– Ладно, разберусь, – Мороз, разворачивая рулон, тщетно пытался отвернуть лицо от гнилостного стариковского дыхания.
На каждом из сшитых меж собой листов крупным, вероятно, красновским почерком было обозначено название ткани, изделия и далее в цифрах показано движение с момента поступления или изготовления. Внизу, под фактическим остатком, были отдельно выбраны куски этой же ткани, подвергнутые уценке. Между собой цифры совершенно не стыковались.
– Чувствуете, как лезет "красным"? – в нетерпении Краснов забегал то справа, то слева, тыча пальцем через руку Мороза в самые лакомые, по его мнению, места. Порой при виде каких-то колонок принимался подхихикивать. Тут же забегал сбоку, чтобы посмотреть на реакцию читающего, и вновь спешил ему за спину.
– Сам сидел, девчонок на выборку посадил. Хорошие девчонки. Но, ох, испоганит их Панина, ежели мы согнуть ее прежде не успеем.
– Так уходит вроде Панина.
– То еще хуже. Сверху поганить способней. Так что?
– Не слабо, – только и произнес Мороз, к полному разочарованию главбуха. Но только напрасно расстроился Краснов. Знай он чуть лучше этого парня, так понял бы, что скупое словечко "не слабо" у Мороза означало высшую степень восхищения. В самом деле, ничего похожего увидеть он не ожидал. На скатанных тетрадных листочках содержались сведения, для получения которых потребовалась бы плотная двухмесячная документальная ревизия. Это если бы вообще удалось восстановить картотечный учет. В цифирках придуркаватого, сумасбродного старичка оказалось запрятано готовое обвинительное заключение на всю уценочную комиссию.
– И куда только Панина смотрит? – подивился Мороз.
– Панина?! – Краснов по-женски всплеснул ладошками, досадливо прикрыл себе рот, тыкая в соседнюю стену, и потащил упирающегося оперативника подальше, к окну. – Чего ж ты такой непонятливый? Она-то всем и заправляет. Да если б не она, это дурачье давно б засыпалось. Ты только мне доверься, и мы их подденем! Подденем, тебе говорю!
– Могу забрать?
– Нет! – старик коршуном бросился на акт. – И мой тебе совет – никому ни слова. Попробуйте сперва официальным путем через ревизию. Где чего, я подскажу. А это на крайний случай, как главный козырь. Панинская свита за документик этот много б дала. Мно-ого! Так что не в обиду, но пусть до времени полежит. И мне спокойней.
– Кто еще о выборке этой знает?
– Никто. Девчонки только. Но они могила.
"Значит, все".
– А все-таки оформили бы официально, протоколом выемки, – предложил Мороз. – У нас-то сохранней.
Из коридора донесся легкомысленный свист, и Краснов торопливо, сминая, запихал листы под рубаху:
– У вас, может, и сохранней. Только у меня надежней.
При виде входящего Лисицкого лицо его приняло желчное выражение.
– Не холодно ль без пыжиковой шапки? – съязвил он, тонко посмотрев на Мороза.
– Пока ничего, – безмятежно ответил Лисицкий. – А как ваша язва?
На лице Краснова вновь выступили пятна.
– Да уж лучше, чем надеетесь.
Гордый ответом, он попытался улизнуть, но Лисицкий будто ненароком преградил дорогу.
– Скажите, родичей в Бердичеве не имеете?
– А это не ваше дело.
– Согласен. Просто там, говорят, есть такой Моня. Когда его спрашивают, как здоровье, отвечает: "Не дождетесь". Так это не ваш, случаем?..
– Шут гороховый, – старик протиснулся к двери, обернулся. – Так помните!
– Скажи пожалуйста, кажется, он тебя удостоил, – незлобливо подивился Лисицкий. –Несчастный в общем-то дедок. Во-от с такой призвездью. Он во время войны пацаном в оккупации был. Так, говорят, всю семью эсэсовцы в сарае пожгли. А его как-то выпихнули. С тех пор и воюет. Расхитители – фашисты, блатники – пособники. Средство перевоспитания – автомат Калашникова, а за неимением оного – тюрьма. Хотя иной раз дельные вещи глаголет. Слушай, какая у них в плановом девка появилась! У, какая! Сиськи, я тебе доложу… Я ее завербую.
– Коля, – Мороз пощелкал пальцами, возвращая замечтавшегося обэхээсника к действительности. – Только не падай. Но у этого дедка полная раскладка по уценке. И номенклатура один в один совпадает с излишками в лавейкинском магазине.
– Не отдал, конечно? Ну, и черт с ним.
– Да въезжай наконец! – Мороз рассердился. – У Краснова на руках документально доказанное хищение, в котором участвуют и головка КБО, и химкомбината, и горпромторга. По его выборке можно за два дня ревизию оформить. А у Андрея как раз несколько дней осталось. Это ж продление дела! Вникни! У тебя вообще, кроме ножек, что-то есть на уме?
– Есть. Другие ножки. Да не рви сердце – папа услышал, папа понял. Ты что предлагаешь – отобрать акт?
– Да он концы отдаст.
– Концы отдаст – это его проблемы. Главное – не в наших интересах шум пока поднимать.
– То есть?
– Они ведь понятия не имеют, что мы здесь крутимся по поводу вашей Лавейкиной. Я только что со своим агентом перекинулся – любопытный информейшн проскакивает. Давай-ка твоему шефу отзвонимся. Лисицкий насел на телефон: – Андрюха, ты? Земеля на проволоке. Короче, не падай: товары к Лавейкиной, похоже, и впрямь свезены из Центрального КБО. Тебе такое роскошное сочетание – Аристарх Богун ничего не говорит? Завскладом. Большой любитель приволокнуться за государственным имуществом. Он и привозил. А поставку кожи с химкомбината обеспечивает некий кооператив "Пан спортсмен". Обналичивали "левую" продукцию… Информация исключительно оперативная. Но если ты на ней не развалишь свою Лавейкину, я тебя уважать перестану… Добро! А я пока в исполком сгоняю. Поразнюхаю, кто в этом кооперативчике в учредителях. Есть у меня там одна крошка на подпасе. Хоп! Я все сказал.
Он положил трубку.
– Значит, решил вместе с нами? До конца?! – взволнованный Виталий обхватил маленького опера за плечи.
Неожиданный вопрос Мороза возвращал Лисицкого к странной перепалке меж ним и Рябоконем.
– Да любопытно, – протянул он. – А еще я на пожары поглазеть люблю… Да, кстати, о птичках. Знаешь, почему мы с Серегой на твой рассказ о КБО так отреагировали? Помнишь, я упомянул о трех фигурантах по делу горпромторга? Так вот новая твоя знакомая мадам Панина, которая, по проверенным слухам, не сегодня-завтра выбьется в градоначальницы, об ту героическую котовскую пору как раз пробавлялась заместителем директора Горпромторга. Но – Слободян-то перед ней всегда мелок был. Да и по убийству – никто другой на такое бы не решился. Только баба с яйцами. Так что оченно бы святое дело ее по старой памяти зацепить.
8.
– Все уродуешься? – Андрей прикрыл за собой дверь: в опустевшем отделе Чекинская машинка стрекотала с упорством запечного сверчка. – Пошли-ка, друг Александрыч, в ресторацию: отметим очередное мое неназначение.
– Вообще-то я домой обещал, – разморенный Чекин потянулся, взглянул с тоской в зарешеченное окно: в глубине аллеи сиял и гремел над рабочими пятиэтажками ресторан "Лебедь". Поколебался. – Но не в такую же рань.
– Вот и славненько, – не давая ему времени передумать, Андрей самолично снял с гвоздика потертый Чекинский плащ. – Тем паче, что идем не просто так, а по приглашению. Старая подружка вдруг объявилась. Она сейчас где-то в торговле. Пригласила на девичник. – Разве что на минутку заскочить, – при упоминании о девичнике чекинские глазки заблестели.
На крыльце ресторана, возле застекленной двери с табличкой "Спецобслуживание", толпилось человек десять. Тальвинский не без усилий протолкался к входу.
Растекшийся в кресле пожилой швейцар в берете и кителе, инкрустированном потухшей позолотой, на призывные жесты Тальвинского лишь отрицательно покачал головой, даже не подняв подбородка.
– Вот змей старый, – Тальвинский энергично постучал.
– Это дядя Саша, – услужливо подсказали из очереди. – Его и пушкой не поднимешь, жлобину. Вчера за трешник пропустил, сегодня уже не узнает.
– Ничего! Я не пушка – подниму! – вошедший в раж Тальвинский громыхнул кулаком.
На сей раз швейцар тяжело поднялся, зашаркал к входной двери.
– Ну, чего барабанишь-то?! – увещевающе крикнул он через стекло. Ни грозный вид человека за стеклом, ни удостоверение, которым размахивал Тальвинский, нимало его не впечатлили. – Барабанщик какой! Не вишь надпись? Чужих не пускаем. Хозяева гуляют.
Чекин хихикнул. – Спрячь ксиву, Андрюха, хватит народ веселить, – потянул он взъерошенного приятеля с крыльца. – Лакеи – народ чуткий. Раз тебя не боится, значит, внутри кто-то покруче. Слышал же –хозяева! Привыкай.
– Товарищи! Ну, куда же вы, товарищи? – дверь распахнулась. Швейцар, только что державший оборону, делал энергичные зазывные движения. – Что ж не сказали, что по приглашению?
– Опомнились?! Вот теперь и поглядим, что за сволота банкует. Попомнят они меня…
Гордый, как дух возмездия, Тальвинский шагнул в вестибюль, отодвинул переменчивого дядю Сашу и… остановился. Остановился, ткнувшись в его спину, и Чекин.
Напротив входа, на среднем пролете убегающей вверх лестницы, выложенной потертой ковровой дорожкой, стояла высокая, отлично сложенная брюнетка в длинном темном платье с белым жабо и такими же белыми кружевами на рукавах. Убедившись, что она замечена, женщина, защипнув платье над коленями, принялась неспешно спускаться. И – жизнь вокруг замерла: хотя лестница выглядела достаточно широкой, находившиеся поблизости остановились, прижавшись к перилам, как делают водители индивидуальных машин при виде правительственного эскорта.
– У нее сзади шлейфа нет? – засомневался Чекин.
– Королева, верно? – Тальвинский прищелкнул пальцами. – Прошу любить и жаловать: госпожа Панина, собственной персоной. В свое время прихватил на трехсотрублевой взятке, обставил все до винтика. Но – умная, стерва, сорвалась. Между прочим, побывала замом в Горпромторге. Ушла по-тихому после истории с Котовцевым.
– Та самая?! И где она сейчас?
– Понятия не имею. Командует где-нибудь. Слышал, чуть ли не предом горисполкома назначают. Ходят слухи, очень удачно под Первого легла.
– Маргарита Ильинична! – он восхищенно зацокал языком. – Все так же восхитительна.
Вблизи она оказалась старше, – лет за сорок. Но странно – это ее не портило. Это были сорок лет, вызывающие живое, свежее воспоминание о двадцати пяти. К тому же чуть потрескавшееся лицо было покрыто нежной пленкой крымского загара цвета крем-брюле.
– Андрей Иванович! Сколько лет, – с уверенностью красивой женщины она положила Тальвинскому руки на плечи и намеренно томно, чуть приподнявшись на носки, отчего под платьем обрисовался рельеф тугих икр, коснулась губами щеки. Отстранилась:
– Все такой же мужественный и неотразимый. А я-то не пойму, что за шпана с дядей Сашей воюет. Обозналась, каюсь.
Тальвинский мстительно зыркнул на смущенного швейцара.
– Казни, но, кажется, соврал: еще лучше стала. Как настоящее вино, хорошеешь с возрастом.
– Страшно подумать, что будет к семидесяти, – брякнул бестактный Чекин.
Панина вопросительно посмотрела на Тальвинского. Тот посторонился:
– Знакомьтесь. Мой друг и руководитель…
– Майский день, именины сердца. Чекин.
– Тот самый знаменитый Чекин? – Панина с интересом, не таясь, оглядела его. – Наслышана.
– Вряд ли. Я не кинозвезда, – рядом с ней Чекин чувствовал себя неловким. Может, оттого и грубил.
– В мире, где я вращаюсь, начальник следствия популярней кинозвезды. Очень рада знакомству.
– Ой ли?
– Рада, рада. Человек, которого мои бабы особенно часто поминают недобрым словом, обязательно должен быть незаурядным. А я, правду сказать, люблю необычных мужчин.
– Да, забыл представить, – спохватился Тальвинский. – Маргарита Ильинична Панина. Большой руководитель и – редчайшее сочетание – истинная женщина.
– Ну да, как же, – Панина подхватила Чекина под руку и повлекла к лестнице, тем самым побуждая Тальвинского двинуться следом. – Вы знаете, товарищ Чекин… Товарищ, это не слишком панибратски? Может, проще по имени?
– Аркадий.
– У! Какая прелесть. Так вот, известно ли вам, Аркадий, что на самом деле думает обо мне этот коварный человек? Карьеристка, самодурка и даже – не поверите – воровка!
– Да что вы?!
– Маргарита Ильинична, побойся бога! – весело поразился Тальвинский. – Ни сном, ни духом.
– Точно, точно, – Панина пальчиками повернула подбородок Чекина к себе, как бы предлагая не обращать внимание на оправдания сзади, а слушать только ее. – Он ведь даже, остроумец эдакий, в тюрьму меня посадить пытался.
– Ах, злодей! – усмехнулся Чекин.
– Маргарита, помилуй! – Тальвинский протестующе воздел руки.
– Хотел, хотел! – Панина хрипловато рассмеялась. – Только не получилось у него ни черта.
Тальвинский деланно смутился, будто вышла наружу старая шалость, за которую положено бы стыдиться. Но – не стыдно, а просто приятно и чуть грустно.
На площадке у входа в зал, откуда доносились громкие выкрики, Панина приостановилась:
– В зале сабантуй. Вы как, со всеми или в кабинет? Если в кабинет, то могу к вам присоединиться.
– Желательно без аншлага, – среагировал Тальвинский. Очарованный властной красавицей, он и думать забыл о приглашении на девичник.
Панина сделала жест в сторону своевременно подвернувшейся пухлолицей и пухлоколенной официантки.
Та учтиво приблизилась несколько ближе, на расстояние, позволявшее без напряжения слышать, но в то же время сохранявшее почтительную дистанцию между нею и говорившей. – В вип, – коротко бросила Панина. – Вы, мальчики, пока размещайтесь. А я заскочу, подброшу моим бабенкам веселья.
И королева, отпуская их, благосклонно склонила длинную шею.
Официантка, аппетитно перекладывая обтянутые мини-юбкой ягодицы, провела vip-клиентов через подсобку в портативный кабинетик. Какой-то умелец исхитрился уместить здесь и полный хрусталя сервант, и полированный, в липких потеках стол, одна из ножек которого стояла прямо в глубокой, полной окурков тарелке, и вовсе неведомо как вбитый меж ними диванчик. На диванчик этот Тальвинский, едва войдя, и обрушился.
– Где эта официанточка? Душа просит выпить… Ну, красавица, тебя только за смертью посылать!
Андрей перехватил поднос у вошедшей официантки. – Девушка! Тут некоторые интересуются, как бы нарушить вашу нравственность.
– Как? Так сразу? – она оценивающе оглядела зардевшегося Чекина. Поразилась. – Надо же. Стесняется!
– Бывают, знаете, такие уроды, – буркнул тот.
– Ну, по водочке? – Тальвинский лихо наклонил графинчик.
– А мне сотняшку "Камю"! – послышалось сзади; в кабинетик ворвался шум зала, и из скрытой двери вошла Панина.
Не только раскрасневшееся лицо, но и резкие движения, и прибавившаяся хрипотца, – все свидетельствовало, что к недавнему намерению: подбросить веселья, – отнеслась она вполне добросовестно.
– Что тоскуете, добры молодцы? – незримым движением Панина отослала официантку, склонилась над сидящими, обхватив обоих за плечи. – Эх, мальчишки! Какая жизнь великолепная начинается. Только – лови удачу! И – дыши полной грудью. А вы сидите в закутке угрюмые, зажатые. Так счастье свое и просидите по подсобкам. Вот ты, Андрей Иванович, колоритный мужик. В гору вот-вот пойдешь.
– Пойдешь тут, пожалуй, – припомнив несостоявшуюся аттестацию, Тальвинский с ожесточением сокрушил цыплячье крылышко.
– Пойдешь, пойдешь, – Панина, не отрываясь, смотрела, как дробятся нежные косточки под натиском крепких, как морские камушки, зубов.
Она позволила вернувшейся официантке налить коньяку, одобрительно пригубила, заметила, как та, оправляя стол, будто случайно придвинула блюдо с севрюгой к Чекину. – Во дают! Уже и девку обольстили. Свободна! Ну, за встречу, за знакомство и – за содружество родов войск: торгующих и охраняющих.
Эффектно, по гусарски отставив локоток, опрокинула в себя рюмку. Какое-то мгновение сидела, собрав нос, губы, щеки в жуткую, но обворожительную гримасу. Тальвинский подумал, сколько ж надо времени репетировать у зеркала, чтоб так дерзко искажать немолодое лицо.
Обмахивая рот салфеткой, Панина потянулась к блюду с нарезанными апельсинами.
– Ты чего-то насчет горы говорила? – вскользь напомнил Андрей.
– Горы? Какой горы? – казалось, она и забыла об обнадеживающем намеке. А может, и не намекала? Чудиться стало. Тальвинский остервенело ухватился за бутылку.
– Ах, горы! – припомнила Панина. – Недавно на сессии облсовета с вашим генералом сидели. Живой старикан. Игрун. Упомянула тебя. Так, представь, хорошо помнит. Жаловался, что ты из него вволю кровушки попил. Я уж по старой дружбе расхвалила.
– Кланяйся, дурень, благодари благодетельницу, – Чекин нетвердой рукой подтолкнул приятеля. Маленькие его глазки после выпитого слегка заматовели.
– Да катись ты! – огрызнулся Тальвинский. – Я-то думал и впрямь дело. А таких разговоров наслушался!
– Засиделся ты, Андрей Иванович. Проблемы роста: штаны трещат, а новых не дают, – будто ненароком Панина провела пальчиком вдоль упругого мужского бедра.
– Вот только давай без утешений…
– А с чего ты взял, что я тебя утешаю? Я как раз неудачников на дух не перевариваю. От них в жизни одни проколы. Но – полагаю, что у каждого человека есть свой, так сказать, потолок. И если хороший человек в росте задерживается, так не в тягость и подсадить.
– Глядишь, и тебе потом ручку подаст, – закончил мысль Чекин. Как с ним порой случалось, при виде источающей самодовольство "властительницы жизни" внутри что-то стало колом и не давало безмятежно расслабиться Панина, которую слегка повело, недоуменно скосилась на язвящего беспричинно начальника следствия. Рассердилась. – Ишь ты, не нравится. Чего зыркаешь, следователь Чекин? Думаешь, тебя или дружка твоего испугаюсь? Это прежде вы фигурами были. А ныне оба вы для меня… – Панина поискала вокруг глазами. Не найдя ничего подходящего, плюнула на пол, попала на собственную туфельку и, ни мало не смутившись, энергично растерла плевок скатертью.
– Не зарекалась бы. Никогда не знаешь, где упадешь, – пробасил Тальвинский. Запас его добросердечия стремительно иссякал.
– А упаду, не вам меня топтать, – не испугалась Панина. – Ишь, разрычались, доберманы. Что вообще толку от вас?
– Очевидно, толк как раз от вас, – догадался Чекин.
– Именно. А вы как хотели?
– А я бы хотел пересажать вас всех, сволочей! – незаметно опьяневший Чекин – и, вопреки обыкновению, зло опьяневший, – отбросил руку Тальвинского, рванул душный ворот. – Вцепились в глотку, ворье! Да вас, если не задавить сейчас, всю страну растащите. И я верю! Слышите? Верю! Что развяжут нам скоро руки! И – пометем вас с песнями на зону.
Андрей, поначалу оцепеневший, к концу страстного чекинского монолога безнадежно махнул рукой и налил водки.
Спевки меж родами войск не получилось. Осталось выпить отвальную и удалиться.
Но Панина, скорее изумленная, чем напуганная неожиданной вспышкой ярости, подошла к замолкшему Чекину и – с силой обхватила его лицо ладонями.