"Что же могло вызвать у него такой страх? – думал Барский. Воображаемый детский ужас, невроз, начавшийся очень давно? Нет, это, очевидно, было бы медицинской проблемой и здесь явно неуместно. Эти письма говорят о том, что страх реален. Угроза насилия или наказание за неосмотрительность в прошлом? Нет, ничего подобного, ибо человек, подобный Корсовскому, знал бы, как справиться с подобными угрозами". Барский вспомнил отчет стилистов: "Написано очень старым человеком с психическими отклонениями".
Но "в прошлом" – это, вероятно, верно. Что-то произошло очень давно, когда Корсовский был мальчишкой или молодым человеком. Нечто, до сих пор приводящее его в ужас: "Цыганка, которая тебя погубит".
Да, Цыганка. Возможно, это относится вовсе не к человеку, а к какой-то вещи… Что еще? Нечто, случившееся много лет назад, все еще настолько серьезно, что может заставить влиятельного вице-премьера плакать и кричать в ужасе, скелет в шкафу, мертвец в сундуке, нечто, замурованное в подвале, что никогда не должно увидеть свет.
– Как я понял, – продолжал Барский, – существует всего четыре послания и, поскольку последнего он не видел, других больше не появится. И как Корсовский теперь?
– Внешне он вернулся к норме, но только внешне. Но внутри, могу вас уверить, он совершенно больной человек.
Берзиньш поднял лежащую на столе газету.
– Взгляните сами. Это сделано вчера.
– Благодарю.
Барский взял газету, которую Берзиньш открыл на финансовой странице. Над рыночными ценами были заголовки: "Уолл-стрит ждет ответа из Кремля", а под заголовками – то же лицо, что он видел в кабинете Кравцова, но теперь Корсовский выглядел совершенно иначе. Худое академическое лицо казалось еще более осунувшимися, и в глазах не было улыбки. Он все еще выглядел могучим и сильным, но теперь это была мощь в обороне: лицо Паулюса после Сталинграда.
– Да, я вижу, но скажите, что вы знаете о личной жизни Корсовского? Есть ли у него семья, например, или любовница?
– Я думаю, любому известно, что он гомосексуалист, хотя лично у меня связи с ним нет, – сказал Берзиньш, слегка покраснев. – Однако в целях соблюдения норм приличия у него имеется официальная жена, я ее однажды видел.
Берзиньш немного выждал, словно это воспоминание было важным, закурил и продолжал:
– Это случилось нынешней зимой. У меня была пара срочных бумаг для подписи Корсовскому, и мне пришлось в одну из суббот отвезти их к нему домой… Да, именно так. Вероятно, это было в конце февраля, как раз после того, как он меня нанял. У него особняк на Рублевке. Очень хорошо помню эту поездку. Плоская равнина, леса, убегающие прямо за горизонт, и повсюду эти элитные кирпичные домики с башенками, как корабли, уплывающие вдаль. Я добрался до ближайшей деревушки уже в сумерках. Это место называется Первишино-7. Несколько избушек в стиле "модерн" вокруг бревенчатой церквушки под Кижи да кафе-стекляшка. Словом, натуральная потемкинская деревня. Там все такие, чтобы взгляды из правительственных кортежей не оскорблялись зрелищем русской глубинки. Я остановился выпить и спросить дорогу. Помню, было очень холодно, и из пустых полей поднимался туман. В стекляшке мне указали путь, и я доехал до его дома. Дом был в четырех километрах от деревушки, надо около указателя свернуть на лесную дорогу. С первого взгляда он выглядел совершенно не таким, каким я ожидал его найти. Сейчас же среди нуворишей принято строить этакие рыцарские замки: высокие, красного кирпича, со шпилями, башенками, я думаю, этот стиль они называют "новорусским". Здесь же высилась просто огромная изба, кирпичный ангар, совершенно безвкусный, правда со всей атрибутикой нынешнего купечества – пластиковыми стеклопакетами, крышей из металлочерепицы, американскими поднимающимися воротами, телекамерами и фотоэлементами. В сумерках он выглядел гротескно. Но на самом деле мне он показался странным. Корсовский – богатый человек, среди прочего председатель Комиссии по культурному наследию, и все же дом был в ужасном состоянии, в углу высилась горка набросанного кирпича, где-то еще – строительный мусор, доски, водосточные трубы болтались, ни одной клумбы во дворе, ни кустика, лишь несколько деревьев. Такое впечатление, что в дом вселились, даже не подумав его благоустроить. Как бы то ни было, я подошел к новомодной двери (из салона шведской мебели) и позвонил. Открывшая мне тетка оказалась столь же нелепой, как и сам дом. Это была пожилая женщина, можно даже сказать, старуха в длинном платье и ветхом, неделями не стиранном фартуке, сгорбленная и, я бы сказал… – он подыскивал слово, – покореженная.
– Вы хотите сказать покалеченная?
– Я хотел сказать "скрюченная какой-то болезнью", может быть ревматизмом. Калека и, как я говорил, очень старая и грязная. Она как-то не очень подходила дому главы правительства. Конечно, дом 24 часа в сутки охраняли, а это была домработница. Она впустила меня и велела подождать в вестибюле. Говорила она как параноик, язык у нее явно заплетался. Холл был простенький, совершенно серый: дешевый паркет, по стенам – ковры, да, пять или шесть ковров, кстати, неплохих, с развешанным на них оружием, всякими там шашками и чеченскими кинжалами. Но были и современные пистолет-пулеметы и автоматы. На полу полинявший коричневый ковер и уродливая румынская мебель, á lа Луи XIV, которую покупают лишь от недостатка ума и избытка денег. Вы понимаете? Я ждал узреть полотна Тициана, статуэтки Челлини, античные геммы… На худой конец – подлинные рыцарские доспехи. А оказался в жилище разбогатевшего зеленщика. Хотя тут жил человек, который в любой момент мог подписать чек на миллион баксов. Ведь западные банкиры только под его честное слово выдали нам весенний кредит в пять миллиардов долларов. И знаете почему выдали? – голос Берзиньша моментально упал до шепота.
Барский уставился на него немигающим взглядом.
– Потому что им отлично известно, что личное состояние Корсовского, – продолжал шептать Берзиньш, – достигает по меньшей мере четырех миллиардов долларов и целиком находится на Западе. Давая деньги под его слово, Запад ничем не рискует, поскольку в случае его банкротства господа-капиталисты смогут в любой момент наложить арест на его имущество и забрать назад свои денежки.
– Понимаю. Вы меня заинтриговали. И вы познакомились с его женой?
– Нет, не совсем, хотя я ее видел. Корсовский вышел и подписал бумаги. Он сделал это очень поспешно и, хотя они были важными, у меня осталось впечатление, что он был недоволен тем, что я привез их. Хотя он сам сказал мне, чтобы я их привез. Затем, уже уходя, я взглянул вверх и увидел женщину, стоявшую на верху лестницы. Думаю, это была его жена, поскольку, когда она позвала его и спросила, как долго он задержится, она обращалась к нему "дорогой"… Да, это была его жена и, как и дом, и служанка, она тоже казалась тут неуместной: женщина не первой молодости, вероятно, лет под пятьдесят, но очень молодящаяся, лицо, густо намазанное косметикой, примерно как у вокзальной проститутки, с крашенными перекисью почти белыми волосами и в мини-юбке, годной разве что пятнадцатилетке. Впрочем, своей дочери я бы такую надеть не позволил. Картину довершали черные сетчатые чулки. Чулки очень короткие, были видны резинки, тянущиеся к поясу. Когда она подошла поближе, я увидел лицо поблекшей потаскухи: мертвенно-белое, с пятнами грима, как сургучные печати на конверте.
– Но вы не говорили с ней?
– Нет, я поздоровался, конечно. Корсовский был недоволен ее появлением, он моментально меня оттеснил от нее и дал мне понять что мне пора идти. Я больше ни разу не был в этом доме. У него есть квартира на Ордынке и большую часть свободного времени он проводит в ней. – Берзиньш допил свой бокал и загасил сигарету. – Вот и все, что я могу сказать о его личной жизни. У него, по-видимому, нет пороков и весьма мало интересов вне работы.
– А гомосексуальные связи?
– Вы считаете это пороком? Имея подобное чудовище в роли жены, трудно проникнуться нежными чувствами к женскому полу. Сразу становится ясно, что с ним станется после двадцати лет интенсивного использования. А ведь этот человек работает по двадцати часов в сутки, спасая эту несчастную страну…
У Барского возникло желание продолжить эту фразу словами "которую он сам же и разорил", но он подавил ее в себе. В конце концов, не его было время откровенничать.
– У шефа иногда появляются сексуальные фантазии, и тогда он находит себя дружка в гей-клубе на Остоженке, они проводят вместе ночь и расстаются навсегда.
– А как относятся к этому его дружки-мафиози? Ведь по их "понятиям" гомосексуализм – это позорно.
Берзиньш позволил себе усмехнуться.
– Уважаемый господин гэбист, учитывая, какое место занимает Корсовский в блатной иерархии, он мог бы себе позволить есть на обед маленьких детей, ему бы и тогда никто из воров в законе слова против не сказал. Столько делая в интересах мафии, он в ее глазах небесное существо без страха и упрека.
– Возможно, это действительно так. Тем не менее, в свое время он должен был иметь один очень постыдный порок или одну пагубную страсть, это несомненно. У него есть постоянный партнер или друг?
– Друзья у таких людей… Впрочем, он при мне несколько раз звонил в салон этого модного светила Викентия Солержицкого.
– Парикмахера?
– Сейчас их называют "стилистами". Звонил и договаривался на вечер поужинать или встретиться на какой-нибудь презентации. Судя по интонациям они довольно близки. Кажется, сегодня вечером они также встречаются.
В оттенке его голоса Барский неожиданно для себя уловил нотки ревности.
– Кстати, за что вы его недолюбливаете, господин Берзиньш?
– Как вам сказать… Все-таки он многое для меня сделал, взял на работу… Впрочем, да, я его недолюбливаю. Не могу сказать, почему. Во многих отношениях он хороший босс, но иногда в нем появляется некая холодность, которая заставляет чувствовать, что ты для него вовсе и не человек. Будь иначе, не думаю, что мы бы с вами сейчас разговаривали. Даже ради моей семьи я бы вряд ли пошел на это.
– Ой ли, господин Берзиньш? Но, тем не менее, вы разговариваете со мной, и разрешите мне сказать чисто ирландский тост? – И не спрашивая, хочет ли он еще выпить, Барский встал и вновь наполнил бокалы. – Давайте выпьем за то, – проговорил он, – чтобы вы соединились с женой и детьми.
– Ирландцы не говорят тостов в барах и не чокаются виски, – сказал Берзиньш. – Но за это я с удовольствием выпью. – Он поднял свой стакан, и лицо его вдруг озарила надежда. – Значит, вы мне поверили? Их отпустят ко мне?
– Боюсь, что пока – нет. Это значит лишь, что я склонен вам верить, потому что не считаю, что вы сами смогли бы придумать столь неправдоподобную историю. Если вы сказали правду и автор письма действительно существует, то ваша семья прилетит в Москву с первым же самолетом. Они готовы и ждут. Мое ведомство уже договорилось с латвийской охранкой. Вашу семью держат под домашним арестом с упакованными чемоданами. Да, если все пойдет хорошо, – добавил он, – вы очень скоро их увидите. Если же, с другой стороны, вы нас обманули, то боюсь, им придется долго оставаться под арестом. – Он встал. – Ну а пока – до свидания, господин Берзиньш. И не беспокойтесь. Я буду держать вас в курсе событий.
Он официозно, чопорно откланялся и, не говоря больше ни слова, покинул бар.
* * *
Было темно. На улицах было пасмурно и холодно с намеком на снег с востока, и лампы уличных фонарей во влажном воздухе были похожи на апельсины. Барский поднял воротник и пошел вперед, глядя на яркие витрины. Еще только начало осени, а казалось, что лето уже навеки ушло и никогда не вернется.
И где-то в этом обширном, расползшемся городе обитал псих-хакер, насмерть испугавший почтенного Игоря Корсовского, перед которым трепетало все правительство, на которого точила зуб вся Госдума, которого объявила врагом народа компартия и которого побаивался Госбанк. Этот шизоид знал причину его убого-роскошного дома-избы-ангара, искалеченной служанки и жены с лицом увядшей шлюхи и одетой так, как не позволил бы одеться своей дочери Ингмар Берзиньш.
Итак, латвийский жулик с прошлым записного стукача. Барский нахмурился, вспоминая первые слова, которые были, как плевок в лицо:
– Нет, вы не животные… Вы – русские.
Сука… Ты еще попомнишь эти слова. Барский искренне не понимал за что русских не любят чехи, поляки, прибалты… Он полагал, что русских должны любить азербайджанцы и чеченцы – за то, что Россия предоставила им на веки вечные подряд на торговлю овощами, нефтью и криминальные операции, правда не афишируя этого. Скажем прямо, у кавказцев всё это лучше получалось, так же как и трахать русских баб, не в пример соотечественникам, которые больше тянулись к бутылке. И за все эти блага "хачикам" всего лишь приходилось терпеть хамство ментуры, обыски и проверки документов по три раза на день да еженедельные облавы. Однако прибалты были совсем другим делом. Разве латышские стрелки не были предметом обожания русских на протяжении добрых семидесяти лет? Разве эстонские фильмы не собирали полные залы? Разве не Литву русские в период социализма со вздохами зависти называли "маленькой Америкой"? Нет, Барский категорически отказывался понимать, за что его соотечественников терпеть не могли их бывшие соседи по СССР и соцлагерю.
Тем не менее, Берзиньш сказал правду. В этом он был уверен. Что-то в далеком прошлом Корсовского было очень грязным, и ему предстояло это выяснить. А времени было в обрез. Через неделю Корсовский улетит на сессию стран "Восьмёрки", а к этому времени он уже должен будет плясать под патриотическую дудку и каждый свой чих ему придется консультировать с Лубянкой.
Вдруг Барский остановился и посмотрел на здание, которое выросло перед ним. Теперь он покинул район магазинов и некоторое время шел по опустевшим, тускло освещенным деловым кварталам. И на этом тусклом фоне здание казалось взрывом света, исходящего от прожекторов и игравшего на высящихся этажах из стекла и мрамора. Вывеска над бронзовыми дверями гласила: "Росс-Петролеум".
Да, Корсовский – председатель этой компании, упомянул Берзиньш, а это совсем не вяжется со всем остальным. Этакий фасад богатства и власти не подходит человеку, который не позаботился даже о внешнем облике своего дома… Пора браться за работу. Барский вынул из кармана мобильник и набрал несколько цифр.
– Мне пожалуйста отдел монтажа и наладки, пятьдесят один, девяносто один, – сказал он усталой барышне на телефоне.
Рабочие часы давно кончились, но телефон в конторе ответил. Эта контора была всегда открыта для тех, кому действительно нужно было дозвониться.
– Чем могу служить? – тихий голос на другом конце линии явно имел иностранный акцент. Барский сообразил, что это никто иной, как парень, который сидел в кабинете напротив генерала Кравцова на связи с Берзиньшем и старательно разыгрывал из себя служащего латвийского посольства.
– Пятьдесят один, – проговорил он. – Девяносто один.
Как только он это сказал, тотчас же раздался голос, который он так хорошо знал; громкий, веселый – он сделал его менее одиноким.
– Привет, Мишук, это Валерий. Как какой? Барский. Как ты, дружище? Хорошо, я очень рад. Видел пару дней назад твою новую тачку – ты процветаешь.
Он услышал, как Мишка Цыпкин добродушно закудахтал и заскрипело кресло, когда он начал более удобно прилаживать в нем свое грузное, массивное тело.
– Да, я знаю, наш Жоффрей попросил тебя помочь мне, но я не хотел тревожить наших ребят больше, чем это требуется. Чем, как говорится, могу?
– В данный момент мне нужны всего две вещи. Первое, я хочу знать все о девице, которую подключили ко мне работать… Верно, Лена Штурмина… Понимаю, она работает на Мартьянова уже два года, близкая подруга его дочери и вполне надежна. Прекрасно, по крайней мере, в этом я могу быть спокоен.
Он зажмурил левый глаз и припомнил номер, который ему дал Берзиньш.
– И еще я хочу, чтобы ты пробил для меня один адресок интернетовский. Хэ-тэ-тэ-пэ двоеточие косая-косая тройное дабл-ю ревендж собака кенгару-ру. Нет, не "кен-га-ру", а "кенгару-точка-ру".
– Попробую, Валер, – отвечал Цыпкин, – хотя если он взял себе такой логин "ревендж", что значит "месть", то прекрасно понимает, что его будут искать. Звякни мне завтра, старикаша, я переговорю с нашими яйцеголовыми.
– Извини, Миша, но боюсь, что ты, мля, не вполне меня понял, – у Барского несколько отвердел голос: – Да, я знаю, что уже поздно, но из любви ко мне ты, сука, вытащишь из кресла свою жирную жопу и отправишься туда, куда нужно, чтобы отловить для меня того, кого мне нужно, понял… твою мать? Да, мне действительно нужно срочно кое-что выяснить. Это в самом деле очень важно… И на всякий случай пошли прямо сейчас по нему сообщение, приглашающее на встречу сегодня в одиннадцать ночи на почтамте, что на Тверской у "Макдоналдса". Хорошо, старикаша, я знал, что могу на тебя положиться… Вот и чудненько. Благодарю, Мишуня. Да, ответ мне необходим сегодня вечером, и я буду очень удивлен, если его не получу. Мое удивление ты живо почувствуешь на своей жирной шкуре. Еще раз благодарю и до свидания.
Он посмотрел на часы. Ровно девять. Барский улыбнулся и захлопнул трубку. Все шло гладко и по плану. Еще немного удачи – и у него будет то, к чему он так стремится. И тогда ему предстоит покопаться в больной психике человека, который знает, как напугать Игоря Корсовского, а через него группа патриотов сумеет распространить власть на всю страну, а там – кто знает, может быть, жизнь и переменится к лучшему?.. Всесильный временщик в их руках повернет страну новым курсом, щедрой рекой польются удержанные (а по сути дела уворованные) у стариков пенсии, зарплаты учителей и врачей…
А пока… Он измерил взглядом сверкающий огнями небоскреб с вращающейся подсвеченной эмблемой на самой верхотуре и прогулочным шагом побрел вдоль него. Почему бы не посмотреть, чем дышит почтенный финансист?