* * *
Двери единственного городского родильного дома были заколочены
"Ув. тов. женщ.! – гласила пришпиленная к дверям и напи-санная размашистым докторским почерком записка. – Нет света, воды, тепла. Не пл. зарпл. Заранее езжайте в соседнюю область, а если припрёт – в платный травмопункт. Кол-в".
Руки у Лены опустились. День улетел коту под хвост, поездка оказалась впустую.
"Спокойнее, деточка, – сказала она себе. – Не может эта дурацкая жизнь так вот запросто взять и тебя объегорить. У нее должны быть какие-то свои законы, которые надо осознать и применить к себе".
С этими словами она обошла дом с тылу и обнаружила открывающуюся дверь, за которой было помещение с окошечком, в котором сидела благообразная старушка в белом халате и белом платке.
– Здрасть, баушка! – сказала Лена.
– Здравствуй, деточка, – заулыбалась та, – ты рожать или на аборт? Если рожать, то езжай на Третью лагерную, дом 14, там и родишь, и отлежишься у добрых людей, дорого не возьмут. Наша замглавврачиха туда каждые полчаса заглядывает, это ее соседи. А ежели на аборт, то сбегай в платный травмопункт, там они за сотенку живо тебя почистют.
– Боже мой, – умилилась Лена, – так значит вы все-таки работаете?
– А как же! – всплеснула руками старушка. – От того, что мужики-идиёты дурью маются, то свет, то воду нам отрезают, жизня прекратиться-то не могит. Бабам рожать надо. На них вся земля стоит. Вот и выкручиваемся.
– Баушка, а как же мне-то быть? Я хочу в архивных книгах братика своего поискать. Меня родители взяли, а его в дом ребенка сдали. Как бы мне его найтить? – Лена вполне натурально прослезилась.
– Ой, чего не могу, того не могу, – заохала старушка. – Мне отсель уходить нельзя, в любой момент больную могут привезти. Да и не разрешается это – по архивам-то копаться. Тут подпися нужны – из облздрава, из городской комиссии по здравоохранению. Это же дело такое… Сурьёзное.
– Ой, какой ужас! – заохала Лена. – А я уж и деньги приготовила, чтобы за эти справки заплатить.
– Какие деньги? – подозрительно сощурилась старушка.
– Так мне сказали, что сейчас все справки платные. Говорят, хошь справку – сто рублей плати.
– У кого сто, а у нас так и все двести, – сурово поджала губы старушка. – У нас учреждение московского подчинения. Плати двести рублёв и иди ищи своего братика. Только сама искать будешь, я тут тебе не помощник. – Дверь с окошечком растворилась, и Лена вступила в помещение, в котором жил неистребимый запах карболки. – Направо по коридору. Вот ключ. Погоди, я тебе справку выпишу…
Затем ей пришлось лезть по лестницам, к полкам, уходящим под самую высь пятиметрового потолка в поисках искомого года, искомой буквы, искомого дня. И так, наконец ей открылась истина, и когда она познала ее, то едва не зашаталась и не рухнула вниз, на кафельный пол, усеянный бумагами.
Запихав карточку на грудь, под лифчик, они осторожно полезла вниз, напевая сквозь зубы: "А трынды-кеш-кеш-кеш-кеш-кеш…"
* * *
Среди многообразия Муромовских домов, а среди них встречались и деревянные, и каменные, и барачного типа, и смесь дерева с камнем, были и бетонно-панельные, причем на площади в несколько десятков метров встречалось смешение всех стилей, дом номер 22 по улице Красных Комиссаров привлекал внимание своей добротностью и основательностью. Дом был двухэтажный, старинной постройки и больше походил на какую-то школу или здание облсобеса. Впечатление несколько портили обвалившиеся углы дома да растущие на сгнившей крыше листового металла небольшие деревца.
"В условиях средней полосы России наилучший результат даёт опрос наименее занятой в производстве части населения, – учил их инструктор, – дворников, сторожей, пенсионеров, чье привычное положение заключается в созерцании окружающего мира".
Старушки в магазине метров за сто от дома номер 22 подсказали, что дворником там Степанида, что помогает ей беспутный супруг, что они одного дня спокойно не живут и со всеми лаются, и что у нее вроде бы сестра в Москве.
Когда на звонок Лене открыла сурового вида бабища, девушка кинулась ей на шею и заливаясь слезами покрыла ее щеки поцелуями. Оторопевшая Стеша узнала, что в гости к ней явилась племянница ее московской сестры, которая тут проездом и зашла ее навестить. У племянницы с собой ненароком оказалась с собой литровая бутылка вермута и поллитра водки. Для мужа дворничихи, который явился на шум в трусах, тельняшке и с сигаретой в зубах, страдавшего от жесточайшего похмелья, явление этой длинноногой девицы было равносильно появлению небесного ангела, принесшего благую весть, и он, прихватив с собой водку, тихонько удалился, оставив баб судачить между собой вначале о родственниках, затем за жизнь, за работу, затем о соседях, причем перемыли косточки всему дому, особенно этим сволочам Корсовским, которых дружно ненавидела вся улица.
– Он-то, председатель потребсоюза на машине с шофером разъезжает, а она, курва, напялит шубу с горжеткой и по магазинам шляитца. Ну так Бог их покарал. Сколько они тут жили, Бог им детей не давал. Тогда они усыновили дочку, то есть удочерили. И в газете про это написали, и председатель исполкома ручку ему за это жал. А потом и она сама, жена этого гада понесла. И все знали от кого – от шофёра его, татарина. А татарин этот вообще был до баб охочий, даже на меня наскакивал. Мою как-то раз полы в колидоре, глядь вниз, а за мной мужик стоит, я поворачиваться – у него оказываитца наготове пушка-то. Ой, смех и грех! Я ему, ой Ахметк, ты чего как петух наскакиваешь, хоть бы поговорили, что ль, а он мне, а чего время на разговоры тратить?
– Ну так чего Корсачиха-то? – c горящими глазами выпытывала Лена.
– Ну так вот, рожает она вполне нормального мальчика, а эта приемная их оказывается дура-дурой.
– Да ты что, тётк?
– Вот те крест. Ну, дебильная девочка. Они хотели было ее обратно сдать, так не берут. Да еще и по партейной линии папаше чистку устроили. Грят, коммунист так поступать не должен. Что ж это пример для коллектива? Ты у нас, брат, на орден идёшь! Вот они ее и оставили. В пять лет девка еще не говорит ни слова, в десять начала говорить "да-да" и "на-на". Ребятишки дворовые ее дразнили, так Корсачиха ее в длинные юбки-то наряжала, платок на голову длинный и так с собой ее брала и по городу шлялась.
– Берегла! – поддакнула Лена.
– Уж не знаю, как она берегла, а в тринадцать лет она – фьюуить! – захватила. Да-да! Моя свояченница ей аборт делала. Вот тут-то им и звиздец пришел. Мужика из партии и со всех должностей турнули, мамаша с приступом слегла, сынка (грешили на него, но думали, может, тут и папаша причастен) отправили на учебу в кредитно-финансовый техникум. Словом, после этого случая эта семейка вообще перестала из дому выходить, а как еще младшего ребенка их дурной этот Гостылин загрыз, так и вообще рехнулись.
– Расскажи, тёть Стеш, – заныла Лена, – я этой истории не знаю. – И на столе неведомо какими путями появилась еще одна литровая бутылка джина и полуторалитровая бутыль тоника.
– А чего тут рассказывать? Когда Игорёшка приезжал на побывку к матери, вышло так, что он привез воровскую маляву жене Илюшки Заботы. Ну, чего ты удивляешься, он же бухгалтером был в СИЗО, ворьё обслуживал. Хороший бухгалтер – он везде нужон, хоть ворам, хоть ментам. Он. говорят, так умел деньги списать, что никто и увидеть не мог, как они в начальском кармане оказывались. Ну и значит, он с этой малявой к Маруське, а у той девка на выданье, тоже Маруся, только ее Марой звали. Так и так, снюхались они, он подженился, съездили они на зону, папаша ее наблатыканный детей благословил, весь Устьлаг, грят, три дня гудел на этой свадьбе. А в нужный срок родился ребеночек, мальчик, вылитый Корсач. И в один прекрасный день, то бишь кошмарный – в городе нашим начали пропадать дети. Вначали у Вальки Масловой девочка семи лет, затем у Таньки Шевцовой, девочка – пяти лет, затем у… Людки кажется, в кожвендиспансере медсестра, у нее девочке шесть лет было. Потом вот у Мары прямо из коляски ребенка выцарапали и бежать. Ну, вначале слух разнесся, что это цыгане. Тут у нас в окрестностях табор стоял. Ну, менты к ним съездили, те крест целуют, что им своих детей девать некуда и всех матерям предъявили. И что ж ты думаешь, доча? На третий день, когда уж бандюки наши на поиски пустились и весь город перетряхнули, все подвалы и чердаки перерыли, нашлись девочки. Закопанные под кучей мусора. На самой что ни на есть городской свалке в овраге. Взяли за это бомжа какого-то, что ни говорить, ни слышать не мог и повесили на него все эти дела. Словом, списали убогого подчистую, на том дело и закрыли.
– Значит вы думаете, что это не он сделал?
– Да кто же его знает, деточка, может, и он. На эту свалку много и детей, и бомжей шлялись. Да только детки-то были все изнасилованы пере смертью, да страшно, во все места, а деда взяли убогого, за семьдесят ему будет, откуда в нем силость-то?
На этом допрос пришлось прервать, поскольку явился еле стоявший на ногах муж хозяйки с каким-то обшарпанным донжуаном, который поставил на стол еще одну початую бутылку водки и на этом основании стал хватать Лену за коленки. Пока Стеша с супру-гом базланили, Лена коротким ударом в сердечную мышцу вызвала у дожуана легкий шок, который обещал пройти через минут десять (если повезёт), и стала собираться. Вновь обретённая родственница проводила ее до автобусной остановки. Ожидая автобуса на вокзал, она позвонила Барскому и в двух словах рассказала о своих достижениях.
– Все отлично, а теперь езжай домой первым же поездом и нигде не оглядывайся, не останавливайся и ни с кем ни о чем не заговаривай, – наказал ей Валерий.
– Ну что ты, здесь живут очень милые, простые и общительные люди, – засмеялась Лена.
– Не забывай пословицу – простота хуже воровства.
* * *
Простояв на остановке битых полчаса, Лена отправилась на вокзал пешком. Стандартная стекляшка под названием "У дороги" стояла на углу и ее ни с чем нельзя было перепутать, разве что с такой же стекляшкой под другим названием, которые стоят на обочинах всех российских дорог.
Лена толкнула тяжелую дверь из листового железа, увернулась от той же самой двери, норовившей обрушиться на нее под силой мощной пружины и продолжила путь в полумраке. Несмотря на то, что в зале стояли вполне типовые низенькие столики с облупившейся полировкой, сразу можно было сказать, что хозяйкой кафе была небогатая женщина: бесформенные вещицы, витые из соломки, безвкусные кашпо с пучками растений свисали со стен. На полке бара стоял запыленный двухкассетник, мурлыкавший что-то из репертуара "Европы Плюс". Над приемником висел рушник с вышитой надписью
"Пусть доброта и наш уют
Опять вас в гости к нам ведут"
"Доброта" может быть, но насчет "уюта" – это наглая ложь, сочла Лена и села. Колени ее упирались в жесткий край стола и "уют" был очень далек от реализации. В кафе абсолютно не было публики, кроме одного шофера, расправлялвшегося с полной тарелкой дымящихся пельменей. Она прождала добрых пятнадцать минут официантку, затем подошла к буфетной стойке и застучала вилкой о стеклянную вазочку с салфетками.
– Вам что-нибудь надо?
В дверях появилась официантка с пудреницей в руках. Она была девушкой молодой и хорошенькой, но лицо у нее было мрачным, словно она сомневалась, что получит жалование в следующий раз. Лена заказала чай с пирожным и лишь, когда та принесла заказ, осмелилась задать свой вопрос.
– Скажите, вы не знаете, доктор Глузский живет здесь?
– Доктор Глузский? – та пожала плечами с видом полнейшего недоумения. – Нет, здесь нет никакого доктора. Только эта лахудра носит такую фамилию, а ее мамаша – уже другую.
Девушка нахмурилась.
– Знаете, поскольку у нее есть пацанёнок, то можно вычислить, что и муж наверняка был, хотя… – она сделала невыразимый жест руками. – Хотя, если у нее действительно был муж, то я не знаю, что с ним случилось. Сбежал вероятно, и не скажу, что я его за это обвиняю. А может, помер. – Она доверительно нагнулась к Лене. – Знаете, в этом паршивом городишке люди вешаются чуть ли не ежедневно. А на что жить? Этот громадный комбинат закрыт, весь город мается без работы, пенсий не дают, пособий не выплачивают. Людям, если честно, даже самогонка в глотку не лезет. Я сама здесь недавно и не собираюсь задерживаться ни в этом городишке, ни в этом заведении. Нет, я не из тех крыс, что тонут вместе с кораблем, я еще за себя постою. – Она взяла у Лены пятерку и заговорщицки шепнула: – Я позову вам эту мымру, только вы при ней про меня ни слова.
Вошедшая минутой позже женщина словно была создана для мук и страданий. У нее было кроткое, покорное лицо, недорогие на запястьях и пепельно-серые волосы, затянутые назад вылинявшей лентой. Выглядела она так, словно единственными целью и делом ее жизни было страдать и упиваться собственными муками. Она была призвана получать приказы. От наглых торговых чиновников, рэкетиров, пьяницы-мужа, старых и требовательных родственников – от кого угодно, лишь бы их отдавали уверенным голосом. Она жалко закивала шоферу, уже расправившемуся с пельменями и теперь ковырявшему спичкой в зубах и с нервной улыбкой поспешила к Лене. Нитка зеленого бисера вокруг ее шеи издавала резкий звук при каждом шаге.
– Добрый вечер. Надя сказала, что вы хотите поговорить со мной. Надеюсь, вам не на что жаловаться.
Ее низкий, мягкий голос звучал так, словно она привыкла к жалобам.
– Нет, вовсе нет. У вас все очень мило. Я хотела бы поговорить с вами по чисто личному делу. Я полагаю, вы жена доктора Глузского?
– Да, да, я его жена, Ирой меня зовут… благодарю… – взгляд ее запнулся о журналистское удостоверение. – Я была его женой до…
Лена показалось, что она вот-вот заплачет.
– О, извините. Я не знала, что с вашим мужем что-то случилось?
– Случилось? Не знаю. Может, и случилось. Вы думаете, он умер? О, нет, он не умер. По крайней мере, я так не думаю. Просто мы… просто он…
Она замолчала, оглядываясь на любопытствующее физиономию у углового столика.
– Не прошли бы вы ко мне? Там тихо, и мы могли бы поговорить, конечно, если вы не возражаете… но если у вас есть новости о Мише…
Она помогла Лене отодвинуть стул и повела вглубь кафетерия, поднявшись несколько шагов по лестнице, оказавшейся прямо за дверью.
Комната над подвалом кафе была маленькой и яркой, но со-вершенно лишенной уюта. Несмотря на летнюю погоду, она обогревалась малюсеньким электрокамином, а скатерть на столе имела мертвый, полинялый вид, который появляется после слишком многих стирок.
– Мы тут и живем… Жили… Видите ли, у мамы однокомнатная квартира, и мы с Мишей решили оборудовать себе здесь гнездышко.
"Неудивительно, что он сбежал, – подумала Лена, – было отчего, жить с этой клушей, постоянно ощущая кухонный чад, запах варящихся сосисок и слыша бесконечную пьяную лопотню заехавших клиентов".
– Здесь же вот и Миша родился. Он у нас Михал Михалыч.
Из кресла, задвинутого в самый угол комнаты выглянул мальчик лет тринадцати-четырнадцати с большой головой и заячьей губой. У него были подслеповатые на выкате глаза, к которым он чересчур близко держал книжку со стихами.
– Хочешь, пойди погуляй, Мишук, – сказала Ира.
– Мне надо заниматься, – с упреком сказал мальчик и вновь уткнулся в книжку.
Процветающе и богато в этой комнатушке выглядела только одна стена. У нее стоял книжный шкаф, полный ярких переплетов. Там была и русская классика, и Голсуорси, и Мериме, и "Библиотека приключений", стояли там и медицинские тома. Лена могла прочитать заголовки на корешках: "Хирургия. Акушерство и гинеколо-гия. Физиология".
Справа от шкафа в стене был проход в другую комнату, прикрытый занавесом. Время от времени Лена слышала за ним поскрипывание досок и тяжелые, медленные движения.
– Ну, о чем вы хотели мне сказать? – Ира засуетилась вокруг Лены. – У вас есть новости о моем муже? Понимаете, он оставил меня некоторое время назад, и я подумала, не собирается ли он подать о себе весточку. Одна очень нехорошая дамочка вынудила его меня бросить и, возможно, она же не дает ему писать…
– Боюсь, что у меня для вас нет никаких новостей.
Лена глянула на фотографию доктора на камине. Он на вид был симпатичен, но, казалось, напрочь лишен характера. Добрые глаза, приятные нос и рот, твердый подбородок, но все это как-то странно не вязалось одно с другим и поэтому не создавало определенной личности. Обширная лысина не украшала лицо. Тем не менее, он не походил на человека, которого кто-то мог принудить к чему-либо.
– Нет, я хочу получить информацию от вас, – проговорила Лена. – У вас есть адрес вашего мужа? Он вообще-то в России?
– Нет, не знаю. Он с этой… уехал. Куда-то далеко. В Сибирь. Последний раз я слышала, что у нее есть дом где-то под Челябинском.
– Понимаю. Тогда мне лучше объяснить вам, что мне надо. Я, собственно, приехала не столько из-за вашего мужа, сколько из-за случая, который был у него много лет назад. Я журналистка, понимаете, и… – Лена вытащила свою карточку и начала рассказывать наспех приготовленную историю совсем как инструктировал ее Барский и как ее одобрил шеф. Она умела правдиво врать, и все пошло гладко. Она пишет серию статей о величайших преступлениях прошлого и в виду важного нынешнего положения Корсовского решила включить в общий ряд убийство его ребенка. Она хорошо все это объяснила и, когда закончила, Ира Глузская села рядом с ней, явно приняв ее историю за чистую монету.
– Да, понимаю. Так уж случилось, я прекрасно помню тот случай. Младенца принимал Миша. Пациентка была дочерью очень важных родителей, и Миша на некоторое время вообще переселился к ним в дом. Мне было жаль малютку, но этот Корсовский, вероятно, был ужасным человеком. Бедный Миша был тогда очень расстроен.
– Ужасным! – Лена изумленно приподняла брови. – Но почему вы так говорите?
– Ну, он был так груб… Через несколько дней после рождения этого младенца, Миша что-то заметил. Я понятия не имею, что именно, Миша никогда не говорил со мной о пациентах, но я знала, что он обеспокоен. Во всяком случае, Корсовский вел себя с ним возмутительно. Он стал придираться к Мише, оскорблять его и в конце концов приказал ему убираться. Я помню, что когда убили ребенка, мне даже показалось, что это возмездие Божие… Конечно, ужасно говорить и даже подумать такое. Я сожалею об этих словах и, конечно же, так не думаю. Просто мой муж был всегда так добр и нежен. Это было просто подлостью со стороны Корсовского.
– О, все нормально, я понимаю ваши чувства.
Лена обдумывала следующий ход и взгляд ее упал на книжный шкаф.
– Я вижу, вы все еще сохраняете его медицинские справочники. Возможно у вас остались его бумаги? Любые документы, связанные с ребенком Корсовских?
– Его бумаги? Да, возможно, они у меня есть. Когда Миша с… сбежа… то есть, уехал, он бросил все, кроме денег и того, что на нем было. Его записи хранятся в чемодане. Миша всегда был таким педантом. Он вел записи всех интересующих его случаев, и о ребенке Корсовских там тоже может быть.
Но вдруг на лице ее показалось недоверие.
– Но, девушка милая, вы ведь не собираетесь…
– Вот именно собираюсь, я хотела бы взглянуть на эти записки, Ирина Витальевна. Мое агентство хорошо за это заплатит. Сотню долларов наличными и прямо сейчас.
Говоря это, она начала открывать сумочку.