- Все это верно, но это трудно. Очень трудно. Кроме законного права на розыск кондукторши, нужен еще большой такт, осторожность, гибкость, а может быть… - здесь майор несколько секунд помолчал, - а может быть еще и то, что называют способностью располагать к себе людей. Не исключено, кондукторша может и "не вспомнить", что сутки назад она везла гражданина с разбитым лицом. Не всякому, скажем прямо, захочется выступать в качестве свидетеля… На поиски кондукторши нужно много времени и терпения, - майор вынул папиросу, не торопясь размял ее, прикурил и, сделав глубокую затяжку, пустил кольцо дыма. Встав с кресла, он подошел к окну. - Что ж, сержант, приступай. Сталь закаляется в огне. Опыт, навыки растут в трудностях.
Григорьев любил в разговоре вставить какой-нибудь крылатый афоризм или пословицу. Была у него слабость, о которой знала лишь одна жена: с молодых лет он выписывал из прочитанных книг в особую толстую тетрадь пословицы, поговорки, изречения.
Когда Захаров направился к выходу, майор задержал его почти в дверях и предупредил:
- Только одно условие: действуйте не для того, чтобы доказать Гусеницыну, а для пользы дела. Помните свой долг.
Захаров молча кивнул головой и вышел.
Как только за ним закрылась дверь, Григорьев позвонил Гусеницыну и приказал передать дело Северцева студенту-практиканту юридического факультета университета. Фамилию студента майор не назвал умышленно - он любил сюрпризы даже в работе, если они не мешали делу. На вопрос Гусеницына: "Когда практикант будет принимать дело?" - ответил: "Через тридцать секунд".
VII
Наташа гладила свое любимое платье. Вечером она пойдет с Николаем в театр.
- Мамочка, ты знаешь, Ленского будет петь сам Лемешев.
Но матери было и не до оперы и не до Лемешева.
Несколько раз Елена Прохоровна пыталась серьезно поговорить с дочерью о ее будущем, но всякий раз Наташа отшучивалась, говоря, что замуж ей еще рано. Но на этот раз мать проявила настойчивость.
- С милым и в шалаше рай - это верно. Но надолго ли? О том, что бедность не порок - не спорю. Но ведь это одни красивые слова! - Выждав, не последует ли возражений, Елена Прохоровна вкрадчиво продолжала: - Скажу тебе прямо, Наташа, мне не нравится твоя дружба с Николаем Захаровым. Рано или поздно, все равно вы должны расстаться. И лучше рано, чем поздно. А вот свое отношение к Виктору ты должна изменить. Ты его просто унижаешь, как-никак, он все-таки сын профессора…
В комнате уже начинало попахивать гарью, но ни дочь, ни мать не замечали этого.
- Ты не горячись, Наташа. Пойми, как мать я не могу допустить ничего серьезного между тобой и Николаем. Вы никогда не будете вместе… А вот, если бы ты помягче и повнимательней относилась к Виктору, он давно бы сделал тебе предложение.
- Он уже дважды его делал, - выпалила Наташа.
- Как делал? А ты?!
- Я дважды отказывала и просила, чтоб он больше не приставал со своим сватовством. А вот Николаю я бы…
Сказав это, Наташа стыдливо опустила глаза. Так откровенно о своем чувстве к Николаю она говорила с матерью впервые.
- Девчонка! Ты все еще глупая девчонка! Боюсь только одного: когда ты повзрослеешь, будет уже поздно…
Пытаясь проникнуть в душу Наташи, Елена Прохоровна хотела держаться спокойно, но чем больше она этого хотела, тем сильнее в ней просыпалась жажда власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.
- Да, я забыла, - уже более спокойно сказала она. - Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. - Сказала как бы между прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью полностью находится в ее руках.
- Кто его приглашал?
- Я.
- Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.
- Сегодня вечером ты будешь дома!
- Нет. Я пойду в театр!
На эту дерзость Елена Прохоровна не ответила, и только прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен.
После напряженного молчания, закрывая двери спальни, Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:
- Ну, что ж, поступай, как знаешь. Ты взрослая, а мать стара.
VIII
Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей на Москву-реку падали, дрожа и переливаясь на поверхности воды, огненные столбы.
Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.
Было тихо. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала. Молчать ей не следовало - она знала об этом хорошо, - но никак не решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что Николаю надо переменить профессию. Об этом она и хотела сказать сейчас. Хотела и не могла.
Наконец решилась.
- Николай, - сказала она, - ты никогда не был рабочим?
Николай, не понимая значения ее вопроса, поднял на нее глаза. Наташа продолжала:
- А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий, простой рабочий. Как бы я ждала тебя по вечерам! А ты усталый и чумазый вваливаешься в квартиру и просишь есть. Какие бы борщи я тебе готовила! Я уже купила "Книгу о вкусной и здоровой пище".
Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, Наташа хотела избежать лобовой атаки в этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и искренним - и прежде всего для себя самой, - что она поверила в истинность своих слов.
Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа ласково закончила:
- Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой нужно смотреть, да смотреть…
- Сегодня я читала в "Комсомольской правде" очерк об одном каменщике. Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его.
Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.
- Коля, ну оставь свою работу. Сделай это для меня, ради нашего счастья. Иначе мы не можем быть вместе. Ты знаешь характер моей мамы. И ведь это не трудно: ты пойдешь на любой завод, даже в бригаду к этому знатному каменщику. Правда, милый? Ты сделаешь?
Наташа замолчала. Она смотрела в сторону, где строился огромный новый дом. О его размерах можно было судить по множеству электрических лампочек, рисующих на фоне ночного неба силуэт здания.
- Этот дом, - продолжала Наташа, - виден из окна моей комнаты. Когда мне станет грустно, я подойду к окну и увижу: там, высоко-высоко работаешь ты. Ну что ты молчишь? Почему ты такой мрачный?
Николаю было обидно и тяжело. Раньше она старалась убедить, доказать его ошибку в выборе профессии, кокетничая, дразнила его, а теперь она просила, умоляла. В ее тихом голосе звучало обещание, что за одну эту уступку она для него сделает все, что он захочет.
- Наташа, - тихо заговорил Николай, - через полгода, а может быть и раньше, этот дом выстроят и в него въедут жильцы. Бригада твоего знатного каменщика перейдет на другое место и там будет строить новый дом. И этот второй дом будет также выстроен, и в него, как и в первый, вселятся москвичи. Будет время, когда благородные потомки вспомнят этого знаменитого каменщика и поставят ему памятник на той самой набережной, где он заложил первые камни этого дома. Придет и такое время, и мы до него доживем, когда не будет ни тюрем, не будет, ты улыбаешься? Да, не будет и милиционеров. Все люди будут хорошие, честные, добрые. Не будет краж, убийств, безобразий… Тогда невесты не будут уговаривать своих женихов, чтобы они не возились с ворами и хулиганами… Но это не так скоро.
Николай говорил медленно, внешне спокойно. Но в этом видимом спокойствии Наташа читала глубокое волнение.
- А сегодня, - продолжал Николай, голос его стал жестким, - сегодня на задворках московских улиц подростки иногда играют в очко. Проигравшийся идет в магазин к кассам, рыщет по аллеям парка. И когда наступает удобная минута, против кошелька, в котором еще неизвестно, что есть, он ставит на карту свободу, а иногда и жизнь!
За спиной Николай услышал чьи-то шаги. Обернулся. Мимо проходил постовой милиционер. Суровое и худощавое, уже немолодое лицо постового говорило, что за плечами у него не один десяток лет напряженной и опасной работы.
- Вот видишь, - мягко сказал Николай, - сейчас уже глубокая ночь. Москвичи давно спят, а он будет всю ночь ходить по этому мосту. Твой молодой каменщик и его невеста могут без опасения встречать рассвет в самых отдаленных аллеях парка.
- Я умоляла тебя, чтобы ты оставил свою работу, я хотела убедиться до конца, что ты любишь меня, а ты… ты… - Наташа остановилась, ей хотелось найти особые сильные слова. Но эти слова не приходили. Тогда Наташа сказала: - Я хочу быть твоей женой, но не могу быть женой милиционера! Ты должен это понять и сделать выбор между мной и своей работой. И сделать это сейчас же!
- Мой отец был чекист, - медленно, с расстановкой проговорил он, - старый чекист. Погиб он на посту. С детства я хотел походить на него, походить во всем. Теперь я это могу. Я люблю тебя. И я люблю свою работу. Я хочу, чтобы моей женой была ты. Но я никогда не брошу свою работу. Никогда!
- Что ж, ты выбрал. Прощай, - печально, почти шопотом произнесла Наташа и пошла в сторону Александровского сада.
- Я провожу тебя.
Николай догнал ее и хотел сказать что-то еще, но Наташа строго и холодно посмотрела ему в глаза и так же строго отрезала:
- Прошу тебя, оставь меня в покое.
IX
Уже двое суток провел Захаров в поисках кондукторши. Часами ему приходилось томиться в проходных будках и диспетчерских комнатах первого и второго трамвайных парков. Детально были изучены графики работ кондукторов, поднята вся необходимая документация в отделах кадров, проведены десятки бесед с кондукторами, которые в ночь ограбления Северцева находились на линии. И все бесполезно. Ни в одной из кондукторш Северцев не признал той, которая везла его без билета в ночь ограбления.
Во втором часу ночи Захаров и Северцев, усталые и удрученные, вернулись на вокзал. Транспорт не работал, а добираться до дому пешком было далеко.
На голом дубовом диване время для Захарова тянулось необычайно медленно. Плохо спал и Северцев. Переворачиваясь с боку на бок, он, глубоко вздыхая и, причмокивая губами, делал вид, что спит. Захаров понял: Северцев просто не хотел показать, что и ночь ему не несет покоя.
Заснул Захаров перед самым рассветом, заснул тяжело, с головной болью. А когда проснулся, было еще только четыре часа утра.
Молоденький белобрысый сержант Зайчик, облокотившись на столик с двумя телефонными аппаратами, клевал носом. Непривычный к ночному дежурству, он с трудом выдержал рассветные часы, когда сон особенно сладок.
Северцев лежал у окна. Заложив руки под голову и вытянувшись во всю длину дубовой скамьи, он показался Захарову очень большим. "Спит или не спит?" - подумал сержант и стал пристально всматриваться в его лицо.
Не прошло и несколько секунд, как Северцев поднял веки, но поднял их не так, как это делает только что проснувшийся человек - постепенно, щурясь и моргая, а как человек, который закрыл глаза всего лишь на минуту.
- Не спится? - мягко спросил Захаров и, не дожидаясь ответа, выругался: - Дьявольски гудят бока.
Зайчик испуганно вздрогнул.
- Доброе утро, Зайчик, - приветствовал его Захаров.
Зайчик вскочил и начал расправлять под ремнем гимнастерку. В эту минуту он был особенно смешон и казался еще мальчиком, который хочет скрыть свою детскую сонливость перед строгим хозяином.
Зайчиком сержанта однажды назвал Григорьев. С тех пор все так и звали его этим именем.
Захарова Зайчик уважал. Больше всего в людях он любил справедливость, а отношение Гусеницына к Захарову он считал помыканием, верхом несправедливости.
В последней комнате Захаров увидел Гусеницына. Он сидел за столом и рылся в папке с бумагами. Веки его опущенных глаз были воспалены - видно, что последнее время Гусеницын мало спит.
"Чего он пришел в такую рань? Неужели опять завал в работе?" - подумал Захаров и громко поздоровался со всеми.
Старшина Карпенко ответил своим неизменным "доброе здоровьице"; он стоял, опершись плечом о косяк двери, и курил, Гусеницын сухо, не поднимая глаз, кивнул головой и еще сосредоточеннее углубился в бумаги.
- Как дела, сержант? - подкручивая кончики усов спросил Карпенко.
- Как сажа бела! - отозвался Захаров и, заметив, что лицо лейтенанта стало настороженным, подумал: "Вижу, вижу. Ждешь моего провала?".
- Ну, как, уцепился за что-нибудь? - допытывался Карпенко, в душе желавший Захарову только добра.
- За воздух, - пошутил Захаров.
- Так ничего и не наклевывается?
- Пока нет.
- Да-а-а… - во вздохе Карпенко, в его протяжном "да" звучало и товарищеское сочувствие, и легкий упрек за то, что Захаров взялся за слишком уж сложное дело.
Захаров и Северцев вышли из дежурной комнаты.
Вокзальный гул, монотонный и ровный, даже в этот ранний час напоминал гигантский улей. Улей этот Северцева давил и угнетал. Трое суток, которые он провел на попечении милиции, показались годом.
Алексей знал, что сегодня предстоит делать то же самое, что делали вчера и позавчера, - искать кондукторшу. Первый и второй трамвайные парки были изучены. Оставался третий.
Дорогой Захаров в какой уже раз расспрашивал Северцева о кондукторше, но сведения по-прежнему были скудны: пожилая, с громким голосом, в платке. На такие приметы ухмыльнулся даже шофер: почти все кондукторши в ночную смену подвязывают платки, а остановки выкрикивают громко, что есть духу.
Захарова одолевали тревожные мысли: "А что если и здесь впустую? Что, если Северцев ее не признает?" У трамвайного парка он отпустил машину и вместе с Северцевым направился к проходной будке.
Вахтером был седобородый, жилистый старикашка в стеганой фуфайке, быстрый и словоохотливый.
Документы, предъявленные Захаровым, старичок изучал внимательно и с какой-то хмурой опаской. А когда уяснил, что перед ним человек из уголовного розыска, то заговорил с таким почтением, что сержант подумал: "Этот расскажет, этот поможет…"
Михаил Иванович - так звали старичка - долго тряс руку Захарова.
- Э-э, сынок! Да я поседел в этой будке, тридцатый годок уже машет, как я здесь стою. Всех знаю, как свои пять пальцев. Явится новичок - биографию сразу не пытаю оптом, а потихоньку-помаленечку, за недельку, за две он у меня, как на ладони. И кто такой, и откудова, и про семью закинешь…
Захаров спросил у Михаила Ивановича: не помнит ли тот, кто из пожилых женщин работал в ночь на двадцать второе июня.
Михаил Иванович с минуту помешкал, достал из кармана большой носовой платок и громко высморкался.
- Как же не помнить, помню. В ночь на двадцать второе? Из пожилых? - старик смотрел в пол, что-то припоминая, и качал головой. - Только пожилых-то у нас порядком.
- А кто из них работает на прицепе из двух вагонов?
- Это смотря на каком номере.
- Номер трамвая не установлен.
- Это хуже, - протянул Михаил Иванович и, загибая пальцы, стал называть фамилии пожилых кондукторш, работающих на прицепе из двух вагонов. Таких оказалось шестнадцать.
- А не помните ли, кто из них в ночную смену повязывается цветным платком? - осторожно выспрашивал Захаров.
Михаил Иванович приложил прокуренный палец к жидкой бороденке и хитровато прищурился одним глазом, точно о чем-то догадываясь.
- Говорите, платок? Случайно, не клетчатый?
Захаров посмотрел на Северцева, и тот утвердительно кивнул головой. Михаил Иванович этого не заметил.
- Да, да, клетчатый, - ответил Захаров внешне спокойно и почувствовал, как сердце в его груди несколько раз ударило с перебоями.
- Неужели опять Настя в карусель попала? - И Михаил Иванович начал рассказывать о том, что знает Настю уже двадцать лет, и не было еще года, чтоб у нее чего-нибудь не случалось такого, за что ее не таскали бы по судам и прокурорам.
Захаров понимающе кивнул головой и вышел из проходной.
- Я на минутку, - сказал он в дверях и взглядом позвал Северцева.
Этот немой язык Северцев начинал уже понимать. У маленькой клумбы цветов, разбитой у входа в парк, они присели на скамейке.
- Следите внимательно за всеми, кто будет проходить в парк. Признаете ту, которую ищем, - идите за ней через будку. Идите до тех пор, пока я не окликну.
Захаров вернулся к Михаилу Ивановичу и попросил его, чтоб он подал знак, когда войдет Ермакова.
Михаил Иванович, гордый от того, что ему доверяют свои тайные дела люди из уголовного розыска, важно крякнул и понимающе - дескать, нам все ясно - провел ладонью по бороде.
Минут через пять народ повалил валом, Захаров внимательно всматривался в лица и одежду проходящих.
- Ну, как, Настенька, что дочка-то пишет? - услышал он голос старика и перехватил его многозначительный взгляд.
- Ой, Михаил Иванович, у кого детки - у того и забота. Уехала, и как в воду канула… Ведь это нужно - за два месяца только одно письмо!
- Да, что и говорить, - посочувствовал Михаил Иванович, - с малыми детками горе, с большими - вдвое.
За спиной Ермаковой молча стоял Северцев.
"Она, она!" - пронеслось в голове Захарова. Почти не дыша, слушал он разговор женщины с вахтером. "Держись, Гусеницын. Конец клубка в моих руках!" И вдруг ему вспомнилось властное и строгое лицо майора Григорьева: "Работай для пользы дела. Помни свой долг!.."
Дальше все шло так, как намечалось по плану. Согласовав с диспетчером подмену Ермаковой, Захаров допросил ее и был очень доволен, когда та спокойно и подробно рассказала, как двое суток назад, уже во втором часу ночи, к ней в вагон на повороте, недалеко от железнодорожной линии, на ходу вскочил высокий молодой человек с окровавленным лицом. Сошел он у вокзала.
Через двадцать минут все трое - Захаров, Северцев и Ермакова - подъехали к повороту трамвайной линии у остановки "Дубовая роща".
Место, где Северцев заскочил тогда в трамвай, Ермакова указала сразу. Большего сообщить она не могла.
Захаров поблагодарил кондукторшу за помощь и предупредил, что ее могут вызвать, если в этом будет необходимость. Шофер отвез ее на работу и вскоре вернулся с двумя понятыми.
…Северцев местность признал не сразу. Тогда, в ночь ограбления, ему все здесь казалось другим. В памяти неотвязчиво стояли зловещие картины дальних огней и ночь, душная звездная ночь… А сейчас было солнечное, свежее утро.
Захаров остановился, присел на пенек и закурил.
"При осмотре местности должна быть система. Бессистемными поисками, рысканьем можно испортить все дело" - вспомнилась ему несколько грубоватая, но ясная установка профессора Ефимова, старого криминалиста, лекции которого проходили при гробовой тишине.
Сержант решил вести осмотр по квадратам. Северцеву и понятым было предложено следовать в двух шагах позади.
Шаг за шагом, от дерева к дереву Захаров и Алексей прочесывали рощу. Двигались медленно, зорко всматриваясь в каждый камешек, в каждую сухую веточку, валявшуюся в росистой траве.