Белая теннисная туфля, найденная в заброшенном доме, безусловно, принадлежала Эллиоту. Она валялась в комнате, где недавно разжигали костер. А в понедельник девятнадцатого апреля, то есть на следующее утро после убийства, Эллиот обратился в больницу за помощью - у него появились сильные ожоги. Карелла понадеялся, что Эллиота смутят эти факты, и он либо расколется, либо выболтает что-то такое, отчего расследование продвинется гораздо дальше. Но Эллиот не поддался на эту провокацию, а Карелла прекрасно понимал, что доказательства, которые он готов сейчас представить, суд за несколько минут обратит в ничто. Более того, поскольку при аресте Эллиота предупредят о его правах, он получит возможность не отвечать на вопросы, если это может грозить ему опасными последствиями. Скорее всего, он откажется говорить в отсутствие своего адвоката. Когда же таковой появится в их отделе, он, безусловно, порекомендует своему клиенту помалкивать, после чего все вернется на круги своя. Обвинение в убийстве, основанное лишь на косвенных уликах, на возможном присутствии обвиняемого на месте преступления, зашатается и рухнет, словно карточный домик.
Карелла ускорил шаг, направляясь к своей машине. Сейчас он был уверен лишь в одном: если бы Сэнфорд Эллиот и впрямь не имел никакого отношения к убийству, случившемуся вечером восемнадцатого апреля в доме четыреста тридцать три по Северной Харрисон-стрит, он сейчас без понуканий ответил бы на все заданные ему вопросы. Но он отвечал крайне неохотно и при этом то и дело лгал. Это заставило Кареллу вспомнить девушку с длинными волосами, карими глазами и лицом испуганного ангела. Мери Маргарет Райан, очаровательное юное создание… Эта прелесть, да благословит Господь ее душу, сообщила ранее Карелле, что они с Эллиотом вернулись из Бостона вечером в понедельник. Но в понедельник утром Эллиота видели в больнице Буэнависта. Стало быть, Мери придется кое о чем сообщить своему священнику, когда она отправится на исповедь. Пока же, учитывая испуганный вид юной Мери Маргарет, Карелла решил, что не повредит ни ей, ни делу, если он постарается напугать ее еще чуть-чуть. Он хлопнул дверцей машины, сунул ключ в зажигание, включил мотор и поехал.
Беда Клинга заключалась в том, что он никак не мог перестать таращиться на Августу Блер.
Клинг подобрал Августу, как они и договаривались в начале седьмого, и хотя она предупредила, что после целого дня съемок может выглядеть "так себе", смотрелась она великолепно. Ее пышные рыжие волосы не успели окончательно высохнуть (Августа призналась, что успела быстренько принять душ в ванной комнате при студии Блума). Войдя в приемную, она протянула руку Клингу, потом подставила щеку для поцелуя, который, как Берт понял с опозданием, требовался от него в демонстрационных целях. Щека Августы оказалась прохладной и бархатной, на лице не было почти никакой косметики (только зеленоватые тени с добавлением коричневого у ресниц), рыжие волосы водопадом низвергались на плечи. Августа надела джинсы, туфли без каблуков и свитер джерси, под которым не было лифчика. На ее правом плече висела синяя кожаная сумка, каковую, впрочем, она непринужденно перебросила на левое, сунула правую руку под локоть Берта и спросила:
- Давно ждешь?
- Только что пришел.
- Что-то случилось?
- Нет, а почему ты спрашиваешь?
- Ты так странно на меня смотришь…
Берт Клинг продолжал таращиться на свою спутницу, пока они шли к кинотеатру. Фильм назывался "Буллит" со Стивом Маккуином в главной роли. Клинг его уже видел, но Августе захотелось посмотреть картину в обществе настоящего полицейского. Не отрицая последнего обстоятельства, Клинг деликатно умолчал о том, что когда посмотрел фильм в первый раз, то поймал себя на полной неспособности понять, что происходит на экране. Выйдя из кинотеатра, он вздохнул с облегчением, что не ему поручено расследовать дело. Клинг понятия не имел, с какого конца распутывать этот клубок. Кроме того, его укачивало от быстрой езды, а герой носился туда-сюда как оглашенный. Впрочем, он и на этот раз не выяснил, что к чему, но уже не потому, что сюжет отличался сложностью. Просто Берт Клинг смотрел не на экран, а на Августу Блер. когда они вышли на улицу, стемнело. Какое-то время они шагали в молчании, затем Августа откашлялась и произнесла:
- Знаешь, Берт, давай-ка уточним кое-что раз и навсегда. Во избежание недоразумений.
- Давай, - пробормотал Клинг боясь услышать, что Августа Блер замужем, помолвлена или просто живет с мэтром фотографии.
- Я знаю, что я красива, - сообщила ему Августа.
- Что-что? - не понял Клинг.
- Берт, я фотомодель, - с нажимом сказала Августа. - Мне платят деньги за мою фотогеничную внешность. Но когда на меня начинают так вот таращиться, я очень нервничаю.
- О’кей, я больше не…
- Погоди, я еще не договорила.
- По-моему, ты все сказала коротко и ясно.
- Я хочу, чтобы ты понял…
- Я все понял, - перебил ее Клинг. - Теперь мы оба знаем: ты красива. - Он чуть замялся и добавил: - И еще очень скромна.
- Господи, - вздохнула Августа. - Я пытаюсь говорить, как нормальный человек, а ты…
- Извини, что поставил тебя в неловкое положение, - сказал Берт, - но правда состоит в том… - Он замялся.
- Ну? В чем же состоит правда? - усмехнулась Августа. - Всегда неплохо начинать с правды…
- Просто у меня никогда еще не было свидания с такой красивой девушкой. Вот в чем состоит правда. И я никак не могу усвоить эту простую истину. Не могу оправиться от потрясения. Это тоже правда.
- Тебе, волей-неволей, придется оправиться от потрясения, Берт.
- Почему? - глупо спросил Клинг.
- Потому что ты тоже красив, - сказала Августа. - Представь себе, как весело нам будет, если мы только и будем делать, что таращиться друг на друга.
Она вдруг остановилась посреди тротуара. Клинг попытался поймать ее взгляд, надеясь в то же время, что это не будет воспринято как попытка продолжать таращиться.
- Послушай, - сказала она. - Похоже, мы будем теперь часто встречаться, и хотелось бы надеяться, что время от времени мне можно будет взять и вспотеть. Просто я довольно сильно потею.
- Разумеется, - сказал Клинг и улыбнулся.
- Договорились?
- Договорились.
- Вот и отлично! А теперь пойдем поедим. Я просто помираю с голоду.
Опознание звезды немого кино произвел лейтенант Бернс. Это казалось вполне естественным, поскольку он был в отделе самый старший.
- Это Норма Банки, - сказал он.
- Ты уверен? - спросил Мейер.
- Абсолютно, - ответил Бернс. - Я видел ее в "Пробуждении" и еще в "Двух возлюбленных" с Ричардом Колманом. - Бернс прокашлялся. - Я был развит не по летам, - добавил он.
- Банки, - пробормотал Хоуз. - Неужели он настолько обнаглел…
- Что ты хочешь сказать? - удивился Мейер.
- Неужели он хочет сообщить, что решил ограбить банк?
- Запросто, - буркнул Мейер. - С него станется.
- Черт бы его побрал! - воскликнул Бернс. - Слушай, Мейер, прикрепи и эту штуку на доску, посмотрим, что у нас имеется. - Когда Мейер прикрепил кнопками очередной листок, Бернс задумчиво произнес: - Два Гувера, два Вашингтона, два японских "Зеро" и Норма Банки. Ну, шевелите мозгами, ребята!
- Банки - фамилия, - сказал Хоуз. - Может, нам надо сложить воедино все фамилии?
- И получим название банка? - спросил его Мейер.
- Ну да.
- Гувер Вашингтон Зеро! - произнес Мейер. - Ничего себе банк!
- А может, надо стожить имена, - предположил Хоуз.
- Джон Джордж японский банк, - произнес Бернс. - Еще красивей!
Детективы посмотрели на доску, потом переглянулись.
- Слушайте, может, не будем… - проворчал Хоуз.
- Ладно-ладно. Не будем волноваться, - отозвался Бернс.
- Если он смог зашифровать, мы сможем расшифровать. Не такой уж он гений, - поддакнул Мейер.
- Именно! - кивнул Бернс.
- Итак, имена не подходят, фамилии не подходят, - размышлял Хоуз.
- Что подходит? - спросил Бернс.
- Не знаю. Он, по-моему, что-то напутал.
- Нет, Коттон, он соображает неплохо, - вздохнул Мейер.
- В этом-то как раз и заключается самое неприятное.
- Ты прав, - сказал Бернс.
Детективы снова посмотрели на доску.
- Дж. Эдгар Гувер, - начал Хоуз.
- Так…
- Директор ФБР.
- Правильно.
- Джордж Вашингтон.
- Так.
- Основатель Соединенных Штатов. Первый президент.
- Что не дает нам ничего.
- Или дает ноль… - сказал Мейер.
- Чистая правда, - подтвердил Бернс.
- Начнем сначала, - сказал Хоуз. - Первым появился Гувер, верно?
- Верно.
- А затем Вашингтон и "Зеро".
- Так.
- Надо проанализировать, - сказал Хоуз. - А лучше сыграем в ассоциации.
- Это еще что такое? - удивился Мейер.
- Что вам приходит в голову, когда я говорю "Вашингтон"?
- Генерал.
- Президент.
- Марта.
- Маунт-Вернон.
- Округ Колумбия.
- Штат.
- Так, вернемся назад. Когда я говорю "генерал", то какие возникают ассоциации?
- Революция.
- Вэлли-Фордж.
- Делавэр.
- Вишневое дерево, - сказал Мейер.
- Вишневое дерево? - переспросил Хоуз.
- Ну, он ведь срубил вишневое дерево.
- Так, а как насчет президента?
- Руководитель страны.
- Верховный главнокомандующий.
- Нет, так мы никуда не придем, - сказал Бернс.
- А как насчет Гувера?
- ФБР.
- Федеральное…
- Федеральное! - воскликнул Хоуз и щелкнул пальцами. - Федеральный банк?
- Да, - кивнул Бернс, и все трое замолчали.
- Федеральный банк в Вашингтоне?
- Но причем тут мы?
- А "Зеро"?
- Погоди с "Зеро", давай вернемся к Вашингтону.
- Нет, может, "Зеро" как раз что-то значит.
- Что?
- Не знаю.
- Ну, поехали. "Зеро"…
- Ноль.
- Гусиное яйцо.
- Последняя буква алфавита.
- То есть?
- Ну, зед, или зеро, как говорят в Англии.
- Любовь, - сказал Мейер.
- При чем тут любовь?
- Просто при счете в теннисе вместо "ноль" говорят "любовь".
- Вернемся к Вашингтону.
- Получается Федеральный банк в Вашингтоне, - сказал Бернс.
- Зачем тогда нам прислали портрет президента, если речь идет о месте?
- Но банк и есть место!
- Но почему тогда не прислать фотографию Капитолия или Белого дома?
- Но он не пытается очень уж облегчить нам задачу.
- Тогда что у нас имеется? Федеральный вашингтонский нулевой банк, верно? Чушь какая-то!
- Кончай, Коттон, это все не имеет смысла.
- Но картинки прибывали именно в такой последовательности.
- Да, но кто сказал, что тут должна быть какая-то последовательность?
- Все-таки Банки - банк. Это последнее поступление.
- Да, но…
- Вот я и поставил его на последнее место.
- А Гувер прибыл первым, - сказал Мейер. - И что с того?
- То, что я и поставил его в начале.
- Федеральный вашингтонский нулевой банк? Чушь.
- Может, "Зеро" и вовсе ничего не должно означать. Ноль это ноль.
- Ну, давай валяй.
- Тогда получается Федеральный вашингтонский банк.
- Но если банк находится в Вашингтоне, почему он обращается тогда к нам? - спросил Хоуз.
- Давай еще разок, - сказал Мейер.
- Вашингтон.
- Президент.
- Федеральный президентский банк?
- Нет, нет.
- Федеральный генеральный банк?
- Или Федеральный генеральский!
- Кто он был - первый президент и…
- Первый федеральный банк? - произнес Мейер.
- Что?
- Первый президент - Первый федеральный банк.
- Отлично, - воскликнул Бернс. - Ну-ка, давайте глянем в справочник.
Они исполнились гордости - их дедуктивные способности добыли решение! Им казалось, что теперь они знают не только день ограбления банка, но и его название, и они радостно, в предвкушении удачи, стали листать страницы справочника. Оказалось, что лишь в одной Айзоле двадцать одно отделение Первого федерального банка, причем ни одно из них не находилось на территории Восемьдесят седьмого участка.
В Калмспойнте таких отделений было семнадцать. В Риверхеде - девять, в Маджесте - двенадцать, в Беттауне - два, а всего филиалов оказалось шестьдесят один. Да, работать в большом городе - значит обрекать себя на немалые трудности.
10
Воскресенье.
Взгляните на Айзолу повнимательней.
Как можно испытывать к ней какие-то недобрые чувства?
Город состоит из пяти районов, не имеющих друг с другом ничего общего, кроме границ, точь-в-точь как у иностранных суверенных государств. Так, многие жители Айзолы лучше разбираются в улицах Лондона или Парижа, чем в географии Беттауна, до которого, как говорится, рукой подать, надо только пересечь реку. Да и жители этих районов-государств говорят на своем диалекте, и в ушах старожила Айзолы речь человека из Калмспойнта звучит так же необычно и непонятно, как для англичанина язык валлийца.
Как можно ненавидеть эту неопрятную негодяйку Айзолу?
Да, это сплошные стены, камень. Частокол домов, словно укрепления, воздвигнутые поселенцами на пути индейцев, которых давно уже нет и в помине. Айзола скрывает от своих жителей небо. Она прячет реку. Нет, пожалуй, в мировой истории города, который с таким пренебрежением относился бы к своим водным пространствам. Айзола дает возможность взглянуть на себя мимоходом, лишь на мгновения возникая в прогалах каменных каньонов - то тут засеребрится река, то там заголубеет небо, но никаких панорамных обзоров, никакой спокойной величавой картины. Сплошные стены, сплошной камень. И все же, как можно ненавидеть эту противную кокетку с ее волосами из дыма фабричных труб?
Айзола шумна и вульгарна, у нее постоянно рвутся колготки и стаптываются каблуки. Она слишком громко поет, у нее чересчур ярко накрашено лицо, она поднимает и опускает свои юбки с полным равнодушием к тому, что могут про нее сказать. Она злится, она икает, рыгает, спотыкается, падает, она общедоступна, неверна, упряма, злонравна, уязвима, раздражительна, опасна, глупа, наивна, хитра, но ее просто невозможно возненавидеть, потому что, когда она, приняв душ из грозовой тучи, предстает перед вами, благоухая бензином, потом, дымом, травой, вином, цветами, едой, пылью и смертью (что делать: слишком высок уровень загрязнения атмосферы), она делает вид, что все это изобилие запахов создает неповторимый букет, как у самых изысканных французских духов. Если вы родились и выросли в этом городе, то отлично знаете этот букет, и от него у вас голова идет кругом. Нет, совсем не так пахнут поселки и городишки, которые только строят из себя города, но если кого и могут ввести в заблуждение, то собственных же жителей-остолопов. В мире есть полдюжины настоящих городов, и Айзола часть одного из них, и потому, как можно ненавидеть ее, когда она является к вам, еле сдерживая типично женское хихиканье, распираемая желанием поделиться каким-то дурацким секретом юности, отчего ее губы растягиваются в веселую улыбку! Если вы не можете представить город в виде человека, то, значит, вы толком в нем и не жили. Если город не в состоянии вызвать у вас романтические и сентиментальные чувства, стало быть, вы не его коренной обитатель, а заезжий чужестранец, который только-только изучает язык. Что ж, поезжайте в Филадельфию, может, вам понравится хоть там. Чтобы познать город, надо крепко-крепко прижаться к нему, вдыхая его аромат.
Как можно ненавидеть этот город?
Как можно плохо относиться к Айзоле?
Воскресенье. Комикс в газете прочитан, в квартире тишина. В кресле-качалке сидит чернокожий. Ему сорок семь лет. На нем тенниска, джинсы и домашние шлепанцы. Он худощав и у него такие большие глаза, что кажется: он или удивлен, или испуган. С балкончика дует сквозняк - там его восьмилетняя дочка посадила в коробке из-под крекеров какое-то растение в соответствии со школьной программой. Приятный ветерок напоминает чернокожему, что лето уже стучится в дверь. Он хмурится. Его что-то беспокоит, хотя он толком не понимает, что именно. Его жена зашла в гости к соседке, и он вдруг начинает чувствовать себя брошенным. Он не может понять, почему бы ей не вернуться и не начать готовить ланч. Почему она точит лясы у соседки, когда ему уже начинает хотеться есть, и вообще лето на носу?
Он встает с креста, в сотый раз обращает внимание на его продранную обивку и тяжело вздыхает. Он вдруг видит, как вытерся за много лет линолеум на полу, и узор исчез, превратился в какие-то размытые пятна, и кое-где виднеется красно-коричневая подкладка. Он удивляется, как теперь все сделалось уныло и тускло, хотя раньше было весело и ярко. Он думает, не включить ли телевизор и не посмотреть ли бейсбол, но еще стишком рано. Он не знает, чем бы себя занять. А лето уже на носу.
Этот человек работает в мужском туалете в одном из отелей в центре города. В туалете есть столик, накрытый бетой скатертью. На столике аккуратная стопка полотенец, а также щетка для одежды и расческа. Перед началом работы он кладет в тарелочку четыре четвертака, надеясь, что посетители туалета проявят понимание и будут оставлять ему на чай никак не меньше, чем по четверть доллара. В зимнее время он работает много, но ничего против этого не имеет. Он ждет, пока клиент не закончит свои дела, потом вежливо подает ему полотенце, смахивает щеточкой пылинки и ворсинки с пиджака. Он дает понять, что вовсе не напрашивается на чаевые, хотя многие охотно оставляют в тарелочке монеты. Правда, далеко не все. По вечерам он возвращается домой и приносит с собой запахи уборной. Ночами он иногда просыпается, слышит возню крыс и снова чует этот запах уборной. Он встает, идет в ванну, высыпает на ладонь соль из флакона, разбавляет водой, но запах остается.
Зимой он не имеет ничего против своей работы. Но летом, сидя в душном сортире, и глядя на тех, кто пришел справить нужду и потом уходит, он задается вопросом, неужели ему суждено до конца дней своих сидеть за этим столиком, подавать полотенца, обмахивать щеткой пиджаки и делать вид, что его совершенно не интересуют четвертаки, что они не выступают в качестве последнего заслона между ним и нищетой, что он еще не утратил остатки человеческого достоинства.
Приближается лето.
Он стоит посреди гостиной и слышит, как на кухне из крана капает вода.
Когда десять минут спустя возвращается от соседки его жена, он набрасывается на нее с кулаками, избивает ее до потери сознания, а потом прижимает к себе ее обмякшее тело, покачивает его из стороны в сторону и не может понять, почему вдруг на него нашло такое, почему он чуть было не убил единственное любящее его существо, которое у него есть в этой жизни.
Четверо стариков-толстяков сидят за шахматным столиком в парке напротив университета и нежатся на весеннем солнышке. На всех четверых темные джемпера. Двое играют, двое следят за игрой, которая, впрочем, началась так давно, что игроки и зрители слились воедино.
В парке появляется семнадцатилетний юноша. Он идет уверенной пружинистой походкой, полной грудью вдыхает чудный весенний воздух, весело смотрит на девушек в укороченных юбках, любуется стройными ножками и чувствует, как в нем бурлит молодая кровь.