Вошедший вслед за ним Холмин, увидел лежащего на полу человека в мундире энкаведиста. Он лежал лицом вверх, запрокинув голову, так что лица его не было видно. Вокруг головы по грязному цементному полу, покрытому побуревшими пятнами крови, расплылась лужа свежей. Ее запах смешивался с затхлой трупной вонью., ежедневно расстреливаемых здесь.
- Ну, что вы нашли? Спящего коменданта? - спросил Бадмаев входя в камеру. Из-за его спины, с двух сторон выглядывали физиономии капитана Шелудяка и секретаря.
- Труп нашли, - коротко ответил Холмин.
- В комендантской камере трупам быть полагается, - сказал Бадмаев, мельком взглянув на лежащего. - Значит комендант ликвидировал одного подследственника и отправился в буфет выпить и закусить. У него привычка такая.
- Убитый в мундире НКВД и на груди у него что-то белое, - сказал Холмин.
Гудящий голос Бадмаева дрогнул:
- Как в мундире? Что белое?.. Ну-ка, добавьте свету, а то при этой настольной лампе с абажуром ничего не разберешь.
Секретарь щелкнул двумя выключателями и камера озарилась ярким электрическим светом… В то же мгновение Шелудяк истерично взвизгнул:
- Это комендант!
- И записка у него на, груди, братишечки, - хрипло прошептал Гундосов.
Плоская белая физиономия Бадмаева посерела, и он спросил дрожащим басом:
- Что в записке?
Холмин наклонился над нею, прочел и сказал:
- То же самое, что и в предыдущих.
- Прочтете мне вслух.
- "Убийцы майора Громова будут убиты рукой майора Громова", - прочел Холмин.
- Вот это да! Громкое мокрое дело в нашем отделе. Американский боевик, как в кино! - воскликнул "дверной специалист", заглянувший в камеру из коридора. Гундосов цыкнул на него и "специалист" поспешил убраться в комендатуру.
Лицо Бадмаева стало совсем серым, а его бас загудел панически:
- Такое преступление и, главное, где? В моем отделе. Это третья пуля растреклятой "руки"… А в кого она пустит четвертую?.. В меня… в меня.
- Погоди паниковать, браток, - остановил его Гундосов. - Давайте прежде разберемся в этом деле… Вот, как, например, убийца сюда попал и как отсюда выбрался?
- Как он сюда попал, я пока не знаю, - сказал Холмин, - а выбрался просто: ушел, захлопнув за собой дверь. Смотрите сами: замок здесь переделан на американский лад и замыкается автоматически…
Осмотр трупа и места преступления продолжался до рассвета, но никаких следов убийцы обнаружить не удалось. Комендант был убит выстрелом в затылок, с близкого расстояния, пулей из нагана. На лице убитого застыло выражение такого ужаса, как будто он, перед смертью, увидел что-то очень страшное. Холмин обратил на это внимание присутствующих и поинтересовался:
- А на лицах убитых управдома и лейтенанта Карнаухова тоже было такое выражение?
Ему ответил Шелудяк:
- Тело управдома я не обозревал, а Карнаухов, видать, спужался такожде…
Вызвали агента с собакой-ищейкой и здесь повторилось то, о чем Холмину уже рассказывал капитан Шелудяк. Собака вбежала в камеру, понюхала пол и начала беспрерывно чихать.
Энкаведисты смотрели на нее, разинув рты. Холмин, наблюдал за нею, искал и не находил никакого объяснения ее странному "насморку".
"Отчего же она чихает", - думал он.
Глава 13
Прогулка не совсем приятная
- Скорей! Скорей! - торопил Холмин тюремного надзирателя.
- Чичас, чичас, товарищ. И куды это вы так торопитесь? - ворчал тот, перебирая связку ключей от камер и никак не находя нужный…
После бессонной и тревожной ночи в отделе НКВД Холмину не пришлось поспать. От этого и от беготни с раннего утра но отделу и входившим в его ведомство учреждениям у него сильно разболелась голова. Но головная боль была пустяком в сравнении с тем, что ожидало его сегодня. Ведь ему, все-таки, удалось добиться освобождения Ольги и он надеялся увидеть ее теперь не только в тюрьме, но и на воле.
Еле дождавшись окончания дактилоскопического исследования записки, снятой с груди убитого коменданта, которое не дало никаких результатов, так как отпечатки пальцев на ней обнаружены не были, Холмин поспешил в комендатуру. Там он отдал конверт Бадмаева дежурному и, с замиранием сердца, стал ждать, что будет дальше. Дежурный распечатал конверт, прочел его содержимое, несколько раз, во время чтения окинув Холмина внимательным изучающим взглядом и приказания начальника отдела исполнил немедленно: выписал ордер на освобождение Ольги Громовой, позвонил в гараж и распорядился, чтобы приготовили автомобиль и дал Холмину две записки - одну к отдельскому фотографу, а другую к сотруднику, занимавшемуся съемками отпечатков пальцев для служебных удостоверений.
- А сфотографироваться и сделать отпечатки пальцев можно будет завтра? - спросил Холмин. - Я сегодня очень занят.
- Как хотите. - ответил энкаведист.
Обрадованный тем, что все так хорошо устроилось. Холмин пошел в гараж, чтобы поторопить шофера с поездкой, по остановился на полдороге, вспомнив вдруг о своей внешности.
"В том виде, как я есть, явиться к Ольге никак невозможно, - подумал он. - Надо бы побриться и тюремный костюм сменить. Без этого нельзя".
Недолго думая, он отправился в парикмахерскую НКВД, а оттуда - в закрытый магазин-распределитель. Спустя час в нем, не без труда, можно было узнать арестанта, освобожденного из тюрьмы около двух суток тому назад. Он ехал на автомобиле самого начальника отдела НКВД, был гладко выбрит, одет в шевиотовый костюм, щегольские коричневые туфли и с модным галстуком на шее. Лишь по бледно-желтому, с синеватым оттенком, цвету лица, да по мутной дымке в глазах, внимательный наблюдатель мог бы определить, что этот франт совсем недавно сидел в тюрьме.
Холмин был счастлив, предвкушая свидание с любимой девушкой и, в то же время, огорчался, что для этого его внешность не особенно подходит. Он трогал свой нос "картофельного образца", проводил рукой по щетке стриженых волос и, вспоминая о когда-то бывшем на ее месте пышном чубе, сокрушенно вздыхал.
Тюремный надзиратель, которого Холмин вывел из состояния перманентной дремоты, был страшно недоволен этим и долго, с ворчанием искал ключ в связке. Наконец, найдя нужный ключ, он открыл им дверь и Холмин вошел в камеру Ольги, держа в правой руке, как знамя, ордер на ее освобождение.
- Можно к вам? - спросил он, уже войдя и, из-за торопливости, вспомнив с опозданием о правилах вежливости.
- Конечно, можно, - отозвалась девушка и добавила иронически: - Ко мне тюремщики входят без предупреждения и я к этому, кажется, уже начинаю привыкать.
- Я не тюремщик! - воскликнул он, - а в некотором роде ваш освободитель. Ведь я пришел освободить вас!
Щеки Ольги вспыхнули румянцем возмущения. Она отвернулась и сказала:
- Какая глупая шутка!
Холмин бросился к ней.
- Это не шутка. Вы свободны. Вот ордер на освобождение!
Взглянув на бумагу и всё ещё не веря, она спросила:
- Значит, это правда?
- Да, да! Вы освобождены! - настойчиво повторил он. - Собирайте ваши вещи и - поскорее отсюда.
- Но у меня ничего нет, кроме носового платка. При аресте мне не разрешили взять никаких вещей.
- Тогда пойдемте.
В устремленных на него глазах девушки он прочел радость и благодарность. Свой взгляд она подтвердила словами:
- Я вам очень благодарна. Только не понимаю почему вы обо мне так заботитесь. Вот даже бумажку об освобождении мне принесли.
- Ах, если бы вы знали почему? - невольно вырвалось у него.
- Я и хочу знать.
Холмин вовремя спохватился, учтя то, что тюремная камера совсем не место для признаний, да и признаваться такой девушке в чем-либо, после двух встреч с нею, было, все-таки рановато. Поэтому он ответил уклончиво:
- Сейчас я… не могу. Как-нибудь… потом.
- Вы думаете это потом… будет? - многозначительно спросила девушка.
- Я… надеюсь, - запнувшись ответил Холмин.
- А я нет… Нет! - воскликнула она с подчеркнутой решительностью. Затем очень внимательно посмотрела на него и произнесла в раздумьи:
- По-видимому, не все энкаведисты одинаковы…
Из тюрьмы они вышли, волнуемые различными чувствами: Ольга - радостью освобождения. Холмин тем, что идет рядом с любимой девушкой, любуясь и восхищаясь его. Выйдя из темного коридора на залитый солнцем тюремный двор, она закрыла глаза и пошатнулась. Холмин подхватил ее под локоть, весь - задрожав от прикосновения к ней, но она отстранилась со словами:
- Нет - нет. Я сама…
У тюремных ворот шофер скучал в ожидании Холмина. Последний указал Ольге на автомобиль:
- Это для вас.
- Что? - не поняла, она.
- Автомобиль.
Взглянув на него с удивлением, девушка спросила:
- Ваш?
Он рассмеялся.
- Нет. Я еще не дошел до такой роскоши и, пожалуй, никогда не дойду. Это - майора Бадмаева.
- Тогда, зачем же вы распоряжаетесь чужой вещью?
- Мне разрешено отвезти вас в нем домой.
- Нет, уж лучше я пешком дойду.
- Но почему?
- Энкаведисты дважды возили меня к своих автомобилях: после ареста в комендатуру и оттуда в тюрьму. Поездки неприятные и мне не хочется испытать в третий раз что либо подобное. Не знаю, поймете ли вы это.
- Я понимаю…
Холмин отпустил шофера, сказав, что пойдет пешком и спросил Ольгу тоном полупросьбы:
- Может быть, вы разрешите мне проводить вас домой?
- Как я могу не разрешить? Ведь вы, по-видимому, сопровождающий от НКВД - ответила она.
Холмин не стал опровергать ее предположения, боясь что в таком случае, она откажется от провожатого. Почти всю дорогу они шли молча. На его немногие вопросы Ольга отвечала коротко и односложно: да, нет. При солнечном свете он хорошо рассмотрел ее глаза: они были чудесного темно-синего цвета, но смотрели на него холодно, строго и неприязненно. Холмин видел, что девушка тяготится его присутствием, и с каждой минутой все более огорчался этим. Прогулка с любимой девушкой оказалась не совсем приятной, не такой, какую он ожидал.
В один из моментов этой "прогулки" он рискнул спросить Ольгу:
- Можно мне будет называть вас Олей?
- Нет, - решительно отрезала девушка, - Так называют друзей.
- А разве мы не смогли бы быть друзьями?
- Никогда.
- Видимо, внешность моя вам не нравится. - обиделся он.
- Ваша внешность здесь не причем. Мне не нравится ваша профессия, - возразила она.
Холмин вполне понимал Ольгу. Относиться иначе к людям, расстрелявшим ее отца, она не могла, но ему было обидно, что девушка и его причисляет к категории этих людей. В то же время, он никак не мог войти в навязанную ему роль энкаведиста и постоянно сбивался с нее, разговаривая с девушкой. Не мог он быть с нею и вполне откровенным: от этого его удерживала беспокойная и назойливая мысль, которую он безуспешно пытался отогнать:
"А вдруг Ольга, все таки что-то знает о "руке майора Громова".
При этом, Холмин вспоминал смущение в глазах девушки, во время их первой встречи в тюремной камере, когда он задал ей вопрос о "руке". Его подозрения пока ничем не подтверждались, но и для отрицания их он оснований не имел никаких…
Дом, в котором жила Ольга, находился на, окраине города, в двадцати минутах ходьбы от отдела НКВД. Этим домом заканчивалась улица, ведшая к неглубокой, мутной речке. Был он приземистый, одноэтажный, но из красного кирпича и под железной крышей. За домом Холмин увидел небольшой чистенький дворик с кустами сирени и развесистой липой, обнесенный плетнем, а дальше, по ту сторону плетня раскинулись огороды и бахчи.
Поднявшись по трем каменным ступенькам на крыльцо дома, Ольга пошарила рукой и расщелине между кирпичами справа от двери и, вынув оттуда ключ, сказала:
- Слава Богу, что в мою квартиру еще не успели никого вселить. Осталась бы я тогда совсем без пристанища.
- Разве это не ваш дом? - спросил Холмин.
- Был наш, но пять лет тому назад у нас его отобрали в жилищную кооперацию - ответила девушка.
Она стояла, на крыльце, ожидая, что Холмин распрощается с нею и уйдет, а он, в это время, придумывал предлог, чтобы побыть с нею хотя бы еще несколько минут. Вдруг он вспомнил о своих служебных обязанностях и предлог сразу был найден.
- У меня есть к вам одна просьба, - сказал Холмин.
- Какая? - спросила Ольга.
- Позвольте мне осмотреть ваш дом внутри.
- То есть, обыскать? Но ведь его уже обыскивали.
- Я не с обыском, а просто так.
Открыв дверь ключом, она сказала холодно и неприязненно:
- К сожалению, я не могу противиться требованиям работников НКВД. Пожалуйте!
И пропустила его вперед.
Входя, он подумал с досадой:
"Что она меня все время попрекает энкаведистамп? Будто я, в самом деле, отца ее расстрелял. А какой я энкаведист? Случайно-временный…"
В доме были две комнаты и кухня. Окна обеих комнат выходили на улицу, а кухонное - во двор. Обстановка комнат была скромная: старенькие мягкие кресла и такой же диван, обитые порыжевшим и потертым плюшем, пузатый комод с остановившимся будильником, статуэтками и вазочками на нем, дешевые письменный и обеденный столы работы какой то кустарно-промысловой артели, несколько венских стульев и две узких кровати - одна девичья, другая походная. На подоконниках стояли цветы в горшках, а по стенам висели несколько пейзажей, написанных масляными красками и старинные литографии в рамках под стеклом. Холмин удивился, что среди них нет ни одной фотографии и спросил об этом Ольгу.
- Так вы же при обыске забрали все наши фотографии. И из альбомов и со стен, - ответила девушка.
- Позвольте! Я впервые здесь, - возразил он.
- То-есть, не вы, а ваши… коллеги по работе, - поправилась она.
- И фотографии отца у вас не сохранилось?
Ольга печально вздохнула.
- Нет, не сохранилось…
В ее комнате, у изголовья кровати стояла этажерка с книгами. Холмин окинул беглым взглядом их корешки. В большинстве это были классики русские и иностранные. На нижней полке стояли учебники для средней школы и с десяток произведений советских писателей. Ни одного "классика марксизма" среди книг не замечалось. Портретов их на стенах тоже не было.
В углу каждой из комнат, над кроватями висели небольшие литографированные иконки. Войдя в дом, Ольга перекрестилась на икону. Холмин хотел перекреститься тоже но не решился, подумав, - что это покажется слишком фальшивым и неуместным девушке считавшей его настоящим энкаведистом, а, следовательно, и безбожником.
Сопровождаемый ею, он обошел комнаты и кухню, внимательно осматривая все, что там было, выглянул и в окно во двор, во никаких следов ни майора Громова, ни его "руки" не обнаружил. Осматривать было больше нечего. Ольга ходила рядом с ним и он видел, что ее досада, неприязнь к нему и нетерпеливое желание остаться одной растут с каждой минутой. Надо было уходить.
Холмин пошел к двери, но на пороге остановился и спросил о том, что интересовало и мучило его уже вторые сутки:
- Скажите, все таки, что вам известно о "руке майора Громова"?
Девушка вскинула на него глаза и опять он прочел в них удивление, смешанное со смущением.
- Вы уже во второй раз спрашиваете меня об этом. Что это значит? Объясните, пожалуйста, - потребовала она.
- Знаете или нет о ней? - настойчиво повторил он.
- Ничего не знаю.
- И можете дать слово?
- Да. Но объясните мне, в чем дело.
- Сейчас не могу. В другой раз. Потом, - пообещал он…
Прощаясь с ним, Ольга, все таки, подала ему руку. Ее пальцы были холодны и слегка вздрагивали.
"Отчего это? Боится она меня или так уж я ей противен"? - подумал он.
Задержав ее руку на секунду в своей, Холмин попросил, не надеясь впрочем, что его просьба будет удовлетворена:
- Может быть, когда-нибудь, разрешите навестить вас еще?
- Зачем? Опять для обыска? - спросила она.
- Нет… Так просто, - запнувшись ответил он.
- Что-ж, приходите. Я - бывшая заключенная и дочь "врага народа". Я не имею права закрывать дверь своей квартиры перед энкаведистами.
Холмин огорченно вздохнул. Приглашение было слишком нелюбезным.
Глава 14
"Свистать всех наверх!"
Расставшись с Ольгой, Холмин пришел в отдел НКВД опечаленный и раздосадованный неудавшейся прогулкой и, в первую минуту, не обратил внимания на царившее там необычайное оживление. В следующую минуту он удивился. Было около двенадцати часов дня, как раз такое время, когда работники отдела торопятся поскорее закончить свои утренние дела, чтобы успеть пообедать и отдохнуть перед, "основной" - вечерней и ночной - работой. Между тем, сегодня они никуда не спешили.
Следователи, теломеханики, канцеляристы, конвоиры заполнили весь коридор первого этажа. Они "кучковались" группами в 3–5 человек и возбужденно и тревожно разговаривали о чем-то приглушенными голосами. В одном из углов коридора, стояла более многочисленная группа молодых женщин - пишмашинисток отдела. Среди них была и Дуся-буфетчица. Увидев Холмина, девушка подошла к нему с упреками.
- Это как же называется? Значит вы Шура, так свои обещания исполняете? Это не по-хорошему. Нельзя так.
- Какие обещания, Дуся? - удивленно спросил он.
- Для вас самые главные. Вы ко мне в буфет обещали приходить?
- Обещал.
- А почему завтракать не пришли?
- Виноват, Дуся. Времени не было.
- Значит, голодовка в тюрьме вам не надоела, и на воле ее продолжаете. Забыли, что вам подкормиться нужно?
- Не забыл, Дуся. Обедать к вам сегодня обязательно приду.
- Смотрите. Буду ждать. Но если вы и на этот раз обещание не исполните, то наша дружба с вами поломается.
- Постараюсь исполнить. А теперь скажите мне, Дуся, что здесь происходит?
- Непонятное дело. Значит, так. Полчаса назад прибегает ко мне в буфет Дондеже и верещит: - "Запирай свою лавочку, поскольку полковник Гундосов приказал свистать всех наверх". Я спрашиваю: - "На какой верх и зачем?" Он визжит: - "Внимай без дураков и не вгрызайся глупыми вопросами. В зал заседаний топай; там собрание будет". - "Так, какой же, говорю, - это верх, когда зал заседаний, наоборот, в нижнем этаже?" Он за голову руками хватается, - "Дуська! Не умопомрачай меня! Марш на собрание! Шибко! По-флотски!"… Вот я и пришла. И торчу тут, в коридоре.
- По какому же поводу собрание? - спросил Холмин.
- В точности неизвестно. Но пишмашинистки болтают, будто насчет "руки майора Громова" и убитого коменданта. А, что это, Шура, такое: "свистать всех наверх!"?
- Это, Дуся, морская команда, когда всех матросов на палубу сзывают.
- По-флотскому, значит? Может, нам всем и форму морскую выдадут? Вот бы мирово было. Она красивая.
Холмин улыбнулся.
- Вряд-ли, Дуся, дело до формы дойдет. На это вы особенно не надейтесь.
- Жалость какая, - вздохнула девушка…
Их беседу прервал появившийся в коридоре капитан Шелудяк. Он заметался между кучками энкаведистов, хлопая в ладоши и выкрикивая визгливым фальцетом:
- Товарищи! Все - в зал! Вкупе и вообще. Занимайте места. Начальство прибудет вскорости. На собрание, товарищи!