В ресторанном буфете мы взяли по чашке чёрного кофе с круассанами, Агота сказала, что перегружать желудок не стоит, потому что после мы пообедаем настоящими литовскими блюдами, которые мне обязательно понравятся. В центре города она подвела меня к Острабрамским воротам.
– Ты был внутри?
– Нет, сказал я, – рядом был, а внутри нет, но про них уже кое-что слышал.
– Слышать мало, это надо видеть, – сказала Агота, и через боковую дверь мы вошли внутрь. В часовню, которая находилась внутри самих ворот, нужно было подниматься по лестнице, на которой я с удивлением увидел нескольких женщин, которые поднимались по ступенькам на коленях. Я знал, что в Питере тоже есть действующий костёл на Ковенском переулке, но никогда в нём не был и, честно говоря, сомневаюсь, что там можно увидеть подобную картину. В самой часовне на стене царила икона Богоматери в роскошном серебряном окладе.
– По слухам, этот образ художник писал с литовской девушки Барборы Радвилайте, – сказала Агота.
– Кажется, эта простая девушка была королевой, – не удержался я от демонстрации своих знаний.
– Похоже, я вчера познакомилась со специалистом по литовской истории, – сказала Агота, – а что ты о ней знаешь ещё?
Вместо ответа я приблизился почти вплотную к стене. Вся она, как и все остальные стены часовни была покрыта серебряными пластинами, на которых я с удивлением обнаружил теснённые изображения рук, ног, торсов, плеч, голов…
– Что это? – спросил я у Аготы.
– Это, ну, как бы это объяснить? Можно сказать, что это выполненные обеты. Люди молились Богоматери, чтобы она помогла им вылечить их болезни – у одного руку, у другого плечо или ещё что-то, и когда их молитвы помогали, они жертвовали эти пластины ей, в эту часовню.
– Судя по стенам, она помогала многим, – сказал я.
– Ты знаешь, с улыбкой сказала Агота, – как её назвал один местный поэт, русский, – "Сиделка Польши и Литвы", – по-моему, здорово.
– Послушай, – сказал я, – когда мы вышли из костёла и спускались вниз по уже знакомой мне узкой улочке, – а почему твоё имя Агота? Я имею в виду, почему не Агата. Агата Кристи… вообще, сколько я встречал это имя, всегда было Агата, через "А".
– Вот такие мы, литовцы, оригиналы, – рассмеялась моя спутница, – у всех так, а у нас по-другому. У нас и Анна – Она, с ударением на "О", и Барбара – Барбора, и Марта – Морта, и у наших евреев тоже не Абрамы, а Авромы, и Сары – Соры. У меня бабушку-еврейку звали Сора, её во время войны убили, а мама была в отца – голубоглазая, светленькая, её соседи спрятали, так она и выжила. Между прочим, наш литовский ближе всех европейских языков к санскриту, от которого все эти языки произошли. В Индии даже есть такое племя, которое до сих пор говорит на санскрите. Так они и литовцы понимают друг друга без переводчика.
Агота не ставила себе задачи познакомить меня со всеми достопримечательностями города. Мы просто бродили по улицам, и иногда она давала мне краткие пояснения.
– Вот костёл "швентой Оны", святой Анны по-вашему. Говорят, что Наполеон сказал, что хотел бы поставить его к себе на ладонь и перенести в Париж.
Уж не знаю, кто это своими ушами слышал, но костёл производил впечатление настолько воздушного, что в слова Наполеона вполне можно было поверить.
– А вот и кафе, про которое я тебе говорила, – сказала Агота. – Сейчас мы с тобой будем есть литовские цеппелины.
– Никогда не жаловался на аппетит, – сказал я, но съесть дирижабль, цеппелин – это ведь другое название дирижабля – боюсь, что не осилю.
– Эти сможешь – и даже не один, – рассмеялась Агота и сделала заказ по-литовски.
Цеппелины оказались действительно очень вкусными – удлинённые котлетки из тёртого картофеля с мясной начинкой.
Часов в пять вечера мы пили кофе в кафе на проспекте Гедиминаса.
– Я не знаю, за кого ты меня вчера принял, – сказала Агота, – у меня было просто…
– Плохое настроение, – перебил я.
– Нет, – не приняла моей поправки Агота. – не то, что плохое. Скорее какое-то пасмурное, что ли. И очень одинокое.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Случилось, – сказала Агота. – Случилось что-то очень банальное. Просто мой парень ушёл от меня к другой девушке. К слову сказать, моей подруге Ванде.
– "Нет на свете царицы краше польской девицы", – бестактно брякнул я и от смущения закашлялся.
– Она литовка, – сказала Агота, – а имя действительно польское. Тут у нас всего намешано.
– Очень переживаешь? – сказал я сочувственно и накрыл её руку своей.
– Нет, – сказала она, – не очень. Действительно, не очень. Понимаешь, мы с ним вместе с девятого класса. Два года только целовались, а потом – всё понятно. Мы оба настолько были уверены, что это на всю жизнь, да и все вокруг тоже, что стали как будто муж и жена, которые прожили в браке двадцать лет. Ванда – она не красивей меня, я, пожалуй, поинтереснее. Мы, наверное, просто надоели друг другу, не только я ему, но и он мне, он только оказался решительнее, да и честнее. Я всё это хорошо понимаю, но настроение всё равно… Поэтому вчера всё вот так… Но ты не думай, – я не жалею.
– И я не жалею, – сказал я, – и очень хорошо тебя понимаю.
– Ну а раз понимаешь, – сказала Агота, – то давай с тобой, милимасис, прощаться.
– "Милимасис" – что это?
– Это по-литовски "милый".
– А "милая"?
– А "милая" – "милимасе".
– Хорошо, моя "милимасе", – сказал я, будем прощаться, хотя, если бы ты знала, как мне этого не хочется. Может быть, твой телефон…
– Не надо, – сказала она, – телефон – это ожидание. А оно ни к чему ни тебе, ни мне.
Встав со стула, она наклонилась ко мне и, неожиданно проведя рукой по моей щеке, вышла из кафе.
Допив кофе, я неожиданно вспомнил, что уже давно должен был позвонить Александру Петровичу.
– Что случилось, Андрей? – голос Александра Петровича звучал непривычно жёстко.
– Виноват, – сказал я, постаравшись, чтобы мой голос звучал как можно жалостнее, – вчера принял больше, чем нужно, потом отсыпался, потом приходил в себя, опохмелялся…
– Ладно, – голос моего собеседника подобрел, – на первый раз прощаю. Продолжай приходить в себя, но ровно в десять жду тебя на вокзале у билетной кассы на Ленинград.
И, чуть помолчав, спросил:
– Моим советом воспользовался полностью?
– Ещё как! – искренне ответил я, – Даже, можно сказать, с избытком.
– Ну-ну, – сказал Александр Петрович. – Значит, в десять у кассы. Всё.
В Питере Вадим Сергеевич вызвал меня к себе.
– Садись, Андрей, и закуривай. Сначала деловая часть: если ты заглянешь в свой банковский счёт, увидишь, что он подрос и подрос основательно. А теперь я хочу тебе кое-что объяснить. Ты парень неглупый и, я полагаю, понял, что работаешь не на Александра Петровича, Вадима Сергеевича, и даже не на Босса Боссовича, а на систему. Так мы предпочитаем себя называть – не организацией, а системой. Когда-то тебя послали в Афганистан правящие тогда идиоты, за идиотизм которых страна до сих пор расплачивается и ещё долго будет расплачиваться. На хер нам был нужен этот Афганистан, мало нам было миллиардов, вбуханных в никому не нужные государства Африки, управляемые только слезшими с дерева обезьянами, так надо было ещё заводить войну с мусульманами, которых у нас самих под боком пруд пруди, да и не только под боком, а в самом, можно сказать, сердце России – в Татарии и Башкирии. После этой авантюры развал страны, великой, я тебе скажу, страны не мог не начаться. К радости наших "друзей" с Запада.
Союз развалился – и чёрт с ним! Проживём без Средней Азии и даже Прибалтики, которая всё равно от нас рано или поздно ушла бы. И развал этот будет продолжаться, пока у власти стоит прежняя номенклатура, только что из второго, так сказать, ряда – все эти идиоты из обкомов и крайкомов и их детки, выучившиеся в Оксфордах и Гарвардах, которые смотрят в рот своим западным советчикам, всяким там Кейнсам и Пайпсам.
Кто им сегодня противостоит? Армия с генералами-дуболомами, которые думают только о своих дачах и "мерседесах"? Выродившиеся коммунисты и горлопаны-демократы? Им противостоим только мы – немногие, к сожалению, оставшиеся патриоты России. Мы на сегодня – единственная сила, способная на борьбу с деструктивными силами. А борьба, вообще война – это не только танки и ракеты. Война – это, главным образом, деньги. Притом, большие деньги. И мы их зарабатываем. Кто-нибудь скажет – на что? На многое. Иногда для того, чтобы сделать нужное дело, надо заплатить – и хорошо заплатить! – пяти мерзавцам. Вот почему мы иногда устраняем совершенно аполитичного банкира А, чей банк снабжает деньгами наших противников. Или чиновника Б, обслуживающего их своими распоряжениями. Или криминального авторитета С, который просто мешается у нас под ногами.
После небольшой паузы, уже совсем другим тоном, Вадим Сергеевич сказал:
– Приходится иногда и… Не в ту сторону стал смотреть наш Виктор Семёнович. Сказались, видать, сучьи гены бабушки Рахиль Абрамовны из белорусского городка Жидачув. Знаменитая когда-то была эсерка. Ну, ладно. Я тебе объяснил – ты понял. На два дня свободен, потом – в салон. Иди.
И я пошёл к Вадьке, где, как выяснилось, меня уже поджидала Даша.
ГЛАВА 15
Мои отношения с Людой тихо сходили на нет, и я ничего не делал, чтобы этому воспрепятствовать. Мне было понятно, что рано или поздно придётся с ней объясниться. Правдиво рассказать о себе я не мог, а с моей ложью, какой бы она ни была, Люда долго мириться не станет. Сердце, конечно, щемило, к её тихому и нежному присутствию я привык, но понимал, что это не может длиться бесконечно. Поэтому, позвонив ей в очередной раз и услышав: "Знаешь, Андрюша, не звони мне больше", я сказал только: "Хорошо" и повесил трубку.
Этот джип "Чероки" я определённо уже видел у нас в салоне. Что-то в нём изменилось, и я пытался понять, что.
– Хорош внедорожничек? – Вадим Сергеевич подошёл неслышно.
– Хорош – не то слово, – сказал я.
– Ну тогда давай посидим внутри, он там не хуже, чем снаружи.
– Слушай, Андрей, – сказал шеф, когда мы уселись в комфортабельную и вместительную машину, – я так и не спросил тебя, как тебе понравился Кипр.
– Ещё как, – отозвался я совершенно искренне, – горы, море, пляж…
– Так и съезди туда на недельку, – предложил Вадим Сергеевич, – отдохнёшь, покупаешься. Можешь с девушкой. Кого на этот раз возьмёшь?
– Если Даше дадут за свой счёт…
– Дадут, – сказал Вадим Сергеевич, – я похлопочу. Полетите через пару дней туда же, где ты был раньше, в Ларнаку. Отдыхайте, понадобишься – тебя найдут.
В Ларнаке мы остановились в той же гостинице, даже номер был на том же этаже и даже рядом с тем, который мы снимали с Людой. Первые пару дней мы практически не вылезали из моря, перекусывая в маленькой харчевне, которую ушлый грек открыл чуть ли не на самом пляже. – Всё, – сказал я на третий день вечером, – теперь начинаем отдыхать, как белые люди. Я сменил шорты на брюки, Дашка надела вечернее платье, которое больше напоминало бельё, и мы отправились в гостиничный ресторан.
Ресторан был полон почти до отказа, метрдотель с трудом нашёл нам два места рядом с пожилым господином, к которому, по моему наблюдению, больше подошло бы обращение "товарищ".
– Выбирай, – сказал я Дашке, когда официант принёс нам карточку.
– Господи, – сказала Дашка, водя пальцем по строчкам, – "морской гребешок в винном соусе", "салат по-гречески с мидиями", "гаспаччо"… Мы тут с тобой не отравимся?
– Позвольте дать вам совет, – вдруг сказал наш сосед, – возьмите морской гребешок. Вещь сама по себе вкусная. Я ел его в нескольких странах, но лучше, чем здесь, его нигде не готовят. А если к нему ещё местного красного – то просто пища богов. И тут же представился:
– Пал Палыч, полный тёзка героя советского телесериала, который вы, предполагаю, по молодости лет не смотрели. Ничего, кстати, не потеряв.
– Это где майор Томин… "Знатоки?" – сказал я, – родители как-то упоминали.
Через минуту официант принёс заказ Пал Палыча и отправился выполнять наш. Гребешок оказался действительно вкусным, вино холодным и приятным, через несколько минут мы активно работали челюстями и языком.
– Я так понимаю, что трапезничаю с земляками, отхлебнув вина, сказал Пал Палыч – в этот мой приезд первый случай.
– Вот уж трудно поверить, – отозвался я, – по-моему, наших соотечественников здесь процентов шестьдесят-семьдесят, если не больше. Английский и прочие явно в меньшинстве. В зале действительно преобладал русский, причём во всем своём великолепии: то в одном, то в другом месте громко поминали родню женского пола.
– Я имел в виду питерцев, – объяснил Пал Палыч. – Вы обратили внимание – кругом Москва и провинции, похоже, что в основном нефтеносные. Я, правда, и сам питерец не коренной. Да и немного их, коренных, осталось. Коренные, как у нас говорят, почти все на Пискарёвском. Родители привезли ребёнком из несчастного Рыбинска. Слышали про такой городок?
– На Волге, – блеснул я знанием географии. А почему несчастный?
– Да уж ему досталось, – сказал Пал Палыч, – и Щербаковым он, бедный, побывал, и Андроповым. В Ленинграде мы поселились на улице Петра Лаврова, естественно, в коммуналке. Семь комнат на семь семей, с одним туалетом и без ванной. Улица, кстати, тоже претерпела: была Фурштатской, потом Петра Лаврова, теперь снова Фурштатская.
– Знаю эту улицу, – сказал я, – можно сказать, знаю с рождения. Меня там записывали во дворце Малютки. Я и жил рядом, даже родился от него в двух шагах – в роддоме на углу Петра Лаврова и Чернышевского.
– Когда я там жил – и он и Дворец Бракосочетания были просто обшарпанными домами. Одна слава, что дворцы. Между прочим, я застал ещё церковь в Космодемьянском переулке между двумя школами, уже, правда, не действующую.
В это время послышались особенно отчётливые матюги с характерным украинским произношением.
– Хлопцы из "незалежной" гуляют, – прокомментировал Пал Палыч. "Ще не вмерла Украина", похоже, что даже не повзрослела. Через несколько столиков от нас сидели два бугая, судя по красным ряшкам и раскованной жестикуляции начавшие "отдыхать" не один час назад. По-видимому, и мы привлекли внимание "хлопцев" – они тоже посмотрели в нашу сторону и смотрели долго – сначала я подумал, что они смотрят на Дашку, а потом стало ясно, что мы им явно не нравимся. Ну и хрен с ними, – решил я и продолжил разговор с Пал Палычем, который тоже оказался неравнодушен к моей спутнице и пару раз отпустил ей витиеватые комплименты, удачно ввернув, что "богиня красоты Афродита тоже, знаете, была из этих мест".
После ресторана мы решили немного прогуляться, благо вечер располагал к неспешной прогулке. Однако через некоторое время я заметил, что "хлопцы" идут следом за нами. Ситуация складывалась явно не в нашу пользу. Ребятишки были типичными качками, я относился к значительно более лёгкой категории, невысокого и сухонького Пал Палыча вообще не приходилось брать в расчёт. Делать, однако, было нечего, когда мы поравнялись с боковой дорожкой, я сказал Дашке: Быстро возвращайся в номер и жди меня там.
– А вы?
– А мы убежим, – сказал Пал Палыч, – скорее уходите, при вас нам бежать неприлично. Ну! – и Дашка упорхнула.
"Хлопцы" остановились в трёх шагах от нас. Явно наслаждаясь ситуацией.
– Ты чуешь, Микола, – протянул один с подчёркнуто украинской интонацией, – як тут москалями завоняло?
– Так давай им морды понабивает, – на чисто русском отозвался второй.
– И то, – согласился первый и широко размахнулся, целя мне в лицо. Я приготовился увернуться, но не успел – и в ту же секунду увидел, что бугай согнулся пополам и, ловя ртом воздух, рухнул на дорожку. Второй, явно не понимая, что происходит, стоял, вытаращив глаза, но ещё через секунду получив удар ребром ладони по горлу, лёг рядом с первым.
– Хлопци утомились и сплять, – определил их состояние Пал Палыч. – А мы идём себе дальше.
– Ну вы даёте, – сказал я, не скрывая восхищения.
– Пустяки, – сказал Пал Палыч, – молокососы. Их и бить не интересно. Кстати, Андрей, вам привет от Вадима Сергеевича.
– Понятно, – сказал я, – значит, и за одним столиком мы оказались не случайно.
– В какой-то мере, – сказал Пал Палыч, – просто я сказал метру, что жду парня с девушкой. Весь секрет.
– Действительно, не сложно, – согласился я. – Ну, что ж, я весь внимание. Так сказать, к выполнению задания готов.
– Отлично, – сказал Пал Палыч, – однако, дело перенесём на завтра. Сможете на часок оторваться от спутницы? – И, хмыкнув, – понимаю, что это тяжело.
– Смогу, – сказал я без всякого воодушевления, – когда и где?
– В час дня здесь же, – сказал Пал Палыч. – И давайте возвращаться – ваша спутница, наверное, уже вся изволновалась.
На следующий день Пал Палыч вводил меня в курс дела.
– Значит, так: Здесь находится человек, который нам очень мешает. Наша задача – сделать так, чтобы он нам никогда больше не мешал. Живёт он в нашей гостинице в номере люкс. С ним один охранник. Думаю, что настоящий профессионал. Наш клиент не столько отдыхает, сколько занимается делами, у него в номере телефон, факс. Короче, всё, что нужно. В ресторан он не спускается никогда, еду вкушает в номере. Общества, всяких там экскурсий и тэ дэ избегает. Однако, нам повезло. На послезавтра он заказал яхту, захотелось, всё-таки, почувствовать вкус Средиземного моря. Яхту – весьма небольшую – обслуживают два человека – механик и его помощник. Механиком буду я, помощником – ты. Спик инглиш?
– Школа, – сказал я, – плюс пару месяцев курсов.
– Не густо, – сказал Пал Палыч. – Издержки нашего школьного образования. Значит, будешь турком. Я – грек, как все они здесь, говорю по-английски. К слову сказать, теперь вся обслуга немного говорит по-русски. Ты тоже можешь пару раз вставить "карашо" и "добри день". В море всё и утрясём. Теперь смотри сюда. Вот план яхты. Клиент на палубе в шезлонге здесь, рядом в шезлонге же охранник. Мы с тобой здесь, на носу. Когда я тебе говорю, ты идёшь на корму к этой вот штуке – прибор, название которой тебе всё равно ничего не говорит, не будем забивать голову ненужными подробностями. В это время я подзываю охранника…
– А если не подойдёт?
– Подойдёт, – сказал Пал Палыч.
– А если всё-таки?
– А если всё-таки, сказал Пал Палыч непривычно жёстко, – будем действовать по обстановке. Теперь так: он подходит и мы скрываемся в рубке. В это время ты, не мешкая, достаёшь из-под прибора знакомую тебе "беретту" с глушителем, подходишь к клиенту и аккуратно отправляешь его сначала в рай, а потом в морские волны.
– А охранник? – тупо спросил я.
– А охранник – не твоя забота, – сказал Пал Палыч, и в его тоне я не заметил и тени неуверенности.