Я, как каждый ирландец, жаден до земли, Кэйт, а этот большой ее кусок в те времена был не по зубам слабаку. Бы небось помните или хотя бы слышали о пыльных бурях, засухах и демпинговых ценах на молоко из-за неустойчивых цен на корма? О возросшем спросе на землю и нехватке ее. Вот вам ситуация. Я стал горячим сторонником "Нового курса" Рузвельта.
Я проучился семестр в школе Управления сельским хозяйством и, вернувшись домой, применил все, чему меня там учили. Я распахал те сто акров, что были под хлопком, и остальные, что были под зерновыми, я перестал доить коров, резал свиней и закапывал их мясо в землю, а по ночам сидел на крыльце, положив ружье на колени, потому что соседи грозились убить меня.
Мой собственный отец, привезший меня из Ирландии трехлетним мальцом, отрекся бы от меня, если бы мог. Он сказал бы мне, что мои действия это вопиющее попрание человеческой морали, какую когда-либо знала история, кроме разве того, что сотворили англичане во время картофельного голода. Я помню, как по воскресеньям он сидел перед радиоприемником и слушал проповеди отца Кофлина: "Задай им, отец! Задай им по первое число!" - выкрикивал он. Помимо запах древесных опилок, всегда сопровождавший отца. Он был продавцом льда, крепким мускулистым мужиком, но спина его все больше горбилась. Когда он умер, я в первые минуты не осознал потери, до того мне было безразлично, где он и что с ним. Но вот я вошел в заднюю комнату его дома и увидел простой деревянный гроб, почувствовал запах свежеоструганных досок. Тут горе и свалило меня.
Знаете, Кейт, я прошел весь круг. Фермеры нынче совсем не те, что были в прежние времена, и субсидии, которые до сих пор получают некоторые из земельных магнатов, и в их числе я, вопиют о возмездии.
Так вот каков Стив Хиггинс, когда он в ударе и поэтизирует собственное прошлое, причем сознательно и ничуть не стыдясь этого!
Я не удержалась и поинтересовалась: политикой он занялся тоже из любознательности?
- Каждый житель Южного Иллинойса - политик. Знаете, Кейт, мы, как и ирландцы, рождаемся политиками. Это наш протест против колониального статуса, - это было его первым ядовитым замечанием в адрес Чикаго, но, как потом оказалось, не последним. - Да, я занялся политикой, потому что был любопытен. Нет ничего более сложного, чем человеческая личность. Или более простого, если тебе удастся узнать ее суть.
На ленче присутствовало человек двадцать помощников Хиггинса и их референтов. Лори пояснила, что так бывает ежедневно, в чем я сама могла убедиться, глядя в окно столовой на то, как на летном поле садятся и взлетают частные самолеты. Лори председательствовала на другом конце стола, что позволило мне похвалить ее меню. Потом Хиггинс лично показал мне кухню в своем доме.
Договариваясь о новой встрече, Хиггинс спросил у меня, остановилась ли я в отеле "Марди-Гра", а потом добавил:
- Возможно, вы пожелаете переехать в мой номер там?
- Спасибо, но мне вполне удобно в нынешнем.
- Что ж, хорошо, - согласился он. - У меня в отеле есть свой номер, на всякий случай.
- И, конечно, со скидкой, - добавила Лори.
- Да, со скидкой, - повторил, расплывшись в улыбке, Хиггинс. - Вы можете жить и у меня в поместье, если хотите. В охотничьем домике полно места, можете даже сами себе готовить, если любите это занятие.
- Благодарю вас, мистер Хиггинс, но мне нужна… перспектива. - Я до сих пор не звала его по имени. - Я должна обдумать свои вопросы.
- Постарайтесь, юная леди, чтобы мои ответы на каждый из них были моими ответами, и вашему шефу не пришлось бы готовить из них варево по своему вкусу.
Почти весь остаток дня я взвешивала и обдумывала эти слова. Не выражают ли они в какой-то степени обиду на то, что я пренебрегла его гостеприимством, и не тороплюсь переходить с ним на фамильярный тон. Нет, не думаю. В конце концов я пришла к выводу, что это привычная грубость знаменитостей. Если бы он обиделся на меня за отказ принять его предложения, это означало бы, что он уязвим, а он не допускал такой мысли и не потерпел бы этого. То же можно сказать и о нашем с ним разговоре о Форбсе и русском конвертере. Ему безразлично, пытаюсь ли я его заинтересовать или нет.
Уезжая из поместья, я задержалась у ворот и спросила у хромого смотрителя поместья, зачем Хиггинсу ворота. И не только ворота, все поместье было окружено десятифутовой оградой с колючей проволокой наверху.
- Такие времена настали, - посетовал смотритель, - в ужасные времена мы с вами живем, нужен глаз да глаз. Вот я и сторожу, ни на что другое не гожусь.
- А что у вас с ногой? - прямо спросила я.
- О, мэм, спросили бы вы лучше у Стива. Никто лучше его об этом не рассказывает.
- Расскажите мне сами, - попросила я, и вынув две сигареты, поднесла их к зажигалке на щитке машины. Одну я дала смотрителю, другую закурила сама.
- Что ж, - ответил он, положив руку на дверцу машины. Стекло я опустила раньше. - Стив и я любили пропустить по стаканчику, а для этого время от времени переправлялись на другой берег реки. "Сухой закон", сами понимаете.
- О "сухом законе" он мне уже говорил, - остановила я рассказчика. - Что дальше?
- Я был молодым парнем, носил оружие за поясом, отличный небольшой револьвер тридцать второго калибра. Однажды вечером, основательно нагрузившись, мы сидели и ждали переправы. Когда она будет, никто никогда не знал, а нам порядком наскучило ждать, вот Стив и говорит, что даст мне пожизненную работу у себя в хозяйстве, если я отстрелю себе палец на ноге. Поспорили. Я выстрелил, да попал не в один палец, а в целых три. С тех пор я у него и работаю. Объезжаю лошадей, иногда заменяю шофера, но большую часть времени сторожу эти ворота от того зла, которое за ними.
- Что же это за зло? - спросила я.
- Оно может быть любым: черным, белым или коммунистическим красным. Я готов и жду. - Он осклабился и похлопал себя подмышкой, где, должно быть, прятался в кобуре револьвер тридцать второго калибра.
Глава 3
Направляясь к университету, я въехала в город со стороны черного гетто. Позднее я узнала, что этот квартал назывался Бейкерстауном потому, что в его центре главным зданием была заброшенная пекарня. Иногда трущобы в провинции производят куда более страшное впечатление, чем трущобы в большом городе. Под высоким небом посреди бескрайних просторов дома в Бейкерстауне не теснились, как обычно в трущобах, однако земля здесь казалась мертвой и напоминала замерзшую растоптанную грязь. Жилища были ветхими, окна с выбитыми стеклами, заклеенные бумагой, заколоченные досками или заткнутые ветошью. Меня удивило множество детворы и запах угольного газа. Здесь топят самым плохим и дешевым углем, который крадут где попало. Я точно этого не знаю, но кое-что знаю об угле и шахтах, а еще о том, что плохой и дешевый товар всегда где-то близко от дома.
В Бейкерстауне есть одно новое здание - это Демократический клуб. Оно построено из красного кирпича и украшено флагом, а рядом кооперативный магазин.
Я минула бывшую пекарню, теперь здесь был Дом баптистской миссии отца Стенли Родса. Об этом сообщала дощечка, свисавшая с креста, установленного на лужайке. Крест был сделан из обрезков водопроводных труб. Смрадные туалеты во дворах свидетельствовали об отсутствии водопровода и канализации в Бейкерстауне.
Проехала машина шерифа. Он энергичным жестом большого пальца велел мне проезжать, не останавливаясь. Его голубой полицейский шлем лежал за задним сиденьем в окне, и для меня в нем сосредоточилось как в фокусе нечто пока ускользающее, но связанное с университетом, Хиггинсом и этим черным гетто.
Если мне без особых усилий удастся добраться до университетского городка, то у меня остается около часа на посещение библиотеки.
Большой, раскинувшийся в беспорядке университетский городок вырос вчетверо после Второй мировой войны и вторгался в прерии всякий раз, когда это было ему нужно. Архитектура была самая смешанная - от новой готики до зданий таких архитекторов, как Френк Ллойд, Райт и Бакминстер Фуллер. Студенты, как правило, были небрежно одеты, ибо здесь царствовала широкая демократия. Кроме одного исключения: в студенческом городке была своя полиция.
Я наспех перелистала подшивку местной ежедневной газеты, детища Хиггинса. Я искала репортажи о почти забытых теперь волнениях в Венеции, вызванных убийствами в Кент-Стейте и Миссисипи. Насилие, вспыхнувшее в университетском городке, перекинулось в гетто, и воинственно настроенные студенты начали агитировать черных. Шериф графства Венеция Джон Дж. О’Мэлли ввел свои специальные отряды, так называемые "Голубые шлемы", которые заняли студенческий городок и изолировали его от города. Гетто также было окружено.
Неделю спустя в газете появилась редакционная статья, подписанная Стивом Хиггинсом. В ней говорилось о праве университета самому защищать себя. "Голубые шлемы" были заменены удвоенными нарядами университетской полиции.
Я спросила студента, работавшего библиотекарем, были ли какие-либо последствия.
- Но не в студенческом городке, - сказал он мне. - В Бейкерстауне до сих пор случаются перестрелки. "Голубые шлемы" тоже изредка постреливают - больше для порядка.
* * *
Административное здание факультета естественных наук стояло в конце парка, разбитого прямоугольником. Современное строение со сплошным стеклянным фасадом первого этажа позволяло видеть происходящее внутри его многочисленных офисов, что создавало странное впечатление театральной сцены.
Я расписалась в журнале посетителей и указала время прихода, но швейцар поспешил объяснить мне, что в дневные часы этого не требуется делать. Я тут же с удовольствием зачеркнула свою фамилию и направилась в кабинет декана Борка.
Он вышел из-за стола, чтобы пожать мне руку, лысоватый, со срезанным подбородком, коренастый, начавший сутулиться человек. У него была странная привычка надувать щеки, что делало его похожим на жабу. Подобное сходство, подумала я, едва ли осталось незамеченным студентами-первокурсниками. Я постаралась быть с ним поприветливей. Чистосердечные рассказы Борка о его статусе в университете, в конце концов, вызвали у меня даже сострадание.
- Можете представить себе, что я чувствовал, когда пришел на эту должность. Чужак, человек не из академической среды, имеющий всего лишь степень магистра естественных наук, да к тому же администратор, и, если на то пошло, - протеже политика… Вдобавок ко всему от меня ждали, что я изгоню святых из рая, то есть нанесу удар по физическому факультету. Это было время, когда нам хотелось распорядиться нашими научными ресурсами в пользу самой больной отрасли нашей промышленности - угольной…
Он повел меня в Выставочный зал и познакомил с планами, разработками и оборудованием по обработке угля. Когда мы вернулись в его кабинет, Борк опять заговорил о физическом факультете.
- Вы должны понять, миссис Осборн, что перенос акцента в нашей работе отнюдь не означает, что мы не придаем важности фундаментальным исследованиям. Просто у нашей администрации стремление использовать прежде всего то, что нам уже известно в науке. Что касается переполоха, который вы произвели своим сообщением о чистой энергии, я пока ничего не могу сказать. Но было бы интересно с этим разобраться. Кстати, вы не хотели бы познакомиться с профессором Ловенталем?
- Очень даже хотелось бы, - поспешила ответить я.
Борк позвонил на верхний этаж. Линия была занята, он положил трубку и принялся рассказывать об экспериментах Ловенталя и Форбса, которые они начали прошлым летом в лаборатории Вест-Коста.
- Мы даже демонтировали наш собственный циклотрон.
- Да, я уже слышала об этом.
- Даже если бы мы не сделали этого, ничего бы не изменилось. Нам нужно гораздо больше энергии, чем он способен дать. Кто знает. Папа, так мы все называем Ловенталя, продолжает твердить: "Мы наконец сделаем то, что, по-вашему, можно будет считать полезным". Я не желаю ему зла. Я просто ожидаю чуда каждый раз, когда он опускает рубильник. Форбс сказал вам о гранте, полученном от фонда Рейсса?
Я кивнула.
- Папа очень гордится этим.
Телефон профессора по-прежнему был занят, и мы решили без предупреждения подняться к нему. Но профессор уже ушел. Мы побеседовали с его секретарем, мисс Ингрэмс, которая напомнила декану Борку, что сегодня вечером он приглашен на ужин в доме профессора. Оо этом эпизоде я потом вспомнила, когда решилась понять один важный для меня вопрос: какие были отношения между городом и университетом. Мисс Ингрэмс, дама лет шестидесяти, без сомнения, родилась и прожила всю жизнь в этом городе.
Мы уже собирались уходить, как вдруг появился Форбс с бумагами в руках. На меня он посмотрел так, будто сомневался, признать ли ему наше знакомство или нет. Мисс Ингрэмс, увидев у Форбса в руках бумаги, поспешила покинуть кабинет. Бегство ее было столь очевидным, что мы расхохотались.
- Смеяться, правда, нечему, - сказал Форбс. - Она вынуждает меня теперь печатать двумя пальцами.
- Словно он будет это читать, - заметил Борк.
- Он умеет читать, не так ли? - обозлился Форбс, и я поняла, что они говорят о Хиггинсе.
Борк вздохнул и посмотрел на часы, а я воспользовалась паузой.
- Я, кажется, причинила вам неприятности? - посмотрев на Форбса, спросила я.
- Моя милая леди, вам даже трудно это представить. - Но Форбс тут же смягчился и взял меня под руку. - Еще раз здравствуйте.
- Ваша любезность не поможет, - сказала я. - Я печатаю не лучше вас.
Мы снова рассмеялись, и Борк, решив, что он вправе оставить нас одних, удалился.
- Я сожалею, если был груб с вами в поезде, - сказал Форбс, когда Борк ушел. - Из-за вас мне здорово досталось от Хиггинса.
- Я теперь понимаю вас. И очень сожалею. - Я указала на бумаги в его руке.
- Все в порядке. Я немного взвинчен, чтобы сейчас заниматься чем-нибудь серьезным. - Он сложил бумаги и сунул их в карман. - Вы любите прогулки?
- Однажды англичанин спросил меня об этом, и я по неосторожности сказала да.
Мы долго гуляли по городку и нам было легко и просто друг с другом. Узкий мелководный залив разделял студенческий городок на старую и новую его половину, где находились здания факультетов. Через залив был перекинут пешеходный мост, в одном конце которого был сооружен каток, а в другом была естественная болотистая низменность, покрытая лужами. Глядя вниз, мы видели в них отражение облаков, плывущих по небу. Мы долго стояли, наблюдая за публикой на катке. За это время я успела узнать от Форбса, что он родился в восточной части Канады, и спросила, есть ли у него там семья.
- Моя мать еще жива. Я бы сказал, очень жива. Я редко с ней вижусь. Мы часто ссоримся, если не в разъезде. Она всегда считала, что я… как бы это сказать… очень странный человек.
Я взглянула на него. Он смотрел вдаль, туда, где кто-то из конькобежцев пытался разложить костер на берегу. Опускались сумерки, и глаза Форбса казались темными, почти пурпурного оттенка.
- Ну и что?
- А то, что я действительно странный, - насмешливо ответил он, и добавил: - Я часто ей пишу, сочиняю разные истории о моих успехах, наградах и прочем. Как вы догадываетесь, я все преувеличиваю.
- Кто из нас не делает этого, когда пишет домой?
- И это в сорок пять лет?
- А хотя бы в шестьдесят. Особенно, когда начинаешь это делать с шестнадцати лет.
К нам приблизилась парочка на коньках. Их объятия не оставляли сомнения в том, что они ищут уединения. Увидев нас, они круто развернулись и уехали, разрезая коньками лед.
- Моя мать ненавидит Ловенталя, - произнес Форбс, все еще глядя в пространство. - Она считает, что профессор использует меня, и что он всегда это делал. Но это абсолютно неверно со всех сторон. В своих письмах я как бы контратакую ее. Вы правы. Это поведение подростка, но я ничего не могу с собой поделать.
- Что она вам скажет по поводу гранта?
- О, что-нибудь вроде того… что "Рейсс это, кажется, еще одна еврейская фамилия".
- Понимаю, - тихо промолвила я. Было ясно, что миссис Форбс считает, что ее сын не достоин такой матери. - Но декан Борк сказал мне, что папа очень гордится вами.
- Папа… знаете, я никогда его так не называю. Все так зовут, только не я. Да, профессору Ловенталю, декану Борку и, думаю, даже Хиггинсу теперь мое имя будет знакомо.
Я не сказала ему, как он близок к тому, чтобы избавиться от своего статуса анонимности благодаря интересу к нему Хиггинса.
Форбс повернул голову ко мне и даже чуть наклонился, видимо из-за моего невысокого роста. Было что-то странное в его глазах, когда он сердито посмотрел на меня.
- Скажите мне, Катерина Осборн, чем я так уж изменился со вчерашнего утра?
- Я не видела вас вчера утром, - ответила я.
- Вы уверены, что знаете меня сейчас?
- Я не стала бы этого утверждать. Я знаю немного о том, о ком ничего не знала до вчерашнего вечера. Только это, не больше.
- Говорите мне Рэндалл, - попросил он.
- Рэндалл.
- У вас такие хорошие глаза. И вы отличная журналистка.
- Откуда вы это знаете?
- Борк дал мне репринт вашей статьи о катастрофе в шахте.
- Я польщена, - тихо ответила я.
- Как должен быть польщен и этот проходимец Хиггинс. Он вам нравится?
- Вы его видели когда-нибудь? - ответила я вопросом на вопрос.
- Слава богу, нет. Но буду честен с вами: я хотел бы познакомиться с ним. Думаю, мне понравился бы его образ жизни.
Форбс проводил меня к машине. Я предложила подвезти его, за что он пообещал угостить меня виски в первом же приличном баре. Но мы не сделали ни того, ни другого. Хотя он и презрительно отозвался о "дипломатической почте", которую должен к утру превратить в отчет Хиггинсу, мы оба понимали, насколько важно, чтобы этот документ был безукоризненным.
Глава 4
Я проснулась от несмолкаемого воя сирен. Было начало шестого утра и еще не рассвело. У меня не было причин считать, что этот переполох мог непосредственно меня касаться, но, решив так, я бы сама вычеркнула себя из цеха журналистов.
По Главной улице я последовала за двумя машинами с мигалками и вслед за ними въехала в ворота студгородка к скопищу машин с полицейскими знаками и без оных. Это была площадка перед административным зданием естественных наук. Полицейские, на ходу застегивая шлемы, спешили в стеклянный вестибюль, куда вход посторонним теперь был блокирован усиленной охраной. Моя карточка журналиста не помогла. Никто не говорил, что произошло, и, казалось, никто об этом и не спрашивал друг у друга.