* * *
Если другие жены волнуются лишь тогда, когда их мужья задерживаются сильнее обычного, то Наташа Лободко, наоборот, испытывала сложное чувство, когда Олег являлся с работы раньше обычного, до того это было ей непривычно. Вот и сегодня она слегка встревожилась, потому что едва пробило семь вечера, а муж в прихожей уже вешает на тремпелек куртку.
- Что-нибудь случилось?
- Да нет, пока еще не уволили, - усмехнулся Олег.
- Скорей бы! - Наташа уткнула руки в бока, как женщина, которая сейчас от души отчехвостит своего благоверного. - А то дочки отца родного месяцами не видят. Боюсь, сейчас, когда тебя сделали подполковником, годами видеть не будут.
- Наташенька, не гиперболизируй! Мне, между прочим, дали три дня отгулов, - ласково прикоснулся Олег к плечу жены. - Знаешь, сколько я успею за это время сделать? Горы сворочу!
- Горы не горы, а три борща успеешь сварить. Хотя, сдается мне, больше одного не получится - позвонят насчет очередного убийства, и ты в ночь-полночь руки в ноги и…
- Гляди, не накаркай, - опять усмехнулся Олег и двинулся в спальню.
Из детской доносилась очередная перепалка дочерей - снова что-то не поделили. Ожесточенный скандал разгорелся по поводу плейера МП-3.
- Отдай! - кричала старшая.
- Сначала верни мне мои наушники, - выдвигала встречные требования младшая.
- Ты вчера без разрешения мои серьги одела! - вспоминала прегрешения сестренки Лера.
- А ты… - захлебывалась праведным гневом Ирка.
Олег улыбнулся - девочки в своем репертуаре.
Он прошел в спальню, переоделся в домашнее и с удовольствием растянулся на своей половине широкой супружеской кровати. Скосил глаза вбок и увидел на приставке к торшеру две сколотых скобкой странички, исписанных красивым каллиграфическим почерком, каким сейчас редко кто владеет. Письмо Полторацкого Бергу. "Кстати, при случае надо будет подарить его Илоне Тимофеевне Медовниковой, - подумал Олег. - Это письмо сделало ее отца знаменитым, однако оно же его и погубило".
Он взял письмо в руки.
"Милый Жорж! - писал киевский дворянин своему далекому другу. - Буду несказанно рад, если ты получишь эту весточку от меня в благословенной и безмятежной Ницце. Пишу тебе из холодного нетопленого Киева при свете масляного каганца. Фитилек потрескивает, потихоньку сгорает, слегка чадит, и, подобно ему, сгорают мои надежды, что все в нашем несчастливом Отечестве когда-нибудь образуется и наладится. Не сегодня-завтра мы оставим Киев, красная лавина вот-вот его заполонит, противостоять ей у нас нет никаких сил и возможностей. Что станется дальше, страшно даже помыслить - для разъяренного хама нет ничего святого, дорогого, неприкасаемого.
Дорогой Жорж, месяц назад я остался без крова над головой и теперь гощу у милейшего и гостеприимнейшего Ивана Петровича, в том самом доме, где некогда любил бывать наш сумрачный и печальный гений В-ль и где, ежели помнишь, я, дерзкий, выиграл у тебя в бильярд пять партий подряд. Столуемся скудно: черствый хлеб, картошка с гнильцой, ржавая селедка. Впрочем, слухи о наших тяготах и лишениях доходят, уверен, в вашу Ниццу.
Но перейду к делу. Решился я потревожить тебя, Жорж, по поводу, который представляется мне значительным и веским, по крайней мере, он таков для каждого просвещенного гражданина, любящего землю отчич и дедич. Дело в том, что в моих руках нежданно-негаданно, а каким именно образом, расскажу, если Бог даст свидеться, при встрече, оказались семь бесценных владимирских кругляшей, родных братцев того, первого, что некогда попал в руки незабвенного Б-ге, а потом был безвозвратно утерян. Живописать, какие мысли и чувства обуревают меня, завтра или послезавтра уже не киевлянина, а скитальца по родной земле, не ведающего, увидит ли он завтра восход солнца или навеки закроет глаза, не стану, в единственном лишь тверд убеждении, что славная эта седмица, которая составит славу родной земли, не должна бесследно исчезнуть на необъятных наших просторах, достаточно с нас, полагаю, печальной участи первенца Б-ге.
Жорж, вместе с милейшим Иваном Петровичем, в честности и надежности которого ни капельки не сомневаюсь, мы решили схоронить сыночков св. В-ра в стене каминной комнаты. Отодрали две плохо державшиеся майоликовые плитки, вынули несколько кирпичин и запечатали там сосуд со священными дарами. Плитки, кои совершенно не пострадали, скрепили раствором, и они заняли свое исконное место. Итак, второй ряд сверху, восьмая и девятая плитки от угла. Дай Бог, чтобы василиски и диковинные птицы, расхаживающие в райских кущах, сберегли эту тайну так же надежно, как земля Трои, которая до заветного Шлиманового часа укрывала от посторонних глаз развалины города Приама.
Жорж, минуту назад поручик Белокопытов сообщил мне, что завтра выступаем из Киева. Мать городов русских застонет под пятою красного хама. Не знаю, увидим ли мы когда-нибудь снова золотые купола над Днепром.
Кланяйся кузине Вере, мой нижайший поклон тетушке Мари. А если увидишь Софи, мою прекрасную Фею, укусы которой я стоически переносил в каминной комнате (так же остер ее язычок? столь же беспощадно она вышучивает всех и вся? вспоминает ли хоть изредка меня?), то скажи, что я помню все и, как мальчишка, волнуюсь при одной мысли о ней.
За сим, искренне желающий тебе благоденствия и многая лета во здравии, благополучии и спокойствии
Федор Полторацкий Киев,
14 декабря 1919 года
P. S. Письмо постараюсь передать с оказией".
Надо же, подумал Олег, и тогда, и сейчас - Фея. Одна была Феей для благородного Федора Полторацкого, другая - для бесчестного Антона Диканева.
Лободко задумчиво поднял глаза к потолку: может, попросить Федора Спиридоновича Палихату попытаться выяснить судьбу этих двух друзей, один из которых написал письмо, а другой так и не получил его?
Олег отложил в сторону письмо Полторацкого. Собственно, это было не письмо, а его ксерокопия.
Тимофей Севастьянович Медовников тоже располагал ксерокопией послания из холодного и угрюмого Киева. Зная, какую важнейшую, способную сказочно обогатить каждого, кто к ней прикоснется, тайну скрывают эти строки, он не стал правдами или неправдами изымать две пожелтевшие странички из архива, а оставил их там, где отошедшее навсегда время пахнет старой бумагой.
Истинный ученый, изыскатель, исследователь, как правило, честен - и перед собой, и перед людьми.
Киев - Федотова Коса Запорожской области
Май 2008 г. - август 2009 г.
АЛИБИ ОТ МАРИ САВЕРНИ. Рассказ
Она напоминала бы спящую посреди луговых трав красавицу, если бы не открытые глаза, красное, мокрое, широко расплывшееся на груди, на бежевом летнем платье пятно, из центра которого торчала рукоятка маленького кинжала, вошедшего в самое сердце.
Она действительно была красавицей - не симпатяшкой, не милашкой, не красоткой, а именно утонченной красавицей с такими безукоризненными чертами лица, к каждой из которой нельзя предъявить ни малейших претензий. Если бы даже природа несколько поскупилась по отношению к ней, все равно она привлекала бы внимание уже потому, что была кареглазой блондинкой, причем натуральной - сочетание, встречаемое столь же редко, что и синеглазая брюнетка.
- Не верится, - пробормотал Губенко. - Просто в голове не укладывается, что можно взять и одним махом расправиться с такой потрясающей девушкой.
- Ну, не девушкой, а дамой, - поправил Губин.
- В двадцать пять лет - и уже дама? - возразил Губенко, хоть и знал, что его почти однофамилец прав.
- Глеб, она замужем, стало быть, - дама. Причем из высшего света!
- Да-да, - опять пробормотал Губенко, продолжая пристально всматриваться в молодую женщину, которая уже никогда не поднимется самостоятельно с луговой травы. На него, нежного романтика и большого любителя стихов, эта смерть, видимо, произвела более глубокое впечатление, чем на рационального и порой весьма циничного Феликса Губина. Хотя смертей они, профессиональные сыщики, навидались на своем почти сорокалетнем веку предостаточно. А раскрывать преступления у этих парней лучше всего получалось вдвоем. Тандем давно стал крепким и единым целым. Ну, а схожесть фамилий давала повод коллегам из горотдела поупражняться в остроумии. Одни называли их "губастые в квадрате". Другие при встрече неизменно интересовались: "Вы, ребята, уже перешли на одну фамилию? Лучше всего двойная, через черточку: Губенко-Губин. И звучит, и запоминается с первого раза!" Третьи скалили зубы: "Привет губошлепам!" И Глеб, и Феликс на эти шутки не обижались - они были людьми с юмором.
- Что-то наш Ломонос задерживается, - сказал Губенко, по-прежнему не отрывая глаз от белокурой девушки-дамы, лежащей на лугу.
Губин, бросив взгляд в сторону дома-поместья, тут же откликнулся:
- Легок на помине Федор Петрович. Вот он, спускается.
И действительно, на лужайке, представляющей собой обширный, идеально подстриженный газон, который делился на две части - справа, если смотреть от реки, располагалась площадка с дорожками для игры в гольф, слева - просто травка и несколько деревьев с шезлонгами подле них, показалась квадратная фигура судмедэксперта Ломоноса. Он, между прочим, любил говаривать, что сам до сих пор не поймет, каким образом превратился в "шкаф": то ли от рождения такой, то ли потому, что в юности усиленно занимался штангой.
Пока эксперт и подошедший вслед за ним фотограф занимались трупом, Губенко и Губин, стоя в сторонке, негромко переговаривались.
- Красивое место, - заметил Глеб. - У этого Яворского губа не дура. Он, случайно, не художник?
От окрестного пейзажа и впрямь перехватывало сердце - луг с травами и цветами выше колена, над ним разноцветная рябь порхающих мотыльков и стрекоз с радужными крыльями, голубизна радостно бликующей на солнце реки, чистой, полноводной, кое-где, ближе к берегу, с камышовыми островками, наконец, волнистая, как украинский меандр, стена приречного бора с вековыми соснами-великанами. В реке шумно всплескивала рыба, крупная и мелкая, что определенно привлекало внимание Губина, заядлого спиннингиста.
- Будь у тебя, Глеб, столько денег, как у Яворского, тебя бы тоже приняли за художника, - с некоторым запозданием ответил на вопрос друга Феликс. - И ты бы непременно выбрал это прелестное местечко. Только он, Яворский, полотен не пишет. Он простой украинский миллионер.
- Ну, теперь ясно, почему она вышла за него замуж. И все-таки, - вздохнул Глеб, - я этих браков не понимаю. - Нагнувшись, он сорвал стебелек "пастушьей сумки", задумчиво пожевал его. - Ей, как ты говоришь, всего двадцать пять, ему - шестьдесят девять. Вот ты, Феликс, женился бы на семидесятилетней старухе?
- Еще как, - вскинулся Губин. - На беззубой морщинистой миллионерше - хоть сейчас!
- Ёрничаешь, - укоризненно сказал Губенко. - Даже перед лицом смерти! Тебе не стыдно, а, Фель?
- Привыкаешь, Глебушка! Ко всему привыкаешь, - слегка оправдался Губин. - А если серьезно… Конечно, это был брак по расчету, я более чем уверен… Ну что, скажи на милость, могло прельстить эту красотку-модель…
- Красавицу-модель, - поправил Губенко.
- Да какая разница? - раздраженно возразил Феликс, явно не различая этих лексических нюансов. - Что, по большому счету, она нашла в этом старом облезлом Яворском? Он разве хоть чем-нибудь смахивает на Гете, которому, между прочим, так и не досталась юная Ульрика фон… А вот какая фон, хоть убей, не помню!
- Леветцов. Фон Леветцов, - подсказал Губенко.
- Вот-вот… И все ты, чертяка, знаешь, все помнишь… Хорошо, этот старичок Яворский похож на милашку-обаяшку Табакова, в которого, допускаю, по уши влюбилась Марина Зудина? Или там на Чарли Чаплина с его вселенской славой? Ни на кого из них наш мужичок не похож! Может, он сексуальный гигант? Глубоко в этом сомневаюсь…
- Виагра, - кротко сказал Губенко. - Средств на эти чудо-таблетки у него вполне хватает. Но не исключаю, что он и впрямь мужик что надо.
- Как бы там ни было, - упрямо произнес Губин, - а сдается мне, что эта милашка полюбила старика за его миллионы. Как же, газовый барон… Неплохо, очень даже неплохо, - Феликс окинул взором просторную, по-английски тщательно ухоженную лужайку, - загнивают наши капиталисты…
Он, может, еще резче прошелся бы по адресу Яворского, если б перед друзьями не выросла квадратная фигура Ломоноса.
- Картина, ребята, более чем ясна - эту восхитительную девушку убили где-то между тремя и четырьмя часами пополудни. Ну, допускаю, плюс-минус полчаса в ту или иную сторону. Когда, кстати, обнаружили тело, а, Глеб?
- В пятнадцать минут пятого.
- М-да… Жалко красавицу, ей бы жить да блистать, блистать да жить…
- Кинжал из груди вынули?
- Да.
- Аккуратненько?
- Обижаешь, начальник, - улыбнулся Ломонос.
- Отдашь, Федя, клинок на экспертизу. Никаких, боюсь, отпечатков там не найдем. Ладно, езжай, а мы с Феликсом поговорим с Яворским, его соседями, если на месте кто окажется. В общем, поспрашиваем…
* * *
Поселок Сосновка никаких исторических корней не имел, поскольку вырос за последние несколько лет буквально на голом месте. Правда, голым его сделали лесорубы, которым было велено безжалостно повалить столетние сосны и ели, дабы высвободить пространство под несколько десятков элитных новостроек, а по-другому - роскошных домов новой украинской знати. Самая дешевая "хатынка" обходилась в триста-четыреста тысяч долларов, самая дорогая - в несколько миллионов. Валерий Яковлевич Яворский как раз и являлся владельцем одной из "самых дорогих". От его трехэтажной виллы, где, помимо жилых хозяйских и гостевых комнат, нескольких ванных и туалетов, располагались еще кабинет-библиотека, картинная галерея, биллиардная, спортивный зал с тренажерами, бассейн, а во дворе еще и сауна, и русская баня, не отказался бы даже арабский шейх из нефтедобывающей страны.
Яворского сыщики застали в кабинете-библиотеке, где он сидел в кресле за старинным палисандровым письменным столом. На сей раз книги, которые посверкивали корешками за стеклом нескольких, опять-таки из палисандра, шкафов, его явно не интересовали. На столе перед Валерием Яковлевичем лишь фотографии его молодой жены, одни явно из портфолио, потому что отмечены печатью высокого мастерства, другие - любительские, но сделанные цифровой фотокамерой, да чашка с недопитым холодным чаем, а сам он пустыми глазами смотрит в одну и ту же точку на стене.
На приход Губенко и Губина отреагировал вяло, практически никак, если не считать приглашающего жеста - садитесь, мол.
И деликатный Глеб, и толстокожий Феликс пока не решались прервать молчание, словно предоставляя друг другу право первым начать разговор. Это всегда нелегко - подступаться с расспросами к человеку, убитому горем. Глебу показалось, что у Яворского заплаканные глаза. И еще он, только сейчас увидев хозяина поместья (Феликс уже успел с ним познакомиться, ведь, прибыв на место происшествия, они разделились - один поспешил к реке, другой зашел в дом предупредить, чтобы Яворский никуда не отлучался), подумал, что напарник неправ, - внезапно овдовевший миллионер вовсе не похож на облезлого старика. Красавцем, конечно, его не назовешь, но и уродцем, как и развалиной, тоже. Обычная, весьма заурядная, но не более, внешность. Одень на такого фуфайку - сойдет за сельского дяденьку, облачи во фрак - ну, пожилой, знающий себе цену господин. Несмотря на возраст, далеко не дряхл, по утрам, наверное, бегает или обременяет себя посильными нагрузками на тренажерах. И все же… Любила ли та, которую уже увезли в морг, этого своего… мужа? Он ее, конечно, - да, а вот она его - вряд ли. Существует, правда, такое понятие, как геронтофилия, но это из другой, пожалуй, оперы, не за семидесятилетнего же сантехника вышла замуж кареглазая блондинка! Что ж, тут Феликсу не возразишь: девчонка и впрямь, видимо, влюбилась в миллионы этого господина, который сейчас переживает настоящее горе.
Молчание затягивалось, и Яворский, вероятно, ощутил всю неловкость момента, а, может, просто по-человечески оценил деликатность оперов, потому что в нем произошла разительная перемена - он весь подобрался, волевой подбородок на глазах потяжелел, на лице проступила не наигранная, а привычная жесткость, благодаря которой (и не только, конечно, ей!) он когда-то стал газовым бароном, ловко и умело выкачивая выгоду из посредничества между российскими поставщиками "голубого топлива" и украинскими потребителями.
- Понимаю, что вам о многом надо расспросить меня, - ровно сказал Валерий Яковлевич. - Пожалуйста, я готов отвечать.
- Ваше мнение: кто и почему мог решиться на убийство Полины Геннадьевны?
- Это вопрос, на который у меня нет ответа. И боюсь, не сыщется вовсе.
- То есть, вы абсолютно никого не подозреваете? - уточнил Губенко.
- Да. С Полиной мы прожили вместе четыре года, и я знаю, что у нее не было врагов. По крайней мере, явных. Не исключаю, что ей, как успешной модели, завидовали, но, согласитесь, зависть весьма редко становится поводом для убийства.
- Простите, а как вы с ней… познакомились? - деликатно, слегка покраснев, поинтересовался Глеб.
- На одной из элитных тусовок, до которых я, впрочем, небольшой охотник. Меня пригласила в ночной клуб "Савой" модная певица. Она презентовала свой новый компакт-диск, выход его отчасти спонсировал я. Легко можете вообразить атмосферу вечеринки: столичный бомонд, блеск драгоценностей, галантность кавалеров, шампанское, веселье, смех, всеобщая расположенность друг к другу, хотя бы чисто внешне. Конечно, я, человек далеко не молодой, вдовец (жена умерла семь лет назад), обратил внимание на Полину, которая выделялась красотой среди всех тех шикарных женщин, совершенно не рассчитывая, что между нами пробежит какая-то искорка. Я всегда был реалистом по жизни. Но это вовсе не означает, что необходимо отказывать себе в удовольствии пообщаться с прелестной молодой девушкой. Уж не знаю, чем я приглянулся Полине. Скорее всего, она оценила меня как интересного собеседника. А может, просто потянулась ко мне, как к мужчине многоопытному, способному защитить, поддержать, за спиной которого чувствуешь себя, как за стенами цитадели. Знаете, такое стремление у девушек появляется гораздо чаще, нежели вы себе представляете, - произнося последнюю фразу, Яворский почему-то обратил взгляд на Феликса, точно догадываясь, что как раз тот с присущей ему категоричностью не верит в любовь между девушкой и старцем.
- Нескромный вопрос, - взял нить разговора в свои руки Губин, - Полина не заставляла вас ревновать?
- Нет, - твердо ответил Валерий Яковлевич. - Мы с ней договорились быть предельно честными друг перед другом и самим собой. Когда собрались соединить наши судьбы, я предупредил Полину: если в ее жизни появится кто-то другой, пусть она это не скрывает. Я тяжело переживу это, но все пойму, прощу и… отпущу с миром. В конце концов, цепи Гименея - не кандалы пожизненного каторжника. Помню, смеясь, заявил ей: "На роль старого рогоносца не соглашусь никогда".
- А дети… Они у вас, видимо, уже взрослые?
- И вполне самостоятельные, - впервые за время беседы чуть улыбнулся Яворский. - Сын и две дочки. Одна, старшая, живет в Лондоне, замужем за профессором юриспруденции.
- Англичанином? - уточнил Феликс.