- А в спальне? Могу я спросить? Как супружеские...
Адан успешно скрывает усмешку. Его всегда смешит, когда священники, эти добровольные кастраты-евнухи, рвутся давать советы по сексуальным вопросам. Это как если б вегетарианец предлагал приготовить для тебя барбекю. Тем не менее, очевидно, Люсия обсуждала их сексуальную жизнь со священником, иначе у этого человека никогда не хватило бы нахальства затрагивать эту тему.
Но дело в том, что и обсуждать-то тут нечего.
Никакой сексуальной жизни нет. Люсия панически страшится забеременеть. А так как церковь запрещает контрацепцию, всякие противозачаточные средства, а она ни на капельку не отклонится от полного и всецелого подчинения законам церкви...
Адан уже сотни раз убеждал ее, что шансы опять родить ребенка с врожденным дефектом тысяча к одному, даже миллион к одному, но логики для нее не существует. Она знает, что он прав, но как-то ночью со слезами признается ему, что ей невыносимо само воспоминание о той минуте в госпитале, когда ей сказали, когда она увидела....
Ей нестерпима даже мысль о возможности снова пережить такую минуту.
Люсия несколько раз поддавалась его уговорам - в безопасные дни, конечно, - но лежала как замороженная. Ужас и чувство вины, подумал Адан, не возбуждают.
Правда в том, хочется сказать ему Ривере, что для него это не важно. Он занят на работе, занят дома, и вся его энергия уходит на ведение бизнеса (своеобразный характер этого бизнеса никогда не обсуждается), на заботу об очень больной, имеющей серьезные физические недостатки девочке, и попытки найти лечение для нее. В сравнении со страданиями их дочери мучения из-за отсутствия сексуальной жизни - сущие пустяки.
- Я люблю свою жену, - говорит он Ривере.
- Я всячески убеждал ее родить еще детей, - говорит Ривера. - Чтобы...
Ну довольно, думает Адан. Это уже оскорбительно.
- Отец, - перебивает он, - сейчас наша главная и единственная забота - Глория.
Адан оставляет на столе чек.
Идет домой и рассказывает Люсии, что разговаривал с отцом Риверой и беседа эта укрепила его веру.
Но верит Адан по-настоящему только в цифры.
Ему больно наблюдать грустную веру жены в чудо, он понимает, что Люсия лишь с каждым днем причиняет себе все больше страданий. Адан знает наверняка: никогда не лгут только цифры. Он каждый день занимается цифрами, принимает важные решения, исходя из цифр, и знает, что математика верна для всей вселенной, а математическое доказательство и есть единственно верное.
А цифры говорят, что их дочери с возрастом будет становиться только хуже. И жаркие исступленные молитвы его жены остаются то ли неуслышанными, то ли безответными.
Все надежды Адан возлагает на науку; может, кто-то где-то выведет нужную формулу, откроет волшебное лекарство, сделает хирургическую операцию, которые посрамят Бога и его окружение бесполезных святых.
Но пока что предпринять ничего нельзя, кроме как переставлять ноги в этом бесполезном марафоне.
Ни Бог, ни наука не в силах помочь его дочери.
Кожа Норы тепло порозовела от горячей воды в ванной.
На ней толстый белый махровый халат, на голове тюрбаном накручено полотенце. Она плюхается на диванчик, закидывает ноги на кофейный столик и берет в руки письмо.
- Так ты собираешься? - спрашивает она.
- Собираюсь - что? - переспрашивает Парада, вопрос отрывает его от сладкой музыки альбома Колтрейна, льющейся из стерео.
- Уйти в отставку?
- Не знаю. Наверное, да. Письмо ведь от самого Папы...
- Но ты же сказал, что это всего лишь просьба, - возражает Нора. - Он просит, а не приказывает.
- Это так, из вежливости. А суть одна. Папе в просьбах не отказывают.
Нора пожимает плечами:
- Всегда бывает первый раз.
Парада улыбается. Ах, бесшабашная бравада юности! Это, размышляет он, одновременно и недостаток, и достоинство молодежи: у них так мало почтения к традициям, а еще меньше к авторитетам. Вышестоящий просит тебя сделать что-то, чего ты делать не желаешь. Все легко и просто - откажись.
Но было бы куда легче согласиться, думает он. И не только легче - соблазнительнее. Уйти в отставку и стать опять простым приходским священником. Или принять назначение в монастырь - на "период размышлений", возможно, так они назвали бы это. Время для созерцания и молитв. Это так чудесно после постоянных стрессов и ответственности. Бесконечных политических переговоров, нескончаемых усилий раздобыть еду, жилье, медикаменты. Это тяжкое бремя, печалится он, вполне отдавая себе отчет, что он начинает жалеть себя. И вот теперь Папа не просто желает освободить меня от тяжкой ноши, но просит, чтобы я отдал ее.
И даже отнимет силой, если я покорно с ней не расстанусь.
Вот этого Нора не понимает.
Она уже несколько лет приезжает к нему в гости. Сначала это были короткие наезды на пару дней, она помогала в приюте для сирот за городом. Потом визиты стали длиннее, она стала задерживаться на две-три недели, а вскоре недели превратились в месяцы. Возвращаясь в Штаты, она занималась тем, чем обычно, чтобы заработать на жизнь. Но приезжала сюда снова и снова.
И это радует отца Хуана, потому что она оказывает неоценимую помощь приюту.
К собственному удивлению, Нора научилась делать то, что требовалось, и делать очень хорошо. И присматривать за дошколятами, и контролировать, казалось, бесконечный ремонт сантехники, и вести переговоры с подрядчиками о стоимости строительства нового здания. Она ездила на центральный рынок в Гвадалахару закупать продукты на неделю, самые свежие и по низкой цене.
Сначала всякий раз, когда возникала новая проблема, Нора плаксиво заводила один и тот же припев: "Я же ничего в этом не понимаю!" - и получала от сестры Камеллы все тот же ответ: "Ничего, научишься".
И она училась и научилась. Стала настоящим экспертом в хитросплетениях сантехнического ремонта в третьем мире. Местным подрядчикам и нравилось, когда она приходила - очень красивая! - но они и терпеть этого не могли, ведь она была жесткой и неумолимой. Они восторгались (хотя их и шокировало), когда видели, что к ним идет эта женщина и отрывисто бросает по-испански с сильным акцентом, но вполне понятно: "No те quiebres el culo!" (Нечего мне башку морочить!)
А в другой раз она могла быть такой чарующей и обаятельной, что они давали ей все, что она просила, с минимальной наценкой. Она смотрела на них прекрасными томными глазами, улыбалась своей особенной улыбкой и говорила, что крыша просто не может ждать до тех пор, пока у приюта появятся наличные, ведь вот-вот польют дожди, вон, видите, какое небо?
Нет, неба они не видели. Они видели ее лицо и фигуру, и если совсем по-честному, то душу, и они шли и ремонтировали распроклятую крышу. Они знали, деньги за ней не пропадут, деньги она раздобудет, потому что кто же в епархии посмеет ей отказать?
Да никто.
Ни у кого не хватит храбрости.
А на рынке? Бог свидетель, она для торговцев - просто ходячий кошмар. Шагает между овощными рядами, точно королева, требуя все самое лучшее, все самое свежее. Мнет, и нюхает, и требует кусочек попробовать.
Однажды утром зеленщик, не выдержав, спрашивает:
- Вы что, воображаете, что делаете закупки для постояльцев роскошного отеля?
А она ответила:
- Мои дети заслуживают большего, чем толстопузые богачи. Или вы не согласны?
Нора покупает приюту лучшие продукты по самым выгодным ценам.
Слухи про нее гуляют самые разные. Она актриса... да нет, шлюха. Нет... она любовница кардинала. Нет, она была дорогой куртизанкой, а теперь умирает от СПИДа, вот и приезжает в приют, чтобы искупить свои грехи, прежде чем отправиться на встречу с Богом.
Но прошел год, потом два, потом пять и семь лет, а она все так же приезжает в приют для сирот, и здоровье у нее не ухудшается, а красота не увядает. И всякие домыслы о ее прошлом как-то сошли на нет.
Нора наслаждается едой, когда приезжает в город. Она наедается до отвала, потом, прихватив с собой бокал вина в роскошную ванную, отмокает в горячей воде с душистыми добавками. Вытирается досуха большим пушистым полотенцем (в приюте полотенца маленькие и почти прозрачные), горничная приносит чистую одежду - ее стирали, пока Нора принимала ванну, - и наконец Нора присоединяется к отцу Хуану. Они проводят вечер за разговорами, слушая музыку, или смотрят фильмы. Нора знает, отец Хуан пользуется случаем, пока она принимает ванну, чтобы выйти в сад и украдкой выкурить сигарету (врачи ему строжайше запретили, но он рассуждает: "Вот брошу я курить, а меня возьмет да собьет машина? Тогда получится, я пожертвовал своим удовольствием попусту!"), а потом сосет мятный леденец перед ее возвращением. Смешно! Будто бы может кого-то одурачить, будто ее нужно дурачить.
Они даже стали измерять время приема ванны сигаретами: "Ванна на пять сигарет", или, если у нее особенно мрачно на душе и она очень устала: "Это будет ванна на восемь сигарет", но он все равно притворяется, будто не курит и всегда сосет леденец.
И такая игра у них продолжается уже семь лет.
Семь лет - Норе просто не верится.
В этот раз она приехала против обыкновения утром, ночью ей пришлось отвозить больного ребенка в городской госпиталь, а потом она сидела у его постели. Когда кризис миновал, Нора взяла такси до дома отца Хуана и утешила себя ванной и плотным завтраком. Теперь она сидит в кабинете Парады и слушает музыку.
- Как же это все так быстро промелькнуло? - спрашивает она, когда соло Колтрейна поднимается до крещендо, а потом резко падает вниз.
- Что?
- Да семь лет.
- Как обычно, - отвечает отец Хуан. - За делами, которые требовалось сделать.
- Да, наверное.
Нора беспокоится за Хуана.
У него усталый, измученный вид. И хотя они шутят насчет этого, он действительно последнее время сильно похудел и чаще простужается.
Однако дело не только в его здоровье.
Дело также и в его безопасности.
Нора боится, что его хотят убить.
Не только из-за его постоянных политических проповедей и организации трудовых союзов; последние несколько лет он все больше и больше времени проводит в штате Чьяпас, превращая тамошнюю церковь в центр индейского движения, чем приводит в ярость местных землевладельцев. Он все более открыто и категорично высказывается по социальным вопросам, всегда занимая опасную левую позицию, и даже выступает против договора НАФТА, который, как он доказывает, только еще больше обездолит бедных и безземельных.
Он даже обличает НАФТА с кафедры, приводя в негодование свое начальство в церкви, а также правых в Мексике.
На стене появляются письмена. В буквальном смысле.
В первый раз, когда Нора увидела такой плакат, она возмущенно бросилась сдирать его, но Парада ее остановил. Ему показалось забавным его мультяшное изображение и надпись "EL CARDENAL ROJO" - "Красный кардинал", а ниже - "ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК - РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО СВОЕЙ СТРАНЫ". Он пожелал скопировать плакат и вставить в рамку.
Его плакат не напугал - он заверял Нору, что они не решатся на убийство священника. Но убили же они Оскара Ромеро в Гватемале?
Ряса не спасла его от пули. Эскадрон смерти строем вошел в церковь, где он читал мессу, и расстрелял в алтаре. А потому Нора боится мексиканской "Гуардиа Бланка" и этих плакатов, которые могут спровоцировать какого-нибудь одинокого психа поиграть в героя и убить предателя.
- Они всего лишь пытаются запугать меня, - убеждал ее Хуан, когда они первый раз увидели плакат.
Но как раз это и не нравится Норе, потому что она знает: его не запугать. А когда они убедятся, что не запугать, что тогда? Так что, может быть, "просьба" об отставке - это совсем неплохо, думает Нора. И потому поддерживает эту идею. Она слишком умна и не говорит открыто о его здоровье, крайней усталости и угрозах: она хочет оставить ему шанс уйти.
Просто уйти.
Живым.
- Ну не знаю, - осторожно роняет она. - Может, идея не так уж и плоха.
Он рассказывает ей о споре, когда папский нунций вызвал его в Мехико и стал объяснять "серьезные пасторские и политические ошибки" в Чьяпасе.
- Это теология освобождения, - завел Антонуччи.
- Мне плевать на теологию освобождения.
- Рад это слышать.
- Меня заботит только освобождение.
Маленькое лицо Антонуччи, похожее на птичье, потемнело.
- Христос освободил наши души от ада и смерти, и, по-моему, такого освобождения вполне достаточно. Это благая весть Евангелия, и именно это вам и полагается доносить до верующих вашей епархии. Это, а не политика, должно быть вашей главной заботой.
- Моя главная забота, - возразил Парада, - чтобы Евангелие стало благой вестью для людей сейчас, а не после того, как они умрут с голоду.
- Такая политическая ориентация может вызвать только возмущение после Второго Ватиканского собора. Возможно, от вашего внимания ускользнуло, что у нас теперь другой Папа.
- Да нет, - ответил Парада, - но иногда он делает все наоборот: в городах, куда он ездит, он целует землю и шагает по людям.
Антонуччи обрывает его:
- Тут не до шуток. Вашу деятельность уже расследуют.
- Интересно, кто же?
- Отдел по латиноамериканским странам в Ватикане. Кардинал-епископ Гантен. И он желает, чтобы вас сместили.
- На каких основаниях?
- Ересь.
- Хм, смешно.
- Да? - Антонуччи взял в руки папку со стола. - Вы совершали мессу в чьяпасскои деревне в прошлом году, нарядившись в костюм майя и надев головной убор с перьями?
- Это символы. Их местные жители...
- Стало быть, да, - подытожил Антонуччи. - Вы открыто участвовали в языческом обряде.
- А вы что, полагаете, Бог прибыл сюда только с Колумбом?
- Цитируете сами себя. Да, у меня записано это любопытное высказывание. Дайте-ка найду. Ага, вот: "Бог любит все человечество..."
- У вас что, имеются против этого утверждения какие-то возражения?
- "...и, следовательно, открыл свое Божье "Я" всем культурным и этническим группам в мире. Еще до того, как миссионеры приехали проповедовать учение Христа, процесс спасения уже происходил. Мы убеждены, что не Колумб привез Бога на своих кораблях. Нет, Бог всегда присутствовал во всех этих культурах, так что миссионерство имеет совершенно другой смысл - объявить о Боге, который уже присутствовал здесь". Вы станете отрицать, что говорили такое?
- Нет, я целиком все подтверждаю.
- То есть они были спасены еще до Христа?
- Да.
- Ересь, чистейшей воды ересь!
- Нет. Это абсолютное спасение душ. Одно это простое заявление, что не Колумб привез Бога с собой, сделало больше для начала духовного возрождения в Чьяпасе, чем тысяча катехизисов. Потому что местные жители начали искать в своей собственной культуре признаки присутствия Бога. И нашли их - в своих обычаях, в способе возделывании земли, в древних законах о том, как относиться к братьям и сестрам. И только отыскав это, ощутив Бога в себе, они по-настоящему поверили в благую весть об Иисусе Христе.
И в надежду на освобождение. После пятисот лет рабства. Половины тысячелетия угнетения, унижений и страшной, отчаянной, убийственной нищеты. И если Христос пришел не ради того, чтобы исправить это, то, значит, он не пришел вовсе.
- Ну а как насчет Таинства Святой Троицы? - спросил Антонуччи. - "Это не математическая головоломка "Три в одном", а проявление Отца нашего в политике, Сына в экономике и Святого Духа в культуре". Это действительно отражает ваши убеждения?
- Да.
Ну да, потому что требуются все сферы: и политика, и экономика, и культура, чтобы Бог проявил себя во всей своей мощи. Потому-то мы последние семь лет и строим культурные центры, клиники, создаем фермерские кооперативы и, ну да, политические организации.
- Так вы низвели Бога Отца к простой политике, а Иисуса Христа, Сына Его, Нашего Спасителя, до уровня председателя марксистской секции в каком-нибудь третьеразрядном экономическом департаменте? Я даже не стану комментировать вашу богохульную попытку привязать Святого Духа к местной языческой культуре, что уж там под ней подразумевается, неведомо.
- А вот то, что вам неведомо, уже проблема.
- Нет, - возразил Антонуччи, - проблема в том, что это известно вам.
- Знаете, что спросил у меня на днях один старик индеец?
- Не сомневаюсь, что вы намерены мне об этом поведать.
- Он спросил: "Этот ваш Бог спасает только наши души? Или Он спасает и наши тела тоже?"
- Содрогаюсь при мысли, что вы могли ответить ему.
- Правильно содрогаетесь.
Они сидят по разные стороны стола, сверля друг друга глазами, потом Парада, чуть поостыв, пытается объяснить:
- Взгляните, чего мы достигли в Чьяпасе. У нас там сейчас шесть тысяч местных жителей, рассеянных по всем деревням, толкуют Евангелие...
- Да, давайте взглянем на то, чего вы достигли в Чьяпасе, - подхватывает Антонуччи. - У вас там самый высокий во всей Мексике процент обращенных в протестантство. Лишь чуть больше половины вашей паствы остаются католиками. Это самый низкий процент.
- Так вот в чем подлинная причина! - огрызается Парада. - "Кока" в тревоге, что теряет долю на рынке, уступая "Пепси".
Но Парада тут же жалеет о своей колкости. Так по-детски и к тому же уничтожает всякие шансы на примирение.
И в главном доводы Антонуччи правильны, думает он сейчас.
В деревню я поехал, чтобы обратить в христианскую веру индейцев.
А вместо этого они обратили меня в свою.
А теперь это кошмарное соглашение, НАФТА, выгонит их и с тех маленьких клочков земли, что у них еще оставались, высвобождая пространство для новых "эффективных" крупных ранчо. Расчищая дорогу новым кофейным finkas, разработкам полезных ископаемых, вырубке леса и конечно же нефтяным вышкам.
Неужели все должно приноситься на алтарь капитализма? - недоумевает он.
Сейчас отец Хуан встает, делает музыку потише и по всей комнате ищет сигареты. Ему всегда приходится разыскивать их так же, как и очки. Нора не помогает, хотя и видит, что они лежат на столе. Он и так слишком много курит. И этому не помешать.
- Мне не нравится дым, - замечает она.
- Да я не стану закуривать, - отвечает Парада, разыскав пачку. - Только во рту подержу.
- Попробуй жвачку.
- Жвачка мне не нравится.
Парада усаживается напротив нее.
- Значит, ты хочешь, чтоб я ушел в отставку?
Нора качает головой:
- Я хочу, чтобы ты поступил, как сам того желаешь.
- Кончай нянчиться со мной. Я не стеклянный. Скажи прямо: что ты думаешь?
- Ладно, сам напросился. Ты заслужил возможность пожить немного для себя. Ты трудился всю жизнь. Если решишь уйти в отставку, никто не станет винить тебя. Все станут винить Ватикан, и ты сможешь уйти с высоко поднятой головой.
Встав с диванчика, Нора подходит к бару и наливает себе вина. Не столько потому, что хочется выпить, сколько в попытке спрятать от него глаза, когда она говорит:
- Я эгоистка, ясно? Мне не вынести, если с тобой что-то случится.
- А-а.