Выйдя к грунтовой дороге (Северцев не помнил, как трое суток назад он шел по ней), они возвращались назад и, так же медленно, так же молча, подавшись чуть в сторону, снова выходили к шоссе. И снова к грунтовой дороге…
Так прошло часов шесть. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, как оно только может палить в середине лета. Но Захаров не отчаивался. Бегло посматривая на клин необследованной рощи, он верил, что заветное место, где будет раскрыто новое звено, еще впереди, просто до него пока еще не дошли.
Мысленно рассуждая сам с собой. Захаров вдруг остановился и вздрогнул. Шагах в четырех от него лежали две скомканные и ссохшиеся от запекшейся крови тряпки, рядом - грязный носовой платок с синими каемками. Здесь же лежал размочаленный белый шпагат с окровавленной на концах бахромой.
Северцев медленно плелся позади, совсем не испытывая той уверенности, которая жила в Захарове. Если он о чем и думал в эти минуты, то только о доме, о больной матери, сочинял оправдание, которое придется ему высказать, когда на собрании будут разбирать вопрос об утере им комсомольского билета.
Поравнявшись с Захаровым, он остановился и увидел скомканные окровавленные тряпки.
- Здесь! - выдохнул глухо Алексей и сделал шаг вперед. Но Захаров остановил его:
- Не подходите близко.
Захаров раскрыл планшет. Приблизительный, в основных чертах план местности - три березки и тропинка, ведущая к шоссе, - был набросан за минуту.
К тряпкам и веревке Захаров пока не дотрагивался. Предварительно требовалось осмотреть место вокруг этих первых свидетелей преступления. Захаров не ошибся, полагая, что тут должны быть обнаружены и другие предметы. В примятой траве лежала светло-зеленая расческа и маленький, прокуренный мундштук янтарного цвета.
- Ваш? - Захаров повернулся к Северцеву, боясь, что тот ответит: "Да".
Но Северцев отрицательно покачал головой и с той же виноватостю, которая все эти дни сквозила в его голосе, тихо ответил:
- Я не курю.
Не понять было Северцеву, почему лицо Захарова после этого озарилось радостью.
В планшете оказался специальный зажим, которым Захаров закрепил мундштук так, чтобы не стерлись следы пальцев.
К расческе сержант подбирался, словно к спящей змее, которая может укусить, если ее взять не там, где полагается. В эти минуты Северцев не только разговаривать - дышать боялся. Он не представлял ясно, для чего Захаров делал все это, но понимал, что это нужно.
Рассматривая расческу на солнце, Захаров обнаружил на ее плоских боках серые отпечатки, оставленные чьими-то потными пальцами.
- Ваша? - обратился он снова к Алексею.
- Нет!
В планшете нашлось место и для расчески. Как и мундштук, она была закреплена торцами в особом зажиме.
Захаров опустился еще ниже к земле: он заметил, что трава была в бурых накрапах.
- Кровь, - сказал Захаров и, сорвав несколько таких травинок, положил их в блокнот.
Закончив предварительный осмотр и сфотографировав место преступления, он написал на листке бумаги номер телефона майора Григорьева и подал его Северцеву.
- Звонить умеете?
- Умею, - с готовностью ответил тот, стараясь хоть этим помочь сержанту.
То, что Северцев должен сообщить Григорьеву, было написано на этом же листке: "След найден. Жду у рощи. Захаров".
Когда Алексей ушел, Захаров сел на траву и закурил. В эти минуты он походил на золотоискателя, который после долгих и мучительных поисков напал, наконец, на такую жилу, где драгоценный металл лежит в самородках. Так аппетитно Захаров курил только на войне, в передышках между боями.
Сержант размечтался. Все вокруг было мирное, нефронтовое, а вот настроение каким-то маленьким отзвуком, тонким отголоском напоминало те далекие, отгремевшие боевые будни, которые имели особый вкус, свой особый цвет и запах. Так, отдаваясь памятью прошлому, он сидел, пока перед ним не появилась высокая фигура Северцева.
Вскоре пришла служебная машина. Из нее вышли Григорьев, Гусеницын и Зайчик. Последним вылез широкоплечий и небольшого роста парень с овчаркой.
У проводника собаки было скуластое монгольское лицо, черные, как смоль, стриженые волосы и раскосые глаза.
Ни о чем не расспрашивая, майор молча, с озабоченным лицом присел на корточки и принялся рассматривать тряпки, шпагат, траву. Все молчали. В уверенных движениях Григорьева было нечто тайное, непостижимое для других, но хорошо известное ему.
- Ясно, ясно, - проговорил он и, встав, отряхнул руки. - Пускайте собаку.
Проводник дал понюхать овчарке носовой платок, издал при этом гортанным голосом "След!" - это была команда, - и собака, покружив вокруг березок, рванулась в глубь рощи, к прудам, почти касаясь кончиком носа земли.
Григорьев, Гусеницын и Зайчик поспешили за собакой. Захаров и Северцев остались на месте - так распорядился майор.
Минут через десять вернулся запыхавшийся Зайчик и сказал, что след оборвался у стоянки такси. Переведя дыхание, он закончил:
- Майор приказал ждать вторую собаку.
Когда след старый или затоптан, собака зачастую теряет его или сбивается на ложный след. В таких случаях для проверки пускают другую собаку.
Вскоре на шоссе остановилась "Победа" и из нее выпрыгнула лобастая, с темной спиной овчарка. Собаку держал высокий, пожилой человек с длинным и узким лицом. Его тонкие руки, которые свободно болтались в широких рукавах белого кителя, еле справлялись с нетерпеливым псом.
Овчарку звали Палах. Это был красивый пес с внушительным экстерьером. После того, как ему дали понюхать носовой платок, он тоскливо завизжал, покружился на месте, и, как и первая ищейка, повел к шоссе. У кромки шоссе Палах повернул назад и, никуда не сворачивая, повел своего хозяина к прудам.
Становилось ясно, что грабители бежали врассыпную, чтобы в случае поисков сбить со следа.
Пока сержант думал, что же нужно будет предпринять, если след опять оборвется, снова прибежал Зайчик, обливаясь потом, он скороговоркой сообщил:
- И эта привела к стоянке такси. Майор приказал все забрать и идти к нему.
Захаров еще раз окинул взглядом место преступления, аккуратно завернул обнаруженные предметы в пергамент и, поблагодарив понятых, направился к парку. Только сейчас он почувствовал голод и усталость.
Недовольные потерянным следом, собаки досадно повизгивали. Палах то бросался к лесу, то тянул своего проводника назад и, извиваясь между машинами, всякий раз подводил к "Победе", стоявшей в стороне от других машин. Растерявшийся шофер - он был молод и, как видно, новичок в своем деле - сидел в кабине белее полотна и не знал, что делать: терпеливо ждать пассажира или подобру-поздорову убираться порожняком.
Майор заметил волнение шофера и успокоил его.
- Не обращайте внимания, молодой человек, это к вам не относится… - И, отойдя в сторону, хмуро добавил: - След потерян.
Оставалась еще одна надежда: мундштук и расческа. Об этом Захаров сказал Григорьеву, когда они вернулись в отдел. Майор внимательно рассмотрел эти находки и осторожно снова закрепил их в зажимах. Вызвав посыльного, он распорядился.
- Немедленно отправьте в научно-технический отдел.
Майор посмотрел на покрасневшие от бессонных ночей веки Захарова, на его ввалившиеся щеки.
- А что, если и эти отпечатки нам ничего не дадут? Предположим, что они принадлежат грабителям. Но ведь может быть и так, что преступники не имели еще ни одного привода! Это во-первых. Во-вторых, может быть, что отпечатки пальцев оставлены не грабителями. Может?
Майор испытующе посмотрел на Захарова.
Сержант уверенно выдержал его взгляд.
- Я учел и это, товарищ майор. Есть еще два пути. Первый - искать гражданина со светлыми волосами и свежим шрамом на правой щеке. Другой путь обнаружен сегодня. Теперь уже ясно, что грабители уехали на такси. В Москве три тысячи шоферов-таксистов. Цифра немалая! Но в ночь, когда был ограблен Северцев, работала тысяча водителей. Значит, две тысячи уже отпадают.
- Не забывайте, что это было три дня назад.
- У шоферов такси очень хорошая память на пассажиров. Они отлично помнят тех, кого везли даже неделю назад. А эта знаменитая тройка не могла не обратить на себя внимание. Они нервничали, спешили и, наверняка, хорошо заплатили.
Майор откинулся в кресле. Хотя кое-что из этого плана ему и самому приходило в голову, но он не мог, однако, не порадоваться сообразительности сержанта. "Молодчина! Умен!.." - подумал Григорьев и, встав, подошел к нему вплотную.
- Правильно. Только умей рассчитывать силы. А сейчас - отдыхать! Желаю удачи. - И уже тоном более строгим закончил: - Пока не выспишься - на работе не смей появляться!
- Есть, товарищ майор, - и Захаров вышел из кабинета.
Когда он спустился в дежурную комнату, лейтенант Ланцов молча подал ему свернутую вдвое бумажку. Это была телеграмма из хворостянского районного отдела народного образования. В телеграмме подтверждалось, что окончившему в 1948 году хворостянскую среднюю школу Северцеву Алексею Григорьевичу был выдан аттестат зрелости с золотой медалью.
Захаров бережно сложил телеграмму и положил ее в блокнот. Перед уходом он попросил:
- Товарищ лейтенант, прошу вас, когда Северцев придет с обеда, передайте ему, что завтра в десять утра я за ним приеду. Пусть ждет в дежурной.
X
Манежная площадь была залита утренним солнцем. Моховая улица выглядела особенно оживленной. Она звенела молодыми голосами, пестрела цветными нарядами девушек; отовсюду неслись возгласы приветствий, смех, шутки…
- Вот и университет. - Захаров показал на здание с большим стеклянным куполом.
Северцев в ответ только вздохнул.
Московский университет летом жил особой, напряженной жизнью. Со всех концов страны съезжалась сюда молодежь, чтобы померяться знаниями на экзаменах. Сколько бессонных ночей проведет какой-нибудь сибиряк за дальнюю дорогу, прежде чем увидит Москву, Кремль, университет… Не нужно быть робким человеком, чтобы на первых порах растеряться. Все, что когда-то схватывал одним лишь воображением - сейчас лежит перед тобой живое, под рукой. Смотри, любуйся, запоминай.
- А вот и юридический, - сказал Захаров. - Давайте заявление, будем соблюдать субординацию.
В узких коридорах юридического факультета маленькими группами стояли поступающие. Николай направился в деканат.
Северцев стоял возле дверей. Прислушивался. По обрывкам доносившегося разговора он понял, что декан упорствует.
И, действительно, разговор у Захарова был нелегкий.
- Не могу, не могу, - разводил руками декан. - Аттестата нет, а на слово верить не могу.
- Не верите словам, так верьте документам. Вот письменное подтверждение об ограблении. Вот телеграмма хворостянского РОНО. Наконец, если и этого мало - я могу пригласить в кабинет самого потерпевшего, - настаивал Захаров.
- Нет, нет, пожалуйста, не беспокойте товарища. Я верю вам, уважаемый, но до тех пор, пока не будет подлинников необходимых документов, всякий разговор излишен.
- Да, но во всяком правиле есть исключения. Я об этом слышал на ваших лекциях, профессор.
- Исключение может санкционировать ректор.
- Хорошо. Я обращусь в ректорат, а если потребуется - и в Министерство высшего образования. Пожалуйста, напишите свою резолюцию об отказе.
Декан еще раз пробежал глазами заявление, медленно обмакнул перо в чернильницу, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к окну.
- В моей практике это первый случай. Беспрецедентный случай!
- Нет, случай не беспрецедентный. О таких случаях и о таком отношении к людям говорил в свое время Ленин.
- Что вы имеете в виду?
- Формально правильно, а по существу - издевательство. Прошу вас, профессор, напишите ваш отказ.
- Да, но ведь я… я не отказал категорически. Я только довел до вашего сведения, что подобных случаев в своей практике я не встречал. Я готов помочь товарищу Северцеву. Простите, ваша фамилия?
- Захаров.
- Давайте, товарищ Захаров, пройдем вместе к ректору и там решим этот вопрос.
К ректору пошли все трое: декан, Захаров и Северцев. Когда проходили университетский дворик, на котором была разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными львами над окнами и в душе его вспыхнул проблеск надежды: "А что, если придется здесь учиться?", "Что, если примут?".
Приемная ректора была полна посетителей. Отцы и матери, детям которых было отказано в приеме, сидели с озабоченными лицами и, очевидно, в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы, с которыми они обратятся к ректору. Юноши и девушки с грустными лицами стояли здесь же, рядом с родителями, и молчаливо переминались с ноги на ногу. Худенькая секретарша, по привычке не обращая внимания на посетителей, стучала на машинке.
Декан и Захаров сразу же прошли к ректору.
Вскоре пригласили и Северцева. В просторном кабинете ректора Алексей почувствовал приятный, освежающий холодок. Из-за длинного Т-образного стола привстал невысокий лысый человек с добрым и немолодым лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза.
В первые секунды Северцев растерялся. Не таким он представлял себе ректора, да еще академика с такой известной фамилией.
Забинтованная голова Алексея произвела на ректора удручающее впечатление. Он сочувственно произнес:
- О, разбойники, как они вас!..
Декан Сахаров глубоко сидел в мягком кресле и рассматривал Северцева молча, через пенсне в золотой оправе.
Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма хворостянского РОНО, ректор размашистым почерком написал на левом верхнем углу резолюцию и нажал кнопку звонка.
Вошла секретарша.
- Включите в приказ, - распорядился академик.
Мельком Алексей увидел: "Зачислить со стипендией…" Вряд ли когда-либо чувствовал он такой прилив радости, какой охватил его в эту минуту.
Академик встал из-за стола. Потирая руки, он улыбнулся доброй улыбкой.
- Ну вот, все и утряслось. Считайте себя, товарищ Северцев, студентом-юристом. В выборе друзей будьте осмотрительны. Не ищите их на вокзалах.
- Спасибо, - тихо ответил Алексей.
- Спасибо не мне, а товарищу Захарову. Вам повезло, молодой человек, что у вас такой опекун. А сейчас идите к председателю профкома, расскажите свою историю, там вам помогут. Будьте здоровы!
XI
Оставив Северцева на попечение члена профкома, Захаров, довольный и веселый, остановился у будки телефона-автомата.
Захотелось позвонить Наташе. "Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню - будь, что будет". Вошел в будку, набрал номер телефона, но не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет трубку, нажал на рычажок. "Нет, никогда! Ни за что! Взять себя в руки и не унижаться!".
Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил на службу. Сейчас же он решил узнать у майора Григорьева, не пришел ли ответ из научно-технического отдела.
Майор ответил, что ответ только что получен и ответ хороший. Медлить нельзя.
Через двадцать минут Захаров уже стоял перед Григорьевым. Потирая руки, майор ходил по комнате.
- Это, брат, не тяп-ляп, не новичок, а бывалый волчонок. Три привода, две судимости.
Захаров сгорал от нетерпения. Когда же, наконец, майор скажет то главное, что сообщили из городской милиции: фамилию, имя, адрес, возраст, приметы…
Но Григорьев, словно нарочно, не торопился. Потом, подойдя к столу, майор пододвинул Захарову лист бумаги и глазами указал на карандаш.
- Пишите. Максаков Анатолий Семенович, 1925 года рождения. Адрес: Сеньковский переулок, дом 9, квартира 13. Ордер на обыск подписан.
Захаров вышел на улицу. Рядом с машиной нетерпеливо похаживал старшина Карпенко. В машину они сели молча; в такие минуты обычно много не разговаривают.
XII
Четвертый день Толик пил. Пил с горя и от стыда. Он никак не мог простить себе, что снова поддался Князю.
Все чаще и чаще всплывала в памяти уснувшая в сугробах тайга, апрельский снежок и над всем этим строгое, крупное лицо начальника тюрьмы.
Большой, седовласый - он стоял без шапки на крепко сколоченной из досок узкой трибуне, которая возвышалась над фуфайками и ушанками, и хрипловатым голосом говорил: "Товарищи! (А сколько радости звучало в этом забытом слове "товарищ" для тех, кто много лет слышал только "гражданин!"). Наше правительство вас амнистирует. Оно разрешает вам вернуться в родные семьи, в родные очаги. Оно прощает вам все ваши старые грехи и верит, что вы будете свободно и честно трудиться, как и все советские люди. Многие из вас молодые и попали сюда по молодости. Перед вами лежит новая, хорошая жизнь, которую нужно начать сначала…".
Не один Толик, стоя тогда перед маленькой трибуной, поклялся никогда больше не делать того, что он делал раньше. Поклялся! И вдруг… ограбил. И какого парня? Доверился, угощал на деньги, которые в дорогу собрала мать. А они? Они, как шакалы, обобрали, избили и бросили истекать кровью…
"Ребята, за что?.." - эти слова преследовали его уже четвертые сутки.
"И правда - за что"? - мысленно спрашивал себя Толик и тянулся к стакану с водкой. Пил и не закусывал. В комнате был беспорядок. Мать и сестра Валя ничего не знают - неделю назад они уехали в деревню. Завтра должны вернуться.
Грабил Толик и раньше. Грабил молодых и старых, мужчин и женщин, но никогда не просыпались в нем ни жалость, ни раскаяние. Что с ним теперь? Неужели причиной тому Катюша? А может быть речь начальника лагеря?
Нетвердыми шагами он подошел к комоду, на котором стоял портрет Катюши. В свои восемнадцать лет она выглядела еще совсем девочкой: косички с пышными бантами, школьное платье с кружевным воротником… В ее больших грустных глазах Толик прочитал мольбу: "Зачем все это? Ведь я так люблю тебя".
Катюша не знает, что он вор, не знает, что четыре дня назад так предательски ограбил хорошего парня. А ведь у этого парня где-нибудь в деревне тоже есть любимая девушка… Почему он не сказал Катюше, что сидел в тюрьме, что был когда-то вором? Почему он обманывает ее? А если она узнает об этом? Что, если она обо всем узнает?!
Испугавшись собственных мыслей, Толик опустился на диван. Теперь он старался припомнить последнюю встречу с Катюшей. Так он сидел несколько минут, пока память не обожгла неожиданно всплывшая картина. "Стой, стой, она вчера была здесь, когда я лежал пьяным. Вошла, поздоровалась и остановилась в дверях"…
"А потом?" Он ужаснулся. Об этом "потом" сегодня утром ему поведала соседка, тетя Луша. Она рассказала, что приходила "симпатичная, молоденькая девушка с косами", та самая, которая приходила и раньше. Ухаживала за ним целый вечер, убирала в комнате, и за все это он обругал ее грубыми, нехорошими словами и выгнал. Домой она пошла в слезах.