- Пожалуй, хватит, не то ваша бедная впечатлительная голова лопнет от сведений, которыми мы обладаем. Хотя не удержусь еще от одного впечатляющего факта: за пять лет работы в вашей стране наши фирмы заработали 1 млрд. 680 млн. долларов. Ну, ну, Банатурский, не хлопайте глазами.
- Что я должен делать после напечатания статьи?
- Получить гонорар. А дальше… особые указания, которые будут для вас несложными. Вы заметили, что в докладе мелькают формулировки: "не обнаружены", "не найдены", "неизвестные лица". Им ничего неизвестно, а нам известно все. Почему? Потому, что с нами тесно сотрудничают тысячи россиян, и вы будете в их числе.
- А если я наотрез откажусь?
Блювштейн ничего не ответил, снял пенсне, аккуратно убрал его в бархатную коробочку. Встал, разминая ноги, прошел за красочную китайскую ширму. И я услышал свой собственный голос. Оказывается, меня "писали", что и следовало ожидать. Боже правый! Что со мной стало? Чем дальше прослушивал я свои откровения со стороны, тем больше ужасался. Вольно или невольно, говоря чистейшую правду, ничего не прибавляя и не убавляя, выболтал многое из того, чего посторонние уши не должны были слышать, вывернул наизнанку души своих недавних начальников, которые и так доверяли мне, а я "заложил" их с потрохами, хвалясь собственной осведомленностью, разболтал внутренние секреты комбината.
Ну и подлец же вы, Блювштейн! - сказал я с чувством вины, - все вытянули из меня.
Мы - порядочные люди! - невозмутимо отпарировал Блювштейн, мы зарабатываем, а не воруем, как наши власти. На западе нет такого, чтобы рабочий получал в семьдесят раз меньше начальника. Вы почему-то мне по-человечески нравитесь. Посему… - Блювштейн покопался в своей красной папке, протянул мне листок с компьютерным текстом, - читайте, для успокоения совести.
"Эту уникальную схему уральской империи специалисты ФСБ составляли несколько лет. Она поражает своей стройностью. Одна география чего стоит, - мои глаза бежали по строчкам, дух захватило, я еще не знал, что это: секретный доклад, выкраденный из сверхсекретных архивов ФСБ, газетная статья или… словом, раздумывать мне было некогда, журналист вновь всколыхнулся во мне с дикой силой, - Лондон, Гамбург, Тель-Авив, Москва, Киев, Рига, Таллин… В этой невидимой империи разнообразие отраслей - от продовольственных до… большинство составляющих - металлургическая, нефтяная, горнодобывающая промышленности никак не пересекаются, зато все замыкаются на одном человеке… Я поднял глаза на Блювштейна: "Неужели все замыкается на нем?"
- Успокойтесь, писатель! Сразу все понял Блювштейн, - мне еще далеко до ваших грабителей. Читайте дальше.
"Если какая-либо структура попадет под удар, - продолжил я чтение, - не возникнет эффекта домино. Международные авантюристы, поддержанные начальником УВД Окраиновым, их покроют, ибо эта "империя" имеет сразу два выхода на "семью".
- В Кремль? - обалдело спросил я.
- Вы что, с Луны свалились? - Блювштейн снова наполнил рюмочку.
"Системе сдержек и противовесов мог бы позавидовать сам Президент. Итак, на виду нищая область, банкрот, с разваленной "оборонкой", убогим сельским хозяйством, задержкой заработной платы, которая часто выдается в виде гробов или навоза, а в тени "бандитская республика": мощная промышленно-финансовая империя, имеющая свою партию власти, свои разведки и контрразведки, свой спецназ…"
- Послушайте, Блювштейн, я не могу больше читать про это… - Я вернул бумаги хозяину.
- А не желаете закрепить пройденное? - ехидно сощурился Блювштейн. Вот сугубо конфиденциальная справка о деятельности одного из руководителей президентской администрации. Нет, вы читайте, читайте! Живете, как крот в норе, занимаетесь самоистязанием. Не желаете? Тут фигурируют миллиарды долларов. Ладно, на сегодня хватит уроков политграмоты, - снисходительно проговорил Блювштейн, убрал бумаги в красную папку. - Кстати, вы знаете, сколько стоит одна минута рекламного времени на вашем телевидении? До трех тысяч долларов. Минута! А вы… Хотите вы или не хотите, Банатурский, часы запущены, остановить их невозможно, стоит только нажать кнопку и…
"О чем это он? Господи! Я - зомби! Как я мог забыть, что загнан в угол, что меня держат на смертоносном крючке".
- Итак, мы договорились? - голос Блювштейна звучал над моей поникшей головой. - Статью забираете, две следующие статьи - в кассете. Если возникнут трудности с опубликованием, поможет Разинков. До встречи. Мы вас найдем! - Блювштейн ушел… Постепенно с помощью коньяка я стал приходить в себя. "А зря я не стал читать секретные сведения о главе администрации? И откуда только все стало известно? Боже правый! Мы живем, словно в вакууме, из которого выкачали воздух. Кажется, ничего особенного не происходит, а тут, за рубежами, оказывается, следят за каждым шагом раздела России, знают все про конкурентов, наверняка держат их на спусковом крючке. Не гася свет. Прилег на диван, осмысливая в деталях крутой разговор с господином Блювштейном. "Все! Россия погибает! Ее раздирают на части изощренные инвесторы, секвестры и прочие спекулянты и любители чужого добра, пользуясь нашей неосведомленностью. Сколько раз я, грешный, предлагал начальству: "Давайте начнем разъяснение рабочим, что такое акция, нельзя ее продавать за бутылку водки, от меня отмахнулись, обойдемся без сопливых". Обошлись.
Как-то незаметно меня начала опутывать дрема, очень странная дрема: глаза сливались, а мозг был абсолютно в рабочем состоянии. Я вдруг воочию увидел тот далекий шестидесятый год, когда к нам, в молодежную редакцию зашел Вольф Мессинг. Помнится, великий маг спросил меня: "Почему мы с первой встречи проявляем к одному неприязнь, а к другому сочувствие?" И разъяснил: в глубине нашего подсознания живет память о бывших в иных жизнях наших врагах и друзьях. Это с их душами вы встречаетесь и в нынешней жизни".
И, как бы подкрепляя эти мысли, в простенке между шкафом и тумбочкой, я к своему величайшему изумлению вновь обнаружил лицо предка. Оно выражало озабоченность. На Святой земле чего только не встретишь. Я уже крепко спал, но по-прежнему видел суровое лицо, иссеченное шрамами. Предок молчал, но позже я готов был поклясться, что в мой мозг закладывалась дополнительная информация. Она была неожиданной и соответствовала моему нынешнему состоянию.
ПРО ШАМАНСКОГО СЫНА
Очень скоро я проснулся. Сон исчез, будто его отрезали волшебным ножом. Лежал на постели, вспоминая короткий яростный бой на каменистой дороге, ведущей к Иерусалиму, вспоминал визит Блювштейна, его тщательно продуманную операцию, в которой мне отводилась неблаговидная роль. Сгорал от стыда за свое малодушие, а потом некая волшебная сила перенесла меня на тридцать лет назад, на остров Шикотан, на зверобойное судно.
Шел первый день нашего похода в Арктику. Я лежал пластом на полотняной койке и с трудом сдерживал тошноту. Все в каюте перекатывалось, звенело, опрокидывалось. Стиснув зубы от бессилия, я мысленно ругал себя самыми последними словами: "На кой лях я пошел со зверобоями? Поход едва начался, а я уже в полной лежке. Эдак отсюда мне живым не выбраться".
Невеселые раздумья прервал капитан Зайков, тот самый чудик-алеут, который сманил меня. Я поежился: "Сейчас начнет подсмеиваться, укорять", но Зайков вытащил из угла ящик из-под консервов, весело хохотнул:
- Хороша, однако, погодка!
Мы в ответ забурчали, каждый на свой лад, век бы такой погодки не видать, а Зайков, наш непредсказуемый капитан, сузил и без того узкие глаза-щелки и запел:
"Меж крутых сибирских скал,
Притаился страх господний - александровский централ".
Песня, как песня, сто раз ее слышал, но не в столь экзотическом исполнении. Представляете, алеут и вдруг… каторжная песня. Я сел на койке. Поднялись и остальные сотоварищи, уставились на капитана мутными глазами, а Зайков, на лице которого не дрогнул ни один мускул, взял швабру, приложил к плечу, как это делают скрипачи, и жалобно, сильно фальшивя, затянул:
- Не для меня цветы цветут, распустит роза цвет душистый, а дева с черными глазами, она растет не для меня…
Я хихикнул, глядя на дурашливый концерт и, не в силах удержать себя, захохотал. Шаманский сын, с серьезным лицом, пел не какой-нибудь северный тылгур, а старинную каторжанскую песню. К тому времени я успел объехать и обойти на лыжах почти все каторжанские сахалинские поселения, записал воспоминания потомков бывших узников Сахалина, мечтал написать книжку, но Зайков… Потомственный охотник и рыбак, он-то откуда знает про каторжан? Ни на Чукотке, ни на Аляске, где обычно живут алеуты, каторги не было, но… наверное, мудрый зверобой лучше знал, что нам, скулящим и расслабленным, было нужно в ту пору.
- Прощай, Одесса-мама, - как-то само собой затянул я, забыв про качку, - прощай карантин. Нас завтра отправляют на остров Сахалин.
Зашевелились и мои сотоварищи-зверобои. Те, кто еще постанывал в койках, начали сползать на раскачивающийся пол кубрика, ожили бедолаги, в глазах их появились признаки жизни. И случилось необъяснимое: вся наша компания полутрупов, жертв морской болезни, нестройно затянула:
- Эх, чья-то мать-старушка стоит и плачет у ворот. А сын увидел и сам заплакал. И слезы вытер рукавом.
Что с нами сделалось, до сих пор не могу понять. Какая волшебная сила заставила подняться, превозмочь болезнь? Вскоре все мы сидели у стола, будто ничего не произошло. По очереди припадали к горлышку зеленой бутылочки с шаманским напитком. И здоровели с каждым глотком. А капитан Зайков, наш доблестный шаманский сын, уже "толкал" нам очередную свою "тылгурашку":
- Дело было, знатчица, так: добрый хозяин моря Тайхнад, сотворитель всех зверей морских, добрый, однако, кормилец нанайцев, нивхов и алеутов вырастил в своем подводном царстве, на дне моря Пила-Керкка несметное стадо кеты и повелел ей шибко быстро идти на Ых-миф, по-нынешнему, остров Сахалин, там люди с голода помирали. Тогда берег Сахалина не был изрезан реками, как сейчас, рек тогда вообще не было и в помине. Потому подошла рыбка к берегу, потолкалась в прибойной полосе. Куда дальше идти на нерест? Некуда. Вернулись, однако, рыбки к Хозяину. Рассказали все. И решил тогда грозный Тайхнад пробить дорогу на Ых-миф, ан Сахалин.
Вышел Тайхнад из своего красного чума, пошел вверх, ударяя огромным бичом направо и налево. Щелкнул вправо - образовался залив, щелкнул влево - возник приток. Поднялся к сопкам, а за ним осталась глубокая долина, которую тотчас заполнила вода. И в эту воду пошла на нерест всякая рыба: кета, горбуша, гой, чавыча. Затем усталый Хозяин, чтобы увидеть свою работу, взошел на небо и с высоты осмотрел Ых-миф. Прошел еще немного по небу и оставил за собой Тайхнад-зив, теперь это называется Млечный путь.
- Интересный тылгур? - Капитан Зайков скорчил дурашливую рожицу, и мы все разом забыли о мучительной морской болезни.
И снова, в который раз, пред нами предстал удивительнейший человечище, Большой шаман и, наверное, очень крупный актер. Зайков снова был северянином, плохо говорившим по-русски, балагуром судового значения. Коверкая язык, явно потешая зрителей, закончил "беседу" очередным афоризмом: "Терпи, однако, сказала большая акула тайменю, заглатывая рыбину. Акула - хорошо, она сильная, слабый плохо".
- Сейчас погонишь на палубу? - догадался я. - Может, переждем, а? Штормит больно сильно.
- Штормит? Какой штормит? - Бороденка Зайкова начала подскакивать от смеха. - Два балла всего-то, когда "огонь-воду" пьешь, сильней качает… - Довольный собой, капитан Зайков пошел к двери. У выхода остановился, почесал за ухом китовой щепочкой. - С лентяев, однако, штраф высчитывать на Шикотане буду! - Фраза вновь была произнесена на чистейшем русском языке…
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ОЛЬГА МИХАЙЛОВНА!
Мы возвратились на Кипр через трое суток. И снова я остался один в знакомой уже комнате. Казалось, вообще никуда отсюда не отлучался, просто привиделось Мертвое море, Иерусалим, живые Божьи глаза - звезды. Я сидел на резном, увитом розами балконе на вилле адвоката и глядел вдаль, на море. Теплое Средиземное море! Среди-земное! Какая точность. Если тут рядом зародились три великие религии, значит, это и есть середина нашей земли.
Если бы не лежащая на тумбочке передо мной рукопись неопубликованного романа о зверобоях, можно было бы продолжить рассуждения о чудесном сне, но… кто-то тихо вошел в комнату. Я обернулся, и теплая пелена разом окутала меня с головы до ног. Ольга Михайловна! Медицинская сестра! Мой добрый гений в этом запутанном для меня царстве. Единственный симпатичный мне человек.
- Здравствуйте, Алексей! - глубоким, завораживающим голосом почти пропела женщина. - Шла мимо, думаю, нужно заглянуть, осведомиться о здоровье. Не помешала?
- Что вы говорите? - Я вскочил с места, галантно поцеловал женщине руку. - Ваше посещение - подарок для меня! Успел подумать: напиши я такую фразу в романе - будет банальность и пошлость, а как сам произнес, будто Лев Николаевич погладил меня по лысеющей голове.
- Будет вам! - по-простому ответила женщина, осторожно присаживаясь на стул, привычно оправила платье. Выглядела Ольга, как всегда, обворожительно - элегантный наряд в нежно-розовых тонах удивительно гармонировал с блеском платиновых волос. - Чем занимаетесь?
- Смешно сказать. С недоумением перечитываю собственную рукопись.
- Зачем? С какой стати? - искренне удивилась Ольга Михайловна. - Если вы считаете, что роман готов, беритесь за следующий. Романы на земле не валяются, особенно хорошие. А правда ли, что когда писатель завершает книгу, она для него как бы умирает, становится чужой?
- Истинная правда! - Я был удивлен этими словами. Обыкновенная медсестра, а как тонко разбирается в литературе. - Писатели - люди со странностями. Например, я, завершаю черновой вариант, прочитываю его по горячим следам и… нет, не бегу в издательство, наоборот, засовываю рукопись в самый дальний ящик стола и забываю о романе, хотя поначалу все в новой книге кажется интересным. Но… следует дать рукописи "отлежаться"., а ее героям придти в себя от изумления, что они творят.
- Первый раз слышу о такой технологии творчества.
- Знаете, Ольга Михайловна, как дозревает сыр до нужной кондиции? После варки на него набрасываются мириады микроорганизмов и "доводят" сыр до нормы.
- Фу! Какая мерзость! - притворно поморщилась женщина. - Больше никогда сыр есть не стану, но… романы - не сыр.
- Ах, да! - спохватился я. - Однажды я вспоминаю о "дозревающем" романе, достаю его из стола и… тут-то и начинается настоящая работа, шлифовка, ибо все прежде написанное и казавшееся чудесным на поверку оказывается фальшью, бредом, сплошной чепухой. Сначала появляется желание выбросить рукопись на помойку или сжечь, как это сделал Гоголь с "Мертвыми душами", но… пересиливаешь себя, садишься за письменный стол и, как говорят скульпторы, начинаешь отсекать от куска гранита все лишнее… Извините, я путано говорю, вы меня смущаете.
- Смущаю? Не ожидала, - Ольга Михайловна одарила меня обволакивающей улыбкой, - кстати, я не писатель, однако и у меня подобное случается. Под вдохновение принимаю, казалось бы, гениальное решение, но когда остыну, вижу: сморозила глупость.
Хорошо, что я вовремя удержался от вопроса, который мог бы спугнуть, насторожить женщину, мол, какие такие гениальные решения должна принимать обыкновенная медсестра? Дураку понятно: Ольга Михайловна - редкость. Обычно красивая женщина, как правило, не больно умна, и наоборот. А в ней удачно и счастливо сочетались ум и совершенная славянская красота.
- Представляю, как вам здесь тоскливо! - не дождавшись от меня инициативы, сказала Ольга Михайловна.
- И не только здесь, - признался я, - внешне, кажется, моя жизнь наполнена и значительна, а на деле - скучна и малоперспективна. А вы, как живете в этих трижды благословенных краях?
- Главное, свободна, как птица! Только наша бывшая родина придумала паспорта, прописки, трудодни, жизнь на положении рабов, чудно и страшно, мои бедные родители-крестьяне не имели вообще не только документов, но и права переехать в город по своему желанию. Мы исполнили свою заветную мечту. Да и кто это выдумал, будто человек обязан жить там, где родился? Мы - граждане мира, даже птицы перелетают с места на место.
Я слушал ее, затаив дыхание, слабо вникая в смысл сказанного ею. Присутствие этой женщины удивительнейшим образом действовало на меня, прожженного холостяка, успокаивало, даже заставляло смущаться, чувствовать себя глуповатым.
- Как поживает ваша дочь?
- О, вы даже про дочь помните? - искренне удивилась Ольга Михайловна. - Я и обмолвилась-то о ней, помнится, одной фразой. Слава Богу, она тоже вполне обеспечена. На родине, на Украине, Полине была уготована участь миллионов ее сверстниц, а тут… полная свобода выбора. Дочери так много хотелось, но она, гордая, отказалась от материальной помощи, сама вышла замуж, освоила и довольно неплохо греческий и новогреческий языки. Недавно у Полины родился второй сын. Но… у дочери своя жизнь, у меня своя.
- Судя по вашим рассказам, вы хорошо тут устроились? Вы счастливы?
- Говорят, для полного счастья нужны три условия: американское жилище, китайская кухня и… русская женщина, - улыбнулась Ольга Михайловна. - Перефразируя последнюю часть, выходит, кроме кухни и жилища, нужен и русский мужчина. - Женщина лукаво взглянула на меня и принялась энергично помешивать серебряной ложкой кофе. - Любой мужчина был бы безумно счастлив иметь такую женщину, - робко заметил я.
- Слушайте, писатель, - веселые бесенята запрыгали в глазах Ольги Михайловны. - Вы что, переспать со мной хотите, или… всерьез ухаживать собираетесь?
Я опешил от столь неожиданной смелости. Фраза была явно не из ее лексикона, но… кто в состоянии заглянуть в душу женщины?
- Зачем вы так? - смущенно спросил я. - Неужели богатство - ключ к вседозволенности? Лучше объясните, с какой целью вы так часто появляетесь в доме этого господина… Эдуардаса?
- Может, я его любовница? - Ольга Михайловна явно поддразнивала меня. Это, наверное, забавляло ее. Возможно, и мне не стоило задавать подобные вопросы. - А чему удивляетесь? Думаете, Эдик молод для дамы бальзаковского возраста? Эх, наивный вы человек, писатель.
- Ежели не угодил, извините, только не уходите, пожалуйста.
- Соскучились по разговорам?
- Нет, просто вы - идеальный образ для моего нового романа. Откуда это у вас?
- Что именно?
- Целый арсенал достоинств и недостатков, красота и жесткость в разговоре, обаяние и прямолинейность, глубокий ум и, простите, вульгарность?
- Ответ лежит на поверхности: я - богата! Очень богата! И могу себе позволить быть свободной и в словах, и в поступках. А вдруг вы мне понравитесь?
- Кто вы, Ольга Михайловна? - вырвалось у меня. - Ангел-хранитель или дьявол-искуситель?
- Я - артистка. Не театральная, не эстрадная, артистка жизни. Иначе бы мне не удалось освоиться в чужом краю, сделать хороший бизнес, изучить язык, обзавестись друзьями, стать своей.
- И что же вам это дает?