- О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют… - подтверждает Муза. - Извините, забыла имя-отчество.
- Пал Палыч.
- Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?
- Пса держу. Фехтую.
- Все?
- Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.
- Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?
- Мечтаю, Муза Анатольевна, - смеется Знаменский.
- Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не только ждет - жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке - тоже кошмарное надувательство!
- Верно… пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много?
- С каждым днем все больше, - удовлетворенно сообщает Муза. - Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания - это огромный художественный фонд. Из него выходят самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.
- А кто они чаще по профессии?
- Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом - академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить… Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю!
Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет расследование, когда уляжется в скучные строчки официального протокола?
- Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? - помолчав, спрашивает Знаменский.
- Кто как. У нас, например, многие бывают.
- Муза Анатольевна, эта картинка - чье это производство? Не поддается определению?
- Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я художника не вижу… Ищите прохвоста и циника - не ошибетесь.
- Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у автора больную печень: он желчный малый. Совместите "Инфанту" с "Подпаском" - по-моему, пахнет карикатурой.
Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы проецирует его на фигуру подпаска.
- Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревенщину. Ты, оттопырив пальчик, держишь яблоко - пускай он жует огурец. Так и просвечивает характер автора: завистливая бездарность. Самому не дано, так он рад обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позвоню.
3
Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками - не человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с фарфором и хрусталем и прочего антиквариата.
Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную трапезу, в которой главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа - человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его производит впечатление солидности и некой округлости - не за счет легкой полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой.
Муж Музы - Альберт - полная противоположность тестю. Худой, угловатый, несдержанный, неспокойный.
- "Инфанту" я торговал еще у Конкина, - вспоминает Боборыкин. - Таланов перехватил буквально из-под носа.
- Вот жалость! - ахает Муза.
- Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. - Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. - А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: "Передано в дар М. Талановым". Пустое тщеславие, ничего больше.
- Называется, человек пожертвовал народу, - бормочет Альберт с набитым ртом. - А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.
- Неужели действительно из музея украли?
- Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?
- Нет, Алик, - виновато отвечает Муза. - Хочешь, возьми мою.
Альберт забирает с тарелки Музы котлету.
- Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю… Кошмар!
- "Кошмар"!.. - передразнивает Альберт. - Да периферийному обывателю что Веласкес, что Собачкин - без разницы.
- Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака.
- Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.
- А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать "Инфанту"?
- Начинаем работать на органы? - хмыкает Альберт. - Делать нечего - нажарила бы мужу котлет вдоволь.
Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.
- Что? - осведомляется Боборыкин.
- Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..
- А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? - обращается Альберт к Боборыкину.
- Тысяч двадцать пять-тридцать, - равнодушно роняет Боборыкин.
Альберт на миг перестает жевать.
- Не жирно?
- Если всерьез - на доллары и фунты - за Веласкеса это гроши. Веласкес - это отель-люкс на Ривьере.
Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из "Риголетто":
- Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! - и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.
- По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных "Рубенсов", - начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. - Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел - гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного "Рубенса". Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят - Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.
- А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?
- Еще бы! - Боборыкин оборачивается к Альберту. - Классический был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно - есть.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.
- Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
- На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, - горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
- Да? В каком? - невозмутимо интересуется Альберт.
- В "Славянском базаре".
- Тебя дезинформировали, дорогая. В "Славянском базаре" я был не с женщиной - с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное - тем более.
Муза в ярости.
- Проверил?
- Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хрустале позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консервы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если магазинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли… Как мы боялись… Как голодали… Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный.
- Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень умерен в еде.
- Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа… У него уже переходный возраст. С этого света на тот.
- Не смей так говорить!
Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.
- Снова ее дразнишь?
- Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд - это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
- Юмор, что влюблена в тебя, Альберт.
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время возвращается с пожилым добродушным человеком - Вешняковым, неся за ним упакованную картину.
- Кого вижу! - восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
- Муза, иди сюда! - зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
- Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
- Есть хотите? - спрашивает Муза.
- Ни-ни! Сыт… в общем и целом.
- Тогда чайку, как раз вскипел, - Муза испытывает облегчение.
А Боборыкин косится на картину:
- Что-то привез. Что привез-то?
- Посмотрите - скажете. За приговором приехал.
- Посмотрю, отчего не посмотреть.
- Или я счастливый человек, или…
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.
- Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! - машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
- Где добыл? - коротко и деловито говорит Боборыкин.
- Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.
- Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
- А почему бы не Рокотов? - вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела женщина на нас.
Ее глаза - как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза - как два обмана,
Покрытых мглою неудач...
- Тара-та-та, тара-та-та-та… - заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
- "Со дна души моей мерцают…" - шепчет Вешняков.
- Заболоцкий, - поясняет Альберт. - По-моему, мерцают. В общем и целом.
- Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, - с сожалением добавляет Муза. - Слишком добросовестно сделано.
- Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?
- Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.
- Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!
- Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.
- Нет, Мусенька, либо "со дна души", либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…
- Продать я бы его за Рокотова продал, купить - не купил, - резюмирует Боборыкин.
- Ну и кончен разговор! - решает Вешняков. - Давайте чай пить.
Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.
- Знаю… Знаю… А эта новая? - надевает он очки, читает подпись. - В натюрмортах я не очень, но имя громкое.
- За то и держу. Народу много ходит, лишний "ах" не вреден.
- Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? - Вешняков оглядывается на свой портрет.
- Места нет, Алеша, - уклоняется Боборыкин.
- Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три - и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму - пополам.
- Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать - кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол - снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
- Найду на кухне кружку попроще, - говорит он, - разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
- Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
- Это чья ж такая?
- Смотри сам, - отзывается Боборыкин.
- Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… - Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. - Ты вот глядишь на меня, а он умер. "Художник живет в своих творениях". Да, живет, если есть имя. Иначе - конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя - это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
- Говорят, Рязанцев отдал концы.
- Да ну?! - вскидывается Альберт почти обрадованно.
- Говорят, сердце. Десять минут - и амба. Ожидается распродажа.
- От это будет базар так базар! Успевай хватать! - предвкушает Альберт.
- О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? - подает голос Вешняков.
- Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, - хмыкает Боборыкин. - Коллекционер - не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире - художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
- Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
- Музе прощается. Ну, я принес. - Ким передает Альберту серебряный портсигар. - С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
- Здорово ты навострился, отлично смотрится! - хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
- Рядовая вещь. У меня пепельница в работе - вот там будет искусство!
- Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
- Черт бы их побрал! - взрывается Ким на предостережение Альберта.
4
Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.
- Устроил себе искусствоведческий ликбез, - разводит руками Пал Палыч.
- Ясно, старичок. И далеко шагнул?
- Дошел до фразы, - Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. - "Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования".
- И переводишь без словаря?
- Запросто. Рассказывай, что привез.
- Привез вторую "Инфанту", привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
- Выкатывай хоть тележку.
- Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию. Отсюда начинается интересное: картины обнаружили через десять - двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной - рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.
- И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?
- Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: "Тогда она птицей летела!"
- Укрепили след!
- Угу. Натри подошвы копченой колбасой - любая дворняга птицей полетит.
- А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.
- Могу и сесть. Сторож - голубое создание. Я его из подозреваемых вычеркиваю.
- Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.
- Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристской трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.
- А при чем статистика?
- При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.
- Идиоты.
- Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.
- И он?
Томин машет рукой.
- Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности - дело той организации, которая приглашает. Разумно?
- А у директора музея тоже есть разумное объяснение?
- Он отговаривается, что публика - дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.
Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.
- Значит, на месте ни единой зацепки?
- По первому заходу - голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.
- Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, - забыли, след простыл. А здесь - еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.
- Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?
- Зови, чего тянуть.
Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.
- Разрешите? Здравствуйте, - он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: - Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!
Пчелкину радость - Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!
5
В кабинете Скопина собралась вся тройка.
- Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, - хмуро говорит Знаменский. - Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.
- Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, - возражает Скопин.
- Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно - могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. - Он кладет на стол папку.
Скопин щурит глаза.
- Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, - неожиданно заканчивает Скопин.
- Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! - Кибрит ушам не верит.