Рассказ старого Мухомора
- Чертулов, значит, я, Павел Кириллович. Из местных - все здесь жил, за некоторыми изъятиями. Я в эту блатную бучу своей волей влез. Вроде все парнишки свои были - играли вместе, тому подобное, глядь: один на фабрику пошел, другой учиться, третий в красные командиры навострился, четвертый на углу стоит, "перышком" играет - вроде меня! Компания поначалу большая была, да мы уж лет в пятнадцать на свою тропочку втроем скатились - я, Леха Чибис, да Гено Ряха (ряшка здоровая была, красная - вот и прозвали). Валька Хан нас к себе сманил - он уж тогда вовсю среди воров крутился и срок успел отбыть; в нашем дворе жил. А песни пел - плакали мы, бывало. До того любили песни его слушать - я, Леха да Гено. А он попоет-попоет, потом на лавочку с нами сядет и давай про блатную жизнь рассказывать. Скокари, домушники, ширмачи - да уж так-то они хорошо живут! Не работают, рестораны, девки - "марухи" по-ихнему. Ну, тут глазки у нас заблестели: сведи да сведи нас, Валька, на "дело". Пообещал к пахану отвести. Привел - дом двухэтажный, внизу чистенько, аккуратно все, хозяин сидит в очках, чаек из самовара попивает. Вот, - Валька говорит, - Семен Кондратьевич, - пополнение к тебе привел…
Семакин, тихо пристроившись в уголке на табуретке, слушал. Когда Чертулов перешел к рассказу о своих похождениях с неизбежными "марухами", "малинами", капитан с трудом подавил вспыхнувшее раздражение. Но перебивать Мухомора капитан не стал - пусть выговорится. Ничего не сказал старый уголовник о том животном, сосущем страхе, что преследует находящегося на свободе преступника и ежесекундно напоминает о неизбежной расплате. От него никакие "марухи" не спасают. А расплата - она все равно придет, никуда от нее не денешься.
Так было и с этими тремя. Месяца четыре - больше редко бывает, это Семакин тоже знал! - срывали они "сладкие" плоды блатной жизни: воровали, пили, смеялись над работягами: вот, мол, ты работаешь, горб надрываешь, а я в один миг - раз! - и урвал труды твои!
- …Первым посадили Генку. Три года. Почти сразу Вальку Хана зарезали. Свои же. Тут Леха Чибис и говорит: "Мура все, что Валька говорил. Мы с тобой уж второй год пошел, как воруем, и законы знаем, и все, а где ты видел, чтобы у воров дружба была? Вот мы с тобой сидим, пьем теперь, а случись что - топить друг друга начнем, только так! Вор вору - волк всегда должен быть, иначе он - сморчок! А шайки, баны, хазы наши, куда мы вместе сходимся, это для того, чтобы показать, как мы друг друга любим, когда вместе льем? Тьфу! Потому и собираемся, что никто порядочный с нами пить не будет. Ты не думай - я ни о чем не жалею, нам теперь назад дорога все равно заказана - враз дружки порешат. Мне жалко только, что не по той дорожке пошел - ширмач, ха! Мне бы побольше дельце состряпать, чтобы много сразу взять и - запасть до поры до времени. Я бы тогда ни перед чем не остановился - по трупам, по трупам бы полз!" Засмеялся я: да где уж нам! Настоящее-то дело - вон его сколь готовить надо, да вдруг сработаешь его, а тебя к стенке. Лучше уж потихонечку. Взглянул Леха только - как помоями облил. "Ты, - говорит, - Мухоморина, всегда убогим был, ну и живи как хочешь! А мое нутро простору теперь просит". И ушел. После того как-то не очень мы с ним. Тем более - через полмесяца меня "определили".
В общем, встретились мы с Чибисом на Беломорканале. Это уж у меня, дай бог памяти, третья судимость была! Он такой же все: хитрый, страшный. Выйду, дескать, покажу я им. Запоют! И вот говорит мне как-то Леха: "В побег надо, Пашка, идти". Начали готовиться.
Зимой дело было. Прокрались к машине, накидала на нас братва мусору с верхом - лежим, задыхаемся. Потом потряслись. Выехали из лагеря. По дороге шофер остановился. "Вылазьте!" - кричит. Вылезли, рады не рады. Сразу в лес шуганули. На тропинку выбрались, идем. Вроде днем ничего было, а к ночи - ужас как прихватывать стало. А тропка - ни дна ей ни покрышки! - все вьется да вьется себе. Слышь, говорю, Чибис, опорки мои распались, стой, перевяжу! Рубаху я изорвал, подметки подвязал, чтобы подошвы не отпали. А Леха: скорей, скорей! Даже передохнуть не дал, опять побрели. А пальцы-то на ногах у меня наружу выскочили, хряпают по подошве, как деревяшки. Взвыл я: видно, говорю Чибис, и кончиться мне здесь, уж ты один давай, дома будешь - мамане привет передавай, сын-то мол, Пашка-то… Чибис ко мне подошел, а я на снегу сижу, встать не могу. "Да, - говорит, - Мухомор, настигла тебя твоя доля. Ну, давай тогда! Не поминай лихом". Ушел, гад. И такая злоба меня взяла! Нет, думаю, Мухомор, негоже так жизнь-то отдать, постараться надо! И пополз по тропке. Рукава от телогрейки оторвал, ступни в них сунул. Сколько полз - не помню. Может, два часа, может, три. На дорогу тропка выскочила. Я тогда посередине-то лег. Место там людное, хоть на миру смерть приму. И уснул. Очнулся - лошадь надо мной храпит. Мужики какие-то бежат, орут. И загремел я обратно в лагерь, да еще срок за побег набросили…
Освободился Мухомор весной сорокового года. Поселился у матери, устроился работать в сапожную мастерскую. Кто знает, как бы жизнь у него повернулась, не встреть он летом на толкучке Чибиса! С усами, в диагоналевом пиджаке, в галифе. Сразу и не узнать. Подкрался к нему Мухомор сзади, по плечу - хлоп! Чибис аж присел.
Пошли в пивную, выпили. Чибис говорит:
"Слушай, Мухомор, я за то, что сделал, перед тобой извиняться не собираюсь. Что толку вдвоем подыхать? А теперь - сколько ты за это дело получить хошь? Тыщу, полторы, две - ну? Помнишь, я тебе про свое дело толковал: раз, мол, - и в миллионщики. Устроился теперь в одно место. Так что есть деньги, есть! Ну, сколько тебе?"
Поломался Чертулов, поломался, да на трех тысячах и сдался. Рассказывая это Филимонову и Семакину, он тоскливо вздохнул, виновато юркнул взглядом по их лицам, добавил тихо: "Слабый человек, куда деваться!" - И продолжал: - С той поры начал Чибис ко мне заходить. Он на железной дороге тогда работал - чего-то там принимал, отправлял, связи с другими городами имел - и бакшиш, понятно. Вот как-то вечером стучит. Открыл ему, а он в окошко через занавеску уставился - на двор смотрит. Постоял так минут десять, потом от окошка отошел и говорит: "Вроде отвязались. Ну, Пашка, давай по-быстрому, теперь сюда вот-вот нагрянут. Залетел я! Ты бумажки эти возьми, - из-за пазухи кипу бумаги вынимает, - и спрячь подальше, чтобы никто и подумать не мог. Если меня с ними возьмут - конец! До скорого!" И выскочил. Минуты через три слышу - шум, стрельба. Ну, думаю, Чибис, хлебать тебе опять баланду! Бумаги кирпичом в печке заложил, замазал, побелил, все честь по чести. И стал потихоньку Чибиса забывать. Тем более что скоро новый дружок у меня объявился - Петя Чушка, киномехаником в кинотеатре работал. Летом война началась. Тут уж кто бы плакал, а мы - нет. По слабому здоровью нас на войну не берут. Особо крупно не работали, но не голодали. Не голодали, да.
Как-то летом сорок третьего, придя вечером домой, Мухомор обнаружил, что дверь его дровяника взломана. Зашел туда - подымается навстречу мужик, грязный, ободранный.
"Привет, Мухомор! Не узнаешь? Ряха я".
И был разговор. Ряха поведал свою горькую жизнь: и то, что в побеге уж скоро месяц - с дружком сбежал, друга в лесу оставил, а сам сюда, и то, что познакомился в тридцать девятом на пересылке в Свердловске с одной здешней девахой, адрес дала.
"Придется тебе, Мухомор, завтра по этому адресу наведаться. А потом подходи к смолокурне - помнишь, маленькие куда бегали? Да осторожнее, а то дружок у меня отчаянный - пальнет из нагана, не дай бог".
- А далеконько идти пришлось. На окраине я этот дом нашел. Барак двухэтажный. Захожу в комнату. Тип какой-то живехонько оболокея, мимо меня юрк! Я записку Ряхину бабе отдал. Гляжу: на столе бутылки.
- Весело живешь, хозяйка!
Махнула она рукой:
"Да… Привязался вчера - пригласи да пригласи! И отказать не могла - завскладом, как-никак, по нынешним временам дело такое, считаться надо! Выпить хошь?"
Дернули мы по стопцу. "Теперь, - говорит, - я на работу одеваться буду, а ты расскажи, как и что". Тут я в разведку решил пойти. Ты за что, спрашиваю, сидела? "О, какие подробности, - она мне поет, - да неужто вы наперед не знаете, что вам женщина скажет? Злые люди дела делали, а она ни при чем была". Поглядел я на нее, нет, не похоже, чтобы за тебя делали. Скорей ты под монастырь подведешь, тюлька! Она на тюльку походила: телом плотненькая, а лицо худое, нос острый, зубки маленькие. "Да ты, - говорит, - не темни, ты про дружка моего рассказывай. Где, что, как?" Некогда теперь, - отвечаю. На работу идти надо. А вот вечерком, часиков так в восемь - встретимся, пожалуй! Условились мы о месте и разбежались.
Вечером они втроем: Мухомор, Чушка и Нинка - пришли к смолокурне. Ряха встретил их с дружком по побегу - Офоней. Выпили впятером. Ряха говорит: "Надо нам свое дело шуродить!"
И начали они "шуродить". Совершат мелкую кражонку - и затаятся. Ряха стал жить у Нинки - крепкая у них тогда, по Мухоморьему домыслу, любовь завязалась. Так и лето прошло.
- Сижу я как-то вечером дома, - продолжал Мухомор, - вдруг в фортку стук-стук! Я занавеску отдернул - стоит за окном военный, звездочки на погонах посверкивают. Смеется, рукой машет: открой! Я в сенки вышел, спрашиваю: вам кого? Да мне бы, мол, гражданина Чертулова такого повидать, дело к нему имеется! Открыл я дверь, а он меня отпихнул и в комнату. Я за ним. Вот, думаю, еще напасть на мою голову. А он повернулся: "Не узнаешь, Мухомор? Нехорошо, брат". Я онемел: Чибис! С чемоданчиком, в погонах старшего лейтенанта, с усами. Верно, - говорю, - люди толкуют, видать, что на войне быстро растут, не успел я оглянуться, как ты старшим лейтенантом стал! А он усмехнулся, на лавку меня толкнул: "Мухомором ты был, Мухомором и остался. На войне, брат, не так просто. Кто быстро растет, а кто - быстро умнеет, понял? Я вот поумнел, к примеру". В карман гимнастерки полез, документик достает. Я книжечку раскрываю: карточка вроде Чибисова, а вроде нет. И фамилия другая, я сразу ее не запомнил. Начал я тут догадываться, что к чему. Спрашиваю: что, похож был? Уж так, говорит, похож был, что и поверить трудно. И рассказывает. После лагеря попал Чибис на фронт и - на передовую. На третьи сутки грохнулся возле него снаряд. Очнулся уж в госпитале. Сперва думал, помрет, потом отлеживаться стал потихоньку. Тут уж и мысли разные появились. Первое - судимость снята, потому как до первой крови. Второе - в госпитале времечко есть оглядеться, подумать. Он того старшего лейтенанта приметил, еще когда с Курской дуги народ к ним поступать стал. Положили его в ихнюю палату, плох он тоже был, а мест тогда не выбирали, где свободно, туда и неси! Офицеры, солдаты - все вместе. Поглядел Чибис на него, усишки снова начал отращивать. А уж как этот старший лейтенант очнулся, они вообще друзьями стали - не разлей вода! Признавали, что схожи, но не путали, нет. Привыкли, видно. Опять же - говорок разный. Начали Леху на ноги подымать, к выписке дело подводить, а он и так, и сяк - то застудится, то ногу подвернет. Стали ребятишки косо поглядывать. А ему-то что! Охота в это пекло… Наконец дождался! Приходит этот старлей как-то в палату, расстроился: "Списывают меня, ребята, вчистую. Из-за контузии". А у Лехи аж круги перед глазами: списывают! Вчистую списывают! Подождал, пока офицеру комиссию окончательную не провели, да и толкует: "Разрешите, товарищ старший лейтенант, до станции вас проводить, все ж таки с одной палаты, скучно мне с вами расставаться, я уж и бутылочку припас". Тому и приятно, что уважают. Да я, дескать, не против с фронтовиком после госпиталя посидеть, я вот - домой еду, а тебе еще - шагать да шагать! Ну, Леха ему вкручивает: "Вы документы оформляйте пока, а я вас - вон в лесочке подожду". Пошел старлей под вечер из госпиталя, а Леха навстречу. Тот обрадовался: о! не забыл! Ну как, мол, - здесь прощаться будем или как? До дороги, дескать, дойти надо, там в лесочке и дернем! Ладно. Оттопали три километра - вышла тропочка к полотну. Отошли они в сторонку, сели, стали выпивать. А тот, дурак, радуется: меня, дескать, дома мамка с женой ждут, снова в своей деревне буду, поля у нас богатые, засею тем летом, хлеб ростить буду - вам, стране. Деток народим… Говорит это он, а Леху аж трясет: нервничает, оно понятно. Встал офицер, пошел вперед Чибиса. А Леха ма-аленький прутик железный припас. Ну, пруточек этот из сапога достал и - в темечко. Переодел лейтенанта в свою робу, с документишками кой-какими, чтобы уж сомнений не было, сам в его одежду переоделся. Подхватил его барахло и - на вокзал! Взял билет, чин чином до Москвы докатил, оттуда - на Горький. А с Горького - сюда махнул, уж на перекладных. Вот такие были дела…
Я Чибису сказал, что Генко Ряха здесь. Он аж подскочил: "Как здесь? Давно освободился?" Да какое освободился! Так, вроде тебя. С одним корешом. Рассказал я ему все наши дела, и легли мы спать. Утром он говорит: "Давай сюда бумаги мои". И ушел. Пришел вечером, поздно, приказал собирать завтра весь шалман.
Назавтра вся банда собралась на смолокурне. Чибис был краток:
- Моя бывшая краля теперь счетоводом на хлебокомбинате работает, знает, куда и когда любая машина с хлебом пойдет. И на железной дороге друзья есть. Остались. Любой товар куда надо переправят. Поняли, нет?
- Как рассчитываться будем? - прогудел Офоня.
- Натурально. На золотишко. Половина - нам, половина - посредникам и тем, кто сбывать будет.
- Боязно, Чибис, - вздохнул Мухомор. - Сам понимаешь, рыск-то какой!
- А ты не дрейфь! - зашипел тот. - Нам главное - что? Чтобы по нашей области ни одна буханка не разошлась, здесь-то шнырять здорово будут. Ну, за это я гарантию даю. И чтобы никаких следов! Решайте теперь.
- Да чего там, - отвечают, - давай! Только голыми руками разве?
Чибис достал из шинели наган, отдал Мухомору.
- А у тебя, Ряха, - говорит, - свой вроде есть.
Через два дня Чибис зашел к Мухомору.
- Отворот на Хмелятскую дорогу знаешь? Так вот: завтра в десять вечера чтобы все там были!
- Собрались мы на другой день у отворота. Глядим: Чибис в шинелишке солдатской притопал, в пилотке - полный камуфляж. Объясняет: это, мол, на психику давит, когда солдат машину останавливает. А второе - мало ли, следышки какие останутся - пускай они тогда солдата ищут! Наганы у нас проверил, свой поставил на боевой взвод. Наказал нам, как и что делать надо, и на дорогу вышел. Минут через десять фары замаячили. И так мы все это дело гладко своротили: остановилась машина, а мы с Офонькой с обеих сторон на подножки - прыг. И - в ухо! - наискосок, чтобы друг друга и Чибиса не задеть - рраз!
После того тихо все, мирно: пробовал было я к Чушке подлезть, куда они хлеб свезли, да он только усмехнулся: "Любопытный ты чего-то стал, Мухомор". Видно, разговор у них с Лехой был. Неделя прошла - опять ко мне Чибис заходит: "Собирай банду". Собрались мы в том же самом месте, и - все как по писаному, только баба шофером на этот раз была.
После этого раза, правда, зашевелились оперы, зашныряли по всем подворотням, ко мне участковый два раза приходил: как да что. Догадался я: судимых проверяют.
Опасно стало. Как-то Нинка ко мне приходит. Так и так, мол, Генко сказал, чтобы Чибис с ним да Офонькой рассчитывался поскорее, холодно стало, на юг подаваться думают. Золотишко нужно. Ладно, говорю, передам. Чибис назавтра заявляется. Рассказал я ему про Ряхину печаль, он и толкует: "Да я и сам уж так думаю, завязывать пора. Только вот что, ребята: надо завтра еще раз это дело сладить. Трехтонка, ЗИС-5, с хлебом идет - большой навар должен быть! Так что ты уж передай ребятишкам".
Вышли мы вечерком на дорожку, а погода жидкая, мозглявая была - жуть! И тут-то все дело и приключилось. Останавливает Чибис машину, а она на него прет и прет, обороты сбавила сначала, а потом - чих! чих! - но не останавливается, идет. Я сбоку на подножку заскочил, шофера снял, а Офоня замешкался, видать. Полыхнуло, повалился он навзничь. Парень в форме, что в него стрелял, только навстречу Чибису извернуться успел - Чибис его и хлопнул. Заметались тут мы, про милиционера и забыли, только Леха успел Офоне нож в спину сунуть. Чушка за рулем сидит, белый весь, зубы чакают, никак дверцу захлопнуть не может. А Чибис - спокойный, однако! - скалится на него: "Ну, если ты теперь меня не туда увезешь - смотри! Да крепко своей культяпкой орудуй, вишь, машина мощная, три тонны. А вы, - это уж нам, - в смолокурню ступайте, мы скоро подъедем. Эй, Мухоморина! А ну, давай сюда свою "пушку", пригодится она мне". Удивился, но наган ему отдал. Он по плечу Чушку стукнул, они умчались. Ряха мне и говорит: "Слушай, а зачем он у тебя наган взял?" А я откуда знаю? Наган-то его, он ему и хозяин. "А мой наган, что у Офоньки был, где?" - спрашивает. Ползали мы по грязи, ползали - так и не нашли ничего. Я теперь так думаю: пока мы вокруг машины суетились, Чибис оружие прибрал потихоньку. Поплелись мы по грязи в смолокурню. За всю дорогу ни одного слова не сказали: тяжко было. Пришли туда, развалились по углам. Где-то через час машина загудела, встала. Заходят Чибис с Петром. Леха бутылки вынул. "Садись, шпана, будем дело обмывать! И Офоню, царство ему небесное, помянем". Расселись мы кругом, Чибис чуть поодаль сидит, разливает. Выпили по два стакана - и как прорвало всех: материмся, ругаемся, друг на друга скалимся. Вдруг Ряха говорит: "Ты, Чибис, зачем моего кореша убил? Не прирезал бы ты его, жил бы он да жил себе, неуж я не выходил бы? И еще вопросик: как ты теперь со мной расчет будешь держать? И Офонькину долю мне отдавай. Теперь! Теперь отдашь! Завтра уйду я отсюда". Глянул я - ох, неладно получается! Давайте, мол, ребята, по-мирному это дело решать будем. Ты, Чибис, теперь весь наш навар между нами поделишь, свою долю возьмешь, и разойдемся. Он с собой у тебя, я зна-аю. А он завыл, отползать начал: "Я, я все сделал!" Тут уж мне самому кровь в башку шибанула. Ребя, - рычу, - в ножи его! А Чушка подобрался весь, и на Леху - прыг! Вдруг грохнуло, дым пошел. Проморгался я, глядь: лежит мой друг Чушка на полу в крови, а Чибис возле двери стоит враскорячку, и наган в руке. "Троньтесь только! - кричит, - враз конец свой найдете!" Притихли мы с Геном, - не шуточки, когда смерть на тебя черной дыркой уставилась. Выскочил Чибис из избушки, дверь сразу - раз! - запором заложил. Мы, как дикие, заорали, вскочили - давай дверь вышибать. Минут десять ее ломали. На свежий воздух выскочили, побежали в сторону города. Задохлись, пошли потихоньку. Дотопали до города, он и говорит: "Ну, прощай, Пашка! Пошел я. Ухожу утром! А Чибис все равно свое от меня получит…"