакбарта, то сейчас с некоторым испугом заметил, что, по меньшей мере, трое из его заложников вот-вот могут потерять сознание. А вдруг ему постепенно придется отпустить их всех, одного за другим, в больницу?
Если здесь больше никого не останется?
Чтобы уклониться от ответа на тревожные вопросы, он снова решил искать спасения в своих мечтах-сновидениях, которые слетались по его зову, будто пестрые птицы.
…Спортивный зал имени Эрнста Мерке в Гамбурге. Бой за звание чемпиона мира в тяжелом весе. Джордж Формэн против Герберта Плаггенмейера. Как ловко он обыгрывает стареющего чемпиона мира! Пусть он способен ударом сломать дерево, пусть его ударов боятся те, кто их принимает на себя. Он-то похитрее. Он, Хэрб, как все его называют, быстрее, разворотливее. Нырок, еще нырок. Отклонился, ушел в сторону. А теперь - боковой по печени! Формэн на полу. Восемь - девять - АУТ! Новый чемпион мира: Герберт Плаггенмейер!
…Филармония в Западном Берлине: "Хэрб
Плаггенмейер и все его звезды". Перед рампой он со своей знаменитой золотой трубой. Новый Луи Армстронг. "Верный гусар", "Блюберрихилл…" Аплодисменты, аплодисменты…
…Олимпийский центр в Мэнхене. Финальная игра первенства ФРГ по баскетболу. ФСК Гейдельберг против ТСФ Брамме. До конца встречи десять секунд. Счет 88:88. Хэрб Плаггенмейер, центровой ТСФ, перехватил мяч. Рев болельщиков: "Берти! Берти!" Бросок- мяч в кольце! ТСФ Брамме - чемпион страны! Триумфальный проезд по Браммермоорскому шоссе. В первой машине, подняв руки, - Герберт Плаггенмейер.
Кто знает, какое направление приняли бы в дальнейшем мысли Плаггенмейера и как состояние умиления и растроганности отразилось бы на ходе событий, если бы в этот момент выпускник Дирк Дельвенталь - двадцати лет от роду, сын крупного правительственного чиновника - не пришел к мысли симулировать полную потерю сознания и не рухнул на стол. Застонал, захрипел, пальцы рук скрючились на столе…
Доктор Рейнердс бросился к нему.
Плаггенмейер встревоженно ждал его заключения.
Если здесь действительно кто-нибудь откинет копыта, это резко ухудшит его положение перед судом. С другой стороны, такой оборот событий может укрепить его позиции в переговорах с теми, кто за окном. Но чего, в сущности, он сейчас хочет от них добиться?
Итак, он внутренне был готов отпустить в больницу и Дирка Дельвенталя, тем более что доктор Рейнердс сказал:
- Его следует немедленно госпитализировать!
Все и шло бы своим чередом, как задумал Дирк, если бы сверхбдительный Плаггенмейер не уловил шепоток в разных углах класса:
- Он просто притворяется.
- Мы - здесь, а он - гулять на свежий воздух: нечестно!
- Пет! Кто тебе мешает…
В Плаггенмейере что-то щелкнуло внутри. В нем разом поднялась и вылилась наружу ненависть против тех, кто всю жизнь обманывал его, оплевывал и унижал.
- Подымайся! - заорал он на Дельвенталя. - Если до счета "три" ты не выздоровеешь, я тебя пристрелю! Раз! Два!..
И Дельвенталь уже сидел на своем месте прямой как палка.
Нервозность в классе быстро пошла на убыль; сказывалась и вялость после принятия таблеток. И только Плаггенмейер был по-прежнему возбужден и взволнован. Но настроение его в очередной раз дало резкий крен.
"Размечтался я! Никогда из меня не вышло бы ни классного боксера, ни звезды джаза. Никогда! Не будь Коринны, я до смерти оставался бы чернорабочим, подсобником, ассенизатором, подметальщиком окурков и плевков.
Не появись Коринна, мне не на что было бы рассчитывать в жизни. Человеком меня сделала Коринна, она одна. А всем остальным я отомщу. Всем? И Гунхильд тоже? Нет, Коринну, мою богиню, обидело бы, если бы я причинил зло ее лучшей, ближайшей подруге. Да и другие из 13-го "А" - разве они виноваты? Все так, все так, - думал он. - Но убийце от меня не уйти". Он принял последнее решение: либо ему представят факты, подтверждающие вину Блеквеля, либо погибнут они оба.
Да, но Блеквель уже погиб.
Оставался доктор Карпано.
- Я хочу поговорить с доктором Карпано! - крикнул Плаггенмейер стоявшим во дворе. - И не позже чем через пятнадцать минут. Это мой последний ультиматум!
13 часов 14 минут- 13 часов 37 минут
Что он ни делал, ни успокоиться, ни собраться с мыслями не мог.
Он успел еще пройти с обходом по палатам, затем вернулся в свой кабинет. И теперь сидел за письменным столом, уставившись на телефон.
Почему Бут не позвонит и не скажет, что Плаггенмейер сдался?
Что произошло?
Заставил себя пробежать глазами статью в американском журнале, написанную доктором Стэнли Н. Берстайном. Стэн его друг, главный терапевт госпиталя "Моунт-Синай" в Хартфорде, штат Коннектикут. Но о тесте с ниоглобином он пишет такое - о тесте при ускоренном диагностировании инфаркта…
Где же Бут?
Признание должно давным-давно быть в руках Плаггенмейера. Бут уверял, что графологу подделать почерк Блеквеля трудности не составит. Чего же теперь Плаггенмейеру надо?
Признание должно его удовлетворить.
Зазвонил телефон.
Бут!
- Господин доктор Карпано, простите, с вами говорит Кемена.
Кемена…
Неужели Плаггенмейер…
- Вы меня слышите, господин доктор?..
- Да.
- Плаггенмейер требует, чтобы вы явились во двор гимназии и переговорили с ним.
- Поскольку Блеквель признался, я полагал…
- Да да, признался, но Плаггенмейеру этого мало.
Почему позвонил не Бут, а этот неврастеник Кемена?
- Весьма сожалею, но, поскольку я к случившемуся отношения не имею… черт побери, зачем я ему понадобился?
- Таков его ультиматум.
- Ультиматум?..
- Если вы через пятнадцать минут не приедете, он…
Плаггенмейер.
Двадцать школьников.
Доктор Рейнердс, коллега.
- Господин доктор Карпано, вы непременно должны, вы обязаны поговорить с Плаггенмейером!
Это Штоффреген, дубина из Браммских болот, который бредит футболом, который ничем, кроме сборной, не интересуется…
Почему он не столь прост и однозначен, как Штоффреген?
Почему он тогда ночью не остался в больнице?
Почему он не остановился, когда сбил девушку?
Слишком поздно.
Чего добивается от него Плаггенмейер?
- Господин доктор Карпано?..
Почему он согласился переехать в эту мерзкую дыру, в Брамме?..
- Алло, алло!..
- Я выхожу. Встречайте меня у подъезда больницы.
Он не хотел произносить последних слов, но некий неконтролируемый импульс заставил его произнести их. Семья и преподаватели образцово запрограммировали его.
Пока Карпано объяснял секретарше, что уезжает ненадолго и скоро вернется, Кемена и Штоффреген уже подъехали к подъезду.
Пациенты, медсестры и коллеги, знавшие в чем дело, стояли у окон.
Карпано сел в машину.
Я вновь и вновь подчеркиваю, что могу лишь предполагать, о чем Карпано размышлял в течение описываемых минут, что он чувствовал и что переживал. Чтобы быть в этом абсолютно уверенным, мне пришлось бы поменяться с ним местами, влезть в его шкуру. Но, с другой стороны, Карпано не искусственно сконструированная фигура, созданная мной специально для этого романа, я, даже будучи автором, давшим ему жизнь и обличье, не вправе распоряжаться им, как мне заблагорассудится. Так что мне остается только догадываться о его чувствах, пытаясь с помощью собранных мною о нем сведений воспроизвести, как он себя вел и действовал.
Я мысленно представил себе диалог, который произошел бы между нами, окажись я рядом в полицейской машине и заговори мы с ним на каком-то языке, неизвестном сопровождающим полицейским чинам. Например, на итальянском. Это вовсе не исключено, потому что Карпано вырос в двуязычной семье, часто проводил каникулы и отпуск у своих двоюродных братьев и сестер в Италии, а я, по мнению моего главного редактора, владею итальянским и пишу на нем даже лучше, чем по-немецки.
Мы помолчали бы.
И только проехав мост через Брамме, заговорили бы. Начал бы он:
- Знаешь, я хотел бы сейчас оказаться в Ноннен-хорне, сесть на террасу кафе с видом на озеро. И на Альпы. Мечтать о чем-нибудь неопределенном, неуловимом. Помнишь, как у Гельдерлина: "Неслышно зайдет и в гавани голову склонит фрегат. Теплы берега, дружелюбны открытые долы, причудливы тропки в зеленом и тихом мерцанье".
- Да…
- Я боюсь Брамме. Взгляни, как вслед нам пялятся. Сенсацию им подавай. Варвары! Они еще бегали в шкурах, когда мои предки сочиняли стихи и возводили Колизей.
- Тебя никто не заставлял перебираться в Брамме.
- Но меня заставляют остаться в Брамме. Я не желаю. Что-то гонит меня дальше. Остановиться где-то, пустить где-то корни для меня все равно что состариться, все равно что умереть. Это беспокойство, страсть к кочевью у меня в крови. Мне требуются новые лица, новые тела, новый смех и новые слезы. От повторения я заболеваю.
- Странное качество для человека науки. Исследования требуют углубленности…
- Может быть, именно по этой причине мне не суждено совершить ничего исключительного. Я всегда прыгал с места на место. Будучи молодым врачом, избрал гинекологию. И через полтора года бросил. Терапия мне как будто по душе. Но и тут… Бут как-то сказал: "Ты - листок на ветру". В чем-то он прав.
- Тебе следовало бы снова жениться, Ральф…
- Не забывай, что я католик.
- А дети?
- Чтобы они загнали меня в гроб? Чтобы они врастали в ту же бессмысленную жизнь? Чтобы они тоже мучились и страдали из-за своего честолюбия, мелких страстишек, из-за друзей, врагов, жен и своих же детей? Нет! Иногда я спрашиваю себя, не для того ли я стал врачом, чтобы, поставив больных на ноги, предать их страданиям, старым и новым. Иногда требуется мужество, чтобы освобождать люден от их страданий. Как физических, так и духовных. Кто знает, что, может, я намеренно задавил эту девушку? Чтобы спасти ее от страданий и разочарований? Может быть, убийство доставляет радость обоим. И убийце и жертве!
- Остановись, Ральф! Это уже не философские ухищрения, это не ницшеанство, это фашизм!
- Другие люди способны обрести покой, а я скитаюсь, и никому нет до меня дела… В них живет то ли стрелка компаса, то ли встроенная антенна, которая показывает, куда идти, а я?
- Ты волен думать о себе что хочешь… Положим, я тебе поверил. Но не станешь же ты утверждать, будто понятия "справедливость" и "несправедливость", "добро" и "зло" для тебя равнозначны и равноценны?
- Бывают нюансы, которые делают разницу между ними иллюзорной, точно определить трудно.
- Незачем ходить вокруг да около. Коринну Фо-гес сбил ты, с места происшествия бежал ты. И тем самым виновен не кто иной, как ты. От этого не открутишься. Когда ты сделаешь признание…
- Ты с ума сошел: сотням людей я спас их жалчайшую жизнь, а у одного человека я его жалкую жизнь отнял. И вы хотите упрятать меня за решетку? О нет, со мной это не пройдет!
- Только по той причине, что ты так дрожишь за свою репутацию, Плаггенмейер, школьники и доктор Рейнердс должны… Они погибнут, если ты не признаешься…
- Ну и что? Если на нашей земле что-то и возрождается в каком угодно количестве, то это человеческая жизнь. Недостатка в людях как будто не ощущается.
- Подумай о родителях, собравшихся во дворе гимназии, - как они страдают! И что им еще предстоит!
- Конечно, потому что в классе их отродье. Когда дети других родителей убивают детей опять-таки других родителей во Вьетнаме, Мозамбике, в Анголе, они считают, что все в порядке. Жадные, тупые, обожравшиеся мелкие буржуа!
Проклятый город, проклятые кретины, готовые бросить меня на съедение волкам, лишь бы спасти свой, выводок!
- У тебя нет детей, ты не понимаешь… не способен почувствовать…
- Безумцы, скопище безумцев, обманутых, ослепленных! Я хочу убраться отсюда! В Брамме меня никто не удержит. Я хочу уехать отсюда, должно же найтись место, где я смогу дышать свободно!..
- Вот и гимназия. Мы приехали, Ральф…
Таково мое вымышленное интервью с доктором Карпано. Однако довольно журналистской распродажи сенсаций, довольно псевдофилософии. Помимо всего прочего, моих чисто профессиональных качеств недостаточно, чтобы воссоздать один к одному эту взрывоопасную ситуацию, этот сложнейший, неоднозначный характер. Способен ли художник, в распоряжении которого две краски, черная и белая, изобразить на картине красочное многообразие фейерверка? Я - всего лишь обыкновенный автор иллюстрированного еженедельника, который отчасти знаком с политологией, социологией и психологией - по верхам, по верхам! - который не потерял еще окончательно чувства любви и уважения к людям и который с помощью подвластных ему средств пытается изобразить или дать некоторое представление о том, как самообнажается этот человек, несколько часов назад принадлежавший к числу наиболее почетных и уважаемых граждан Брамме, как спадает слой за слоем с придуманной им самим личины "сверхличности".
О том, чем все это кончится, я в данный момент не догадывался.
Продолжение и окончание письма Гельмута Гёльмца из следственной тюрьмы Брамме.
"Когда я отнес три ружья господина доктора Рейнердса в его бильярдную наверх, я, к моему огорчению, обнаружил, что двумя из них нельзя пользоваться. Мои старания относительно их починки ни к чему не привели и только отняли дорогое время.
Оставалась одна малокалиберная винтовка, "винчестер-магнум-22". Длина ствола у нее больше полуметра, а убойная сила метров до 400. Мне, старому стрелку, это хорошо известно. Патронов хватало, целых пять штук. Это вам для информации.
Старался я не зря: удалось приладить оптический прицел.