- Вы - неугомонный романтик, Олег Юрьевич. Неистребимый идеалист. Ну кому сегодня нужны отпечатки пальцев, да и сам человек, много лет назад укравший у государства пять миллионов? Сегодня, когда награбленное из России уходит эшелонами, а деньги вывозятся пароходами и самолетами? Обратись вы по месту вашей прежней службы, не поднимут ли вас на смех? Это в лучшем случае. А ведь могут и в психушку упечь. Как вам такая перспектива, а?
Настала очередь Махмуда рассмеяться. Я тоже попытался сотворить подобие улыбки.
- Не могу не согласиться с вами, Юлий Львович. С вашими доводами. И всё-таки мне как-то не по себе…
- Оставим всё в прошлом, Олег Юрьевич! Я на вас зла не держу. Вы же, помнится, на допросах играли роль "доброго" следователя… Сейчас ребята принесут коньяк, закуски. Выпьем за здравие живущих, помянем усопших…
- Не Герцога ли? - съязвил я.
- Нет. Герцогиню помянем, - погрустнел собеседник.
- Ирма?
- Да, Олег Юрьевич. Всевышний не нашёл способа сильнее наказать меня… - с этими словами Герцог извлек из внутреннего кармана пиджака целлофанированную фотографию. На меня смотрела не одна, а две Ирмы - так были схожи две женщины.
- Разве у вашей жены была сестра-близнец?
Герцог глубоко вздохнул:
- Это - дочь. Тоже Ирма…
- ?!
- Да-да… А вы решили, что вам про меня все известно? - Герцог посмотрел мне в глаза. Во взгляде я читал сожаление и иронию в адрес всего отряда оперработников, занимавшихся его делом.
Герцог сразу отбил все мои попытки выспросить у него подробности его сегодняшнего подпольного быта, поскольку ненужные детали могут навести на его след МВД и ФСБ. Со свойственным ему изяществом Юлий Львович пресек и поползновения выяснить его нынешнюю фамилию. Впрочем, я особо и не настаивал, понимая тщетность этих потуг.
Я понял, что его угнетает то, что он не может открыто развернуть несколько новых глобальных, сверхприбыльных проектов, способных затмить операцию "Лимон" и передачу пятисот тысяч долларов за границу. Сегодня он вынужден ограничиваться пусть и доходной, но, в сущности, скучной для него работой с банковскими векселями…
Тогда я решил овладеть "крепостью", предприняв обходной маневр:
- Юлий Львович, вы же человек, широко известный в бывшем Союзе, - беззастенчиво "погнал" я льстивую волну, - не боитесь, что при вашей славе кто-нибудь так же, как вот я, узнает вас при встрече?
- Ну, положим, "широко известный" - это громко сказано. Но за комплимент - спасибо. - Холодный взгляд Герцога поверх очков бритвой полоснул по мне. Нет, не изменился Юлий Львович - лести по-прежнему не терпит. Всякий раз, услышав похвалу в свой адрес, он прерывал собеседника, так как за каждым комплиментом ожидал подвоха. Продолжил:
- Широко известен я был лишь деловым людям Советского Союза. А для них, в отличие от вас… - Герцог запнулся, подыскивая слово, - законопослушных правдолюбцев-романтиков, в моем освобождении нет ничего противоестественного. Расстреливают миллионеров, но мультимиллионеров - никогда! Правда, Махмуд?
- Так значит, все решили деньги? - в свой вопрос я вложил как можно больше святого простодушия.
Герцог укоризненно покачал головой:
- Олег Юрьевич, вы же умный человек. Негоже вам, подполковнику госбезопасности…
- Полковнику, - сказал я, а чтобы Герцог был более откровенен, твёрдо добавил: - В отставке!
- Ну да, конечно, полковнику, - поправился Герцог. - Так вот, не к лицу вам, полковнику, разыгрывать тут ярмарочного Иванушку-дурачка. Надеюсь, вы не считаете, как говорят на родине Махмуда, что "вы пьете воду ртом, а мы - носом"? Ваше любопытство объяснимо, но не могли бы вы найти для сегодняшней беседы со мной более подходящий тон? Мы же не в Лефортово беседуем, а то ведь я начинаю себя чувствовать прямо-таки "болваном" из гусарского преферанса! - Герцог заразительно рассмеялся.
"Спасибо за урок, Герцог", - подумал я и, сменив тон, решил взять быка за рога.
- Юлий Львович, позвольте пару вопросов без протокола?
- Валяйте…
- Мне известно, как за деньги можно выйти раньше срока из колонии, даже из тюрьмы. Но живым выйти досрочно из расстрельной камеры - нет, увольте! - это выше моего понимания!!
- Ну, что ж… Будет вам материал для сценария. Но сначала…
- Что сначала? - предвкушение исповеди оказалось сильнее чекистской выдержки.
- Сначала мы помянем Герцогиню, - грустно улыбнувшись, Юлий Львович поднял фужер.
Всю последующую дорогу я слушал, пил коньяк, а передо мной проходила, разворачиваясь с неумолимой последовательностью, цепь событий, приведших к сегодняшней встрече.
Рассказчик не пытался навязать мне свое мнение - излагал конкретные факты, обстоятельства, опуская лишь фамилии фигурантов из числа служителей тюремной администрации. Он как бы приглашал меня дать оценку их поступкам и сделать выводы о том, чья заслуга или вина в том, что он на свободе. Сделать выводы и соразмерить не понесённое им наказание за совершенные им действия, с одной стороны, и за их, тюремщиков, преступное пособничество, с другой.
И своё заключение я сделал: серию преступлений, совершенных Герцогом в течение десятилетий, дополнили служители Фемиды, обеспечив его исход на свободу.
Как известно, существует, по меньшей мере, двадцать пять доказательств теоремы Пифагора, у теоремы Пьера Ферма нет ни одного доказательства, но никто не сомневается в её истинности.
Мне не нужны были доказательства вины тюремщиков: живой Герцог передо мной - самое красноречивое тому подтверждение. Но как ? Вот в чём вопрос! Одно я только мог констатировать заранее: исчезновение Герцога из камеры смертников живым и невредимым - величайшая из авантюр, когда-либо им проведенных. Ведь двенадцать лет назад он обманул Смерть, вернее, ее послов - палачей, которые должны были его, Герцога, расстрелять… Так кто же был расстрелян на самом деле?
После выяснения подробностей эпизода с сожжением полумиллиона долларов Герцог был переведен из Лефортово в Ленинградскую тюрьму Кресты, где следственная бригада работала с ним еще более года.
После суда и оглашения смертного приговора Герцога из общей перевели в одиночную камеру, что в правом крыле последнего блока Крестов. Узилище, известное тем, что там содержались преступники, приговоренные к исключительной мере наказания в судах Северо-Западного региона СССР.
Адвокат предупредил Юлия Львовича, чтобы тот не падал духом. Наивный этот парень - защитник, знал бы он, что встретился с человеком кремниевой воли, апостольского терпения и дьявольской изворотливости! Пояснил, что всякий приговоренный к смертной казни, после вынесения вердикта имеет, как минимум, год в запасе: направление кассаций, прошений в разные инстанции вплоть до Председателя Президиума Верховного Совета СССР, их рассмотрение чиновничьим людом занимает немало времени.
Нацеленные на побег преступники, как правило, используют это время для подготовки какого-нибудь невероятного маневра, чтобы избежать эшафота. При условии, что смертник не сникнет, не опустит руки, не потеряет присутствия духа.
Ведь как было до недавних пор в Китае? Там не тратили пороха и пуль на приговоренных к смерти, нет! Азиатское коварство в действительности безжалостнее, чем о нем могут предполагать. Тем более что это коварство возведено в ранг юридических постулатов, освященных государством. Словом, - никаких обжалований. Но коварство не в этом. В том, что приговоренный был обречен на самоедство. Психологическое. Приговорить-то - приговорили, но когда будет приведен в исполнение приговор, не объявили. И не по ошибке, а потому, что такова была практика и норма китайского судопроизводства и исполнения наказаний. Безнадёга овладевает всяким, попавшим в камеру смертников. Ведь могут расстрелять через час, а могут и через неделю, месяц. Но как правило, даже самых заматеревших более чем на месяц не хватало - не выдерживали психологического прессинга. Каждый лязг запоров на двери камеры воспринимался заключенным как погребальный звон, возвещавший о начале последнего пути к эшафоту. А его, впрочем, и не было, эшафота. В нем не было необходимости. Лязганье запоров, по желанию куражащихся вертухаев, круглосуточный яркий свет в камере, обязательно одиночной, оказывало невыносимое давление, заставлявшее смертника самому искать возможность покончить с жизнью. А коль скоро в камере были только голые стены, да и сам ты нагишом, то из плена жизни люди (или нелюди) вырывались в объятия ставшей вожделенной смерти одним способом: с разбегу бились головой о стены.
Вертухаи добровольному членовредительству не препятствовали, знали по опыту, что если с первой попытки заключенный не сможет выбраться из камеры на тот свет "головой вперёд", то рано или поздно либо повторит эту попытку, либо сойдет с ума. Тронувшись рассудком, человек перестает испытывать чувство голода, значит - вскоре умрет от истощения.
Как бы там ни было, но многовековая тюремная китайская практика свидетельствует, что все заключенные-смертники сами приводили приговор в исполнение. И это официально было признано самым гуманным способом устранения злодея. Ведь человек, лишающий жизни себе подобного, берёт на душу тягчайший грех. Так зачем же плодить грешников, держать институт палачей? Следовать этой дорогой, рассуждали китайские законодатели, значит - возводить грех смертоубийства в ранг государственной политики, освященной законом. Нет - нет, палачи как государственные служащие, как штатная единица органов правосудия существовали, но использовались и привлекались только для казней показательных, вселенского, так сказать, масштаба…
Герцога поместили в камеру отделения смертников, в самой глубине Крестов. Со стороны коридора камеру отделяла толстая решетка, что позволяло вести постоянное за ним наблюдение. Двое надзирателей круглосуточно сидели за столом прямо перед решеткой.
Внутри камера оборудована таким образом, чтобы заключенный всё время оставался на виду. С правой стороны у входа стоит параша, слева - стол и цементные нары. Окна нет. Под потолком круглые сутки горит яркая лампочка. Ночью света недостаточно, чтобы читать, но слишком много, чтобы уснуть.
- Первые дни было ужасно: приходилось всё делать на глазах у посторонних людей - вертухаев. Ну, а если у тебя запор? Так он же под взглядом этих психиатров-самоучек, надзирателей, грозил стать хроническим… Я жил, как голая лошадь на витрине… Но, пожалуй, самое унизительное - это когда меня из клетки выводили на прогулку… Сначала заковывали в кандалы… Да-да, на прогулку… Не бесплатно, конечно, за приличные, можно сказать, деньги… Но надо же было начинать поиски тех, кто с удовольствием и без страха возьмёт… А самым невыносимым было даже не замкнутое пространство камеры-клетки, а тишина… Гнетущая и обволакивающая… И невозможность перемолвиться с кем-нибудь хотя бы словом…
Там, в камере смертников, я в полной мере оценил афоризм моего одесского приятеля Бруно Швондера: "Ничто так не утомляет, как ожидание поезда. Особенно, если лежишь головой на рельсах…"
И если бы я не знал, что на воле Ирма и Марик Хенкин активно подыскивают козла отпущения и мое пребывание в Крестах ограничится тремя-четырьмя неделями, то имел бы реальный шанс подвинуться рассудком…
- Козла отпущения? Что вы имеете в виду? - я воспользовался тем, что Герцог пригубил свой фужер.
- Всему свой черед, Олег Юрьевич… Дойдем и до него… А в оригинале, кстати, в Библии козёл отпущения означает особый обряд возложения первосвященником грехов всего еврейского народа на живого козла, после чего животное изгонялось в пустыню, где неминуемо погибало…
Суд меня таки сделал козлом отпущения за грехи деловых людей, моих соплеменников, оставшихся на свободе, до которых карающая длань государства тогда не дотянулась, а теперь и вовсе…
Козлом отпущения я стал не только за прегрешения моих братьев по убеждениям, которые в нормальном обществе называются не "теневиками", а бизнесменами, но и за просчеты советских экономистов… Ну а "Софья Власьевна" - советская власть - посчитала себя вправе выступить в роли первосвященника и, как того требует обряд, наложила мне на голову свои руки…
Через неделю мое пребывание в клетке начало входить в какую-то привычную колею… Человек ведь ко всему привыкает… Незаметно я открыл для себя "Правду" - до этого никогда ее в руки не брал… Какое лицемерие я встретил на полосах этой газеты! Ну да, ладно… Что-то меня в философию потянуло… Хотя надо признать, начитавшись "Правды", я всерьез стал подумывать о написании мемуаров… Да-да! Этим я собирался заняться сразу по исчезновении из тюрьмы… Это даже превратилось у меня в навязчивую идею…
Думаю, я сумел бы доказать читателю, что много денег приносят много счастья, но только не в СССР, где много счастья приносили только высокие звания и глубокие кресла в кремлёвских кабинетах. Маленький же человек мог добыть большие деньги лишь за чертой закона, а краткое его счастье почти всегда завершалось отпеванием в зале суда словами: "именем Российской Федерации"…
Наконец, мне удалось бы доказать, что тысячи молодых людей, не сумевших пробиться на поприще государственной и партийной службы, но желавшие жить не хуже номенклатурных бонз, ринулись в хозяйственные структуры, и многие, не убоявшись риска, попали в теневую экономику… Я показал бы причинно-следственную связь между ложью и лицемерием, которые потоками стекали с высоких трибун партийных съездов на протяжении жизни целого поколения наших людей и противоправными проделками подрастающего поколения…
- Вы и сейчас не утратили шанс вторично стать знаменитым, - не удержался я от комментариев, - представляете, ваши мемуары с броским заголовком: "Мне удалось "кинуть Смерть" или что-нибудь в этом роде…
- Ну, если уж быть точным до конца, то "кинуть" удалось не саму Смерть, а ее прислужников - карательные органы Системы…
* * *
Слушая философские изыски Герцога, я ломал голову, как ловчее направить поток его мыслей в нужный мне "шлюз", побудив поскорее перейти к интересующему меня разделу его биографии - побегу из камеры смертников.
Разумеется, я отдавал себе отчёт, что бегство оттуда немыслимо без помощи и без денежной подпитки извне, с воли. Имена двух "рабочих сцены" я уже знал: Ирма и Марик Хенкин. Гипотетично я мог предположить, что в триумфальной акции, сродни возрождению птицы Феникс из пепла, принимали участие продажные члены администрации Крестов. Но механизм побега? Вот что меня занимало более всего.
В конце концов я решил не торопить события и дождаться, когда Герцог дозреет до откровения сам, без применения мной психологических стимуляторов. И мое терпение было вознаграждено. Но сначала Юлий Львович сполна отвел душу.
Я отдавал себе отчёт, что Герцог использует уникальную для себя возможность - нашу случайную встречу, - чтобы, высказав все без остатка, снять камень с души и одновременно ещё раз добиться признания, пусть и без внешних проявлений, своего превосходства над окружающими и над монолитным в то время госаппаратом подавления, которому он себя всю свою жизнь противопоставлял.
Кто же ещё, кроме меня, может по достоинству оценить его Поступок - побег из камеры смертников?! Ведь я был, в известной мере, причастен к его осуждению и наказанию.
Ирма, Марик Хенкин и Махмуд - не в счёт. Они все находятся с Герцогом по одну сторону баррикады. Они - единомышленники. Их чувства сродни его переживаниям. Юлий Львович истосковался по слушателю из противоборствующего лагеря и наконец он нашёл его во мне.
Именно передо мной, кто в его подсознании олицетворял "перст наказующий" Системы - Комитет госбезопасности, - Герцог должен был выступить во всем блеске, показать свое превосходство и неуязвимость. А то, что он будет предельно искренен в своих высказываниях, сомнений у меня не возникало. Ведь он действительно - недосягаем.
* * *
- Устроив надо мной показательный процесс, - чтоб другим было неповадно, - власть добилась одного - показала, что счастье теневика - конспиративно, а несчастье публично. Я же доказывал на суде и, надеюсь, в этом преуспел, что мне не надо ничего, по "совковым" меркам, необходимого, - но я не могу без лишнего…
"Вот он - нужный мне шлюз! - решил я и тут же нажал на "педали":
- То, как вызывающе вы себя вели в ходе судебного разбирательства, мне известно. Не хотите ли сказать, что вы воспользовались показательным процессом для того, чтобы обличить Систему, а не наоборот? Не значит ли это, что вы заранее знали, как избежать высшей меры?
По взгляду Герцога я понял, что поторопился, но дело было сделано. Поток его сознания хлынул в нужный мне шлюз.
- Пришпоривать меня не нужно, - с расстановкой произнес Юлий Львович, - но если вам так невтерпеж, что же… просвещу вас о механизме моего исчезновения… Безусловно, с необходимыми купюрами…
- Потраченные вашими близкими суммы меня интересуют в последнюю очередь…
- Вот сумма-то, как раз, секретом не является… Хотя из-за нее чуть было и не произошла осечка…
- Не думаю, что ваши близкие были стеснены в суммах. Кроме того, никаких денег не жалко, когда речь идет о жизни или смерти.
- Вы сейчас повторяете ошибку Ирмы… Она поначалу так же считала - чем больше предложить, тем больше шансов на успех… Оказалось - нет!..
- План моего исхода из тюрьмы разрабатывался задолго до оглашения приговора.
Во время проплаченных свиданий, да-да, еще в ходе следствия мы с Ирмой обменивались "малявами", думаю, вам знаком этот информационный канал. На начальном этапе следствия стало ясно, что ни от изворотливости судьи, ни от красноречия адвокатов ничего не зависит. Поэтому решили "бабки" на них не "палить" - больших денег им не давать.
Все говорило за то, что Система на моем примере решила преподать урок всем предприимчивым людям Союза, а может быть, она пыталась таким образом приостановить сползание страны к рыночным отношениям…
Как бы там ни было, мы понимали, что итог ещё не начавшегося процесса предрешен - высшая мера, и топор уже лежал у плахи… Так распорядилась Система. А Система была наделена безграничным правом решать: кто гений, а кто злодей…
Заметьте, Олег Юрьевич, Вернер фон Браун изобрёл боевые ракеты. Но ведь и наш Сахаров изобрёл водородную бомбу. Но Брауна наша Система заклеймила как злодея, а Сахаров - наше национальное достояние, как Эрмитаж. И дело тут даже не в том, что от ракет Брауна погибли люди, а водородная бомба так и не была применена. Дело в том, что право решать, что во благо, а что во зло, предоставлено Сталиным, Брежневым, Горбачевым - людям, сидящим на вершине пирамиды, имя которой Система…
Наивно задавать вопрос: мог ли Браун не изобретать свои боевые ракеты, а Сахаров - водородную бомбу. Почему же прерогатива определять грань, отделяющую делового человека, целиком и полностью посвятившему себя своему делу, от безнравственного чудовища, принадлежит Системе?!
Не подумайте, Олег Юрьевич, что я грешным делом претендую на лавры фон Брауна или Сахарова… Отнюдь! Просто использовал первую пришедшую мне в голову ассоциацию…
Я промолчал, вспомнив, что Герцог никогда не страдал излишней скромностью. Хотя справедливости ради надо сказать, что его самолюбование было небезосновательно. Для меня он навсегда останется легендой жульнической касты, первым среди равных.