Я спрыгнул на причал и медленно пошел к порту, где напротив прогулочных яхт выстроились роскошные американские автомобили.
И… я узнал среди них машину Бауманна. Эмма оставила ее себе. Ей, наверное, нравилась эта здоровенная зеленая тачка, вся хромированная, как ванная комната. Номер тоже был мне знаком: там стояли три девятки. Раз машина здесь - значит, Эмма или Робби тоже недалеко.
Вот она, желанная возможность повидать мою милую детку… Я бесшумно открыл заднюю дверь. И вдруг почему-то заволновался, как пацан, который впервые лезет на бабу.
В машине витал запах Эммы: этот аккуратный, хрупкий, сладкий запах, который всегда предшествовал ее появлению и который следовало вдыхать кончиком носа, как пробуют краешками губ хорошее вино.
Да, это была уже почти она. Я с изумлением понял, что по-прежнему в нее влюблен. Об этом мне говорило мое тело. Оно дрожало и терялось. И я задыхался, будто мне завязали на глотке узел.
Вот это был уж кайф так кайф. Хорошо, что я входил с ней в контакт через посредство духов. Иначе, если бы вдруг оказался с ней лицом к лицу, то остолбенел бы и даже пальцем не подумал шевельнуть.
Я уселся на коврике возле сиденья. Места, слава богу, хватало. Прислонившись спиной к дверце и опустив кнопку замка, чтобы не застали врасплох, я крепко задумался.
То, что я задумал и начал выполнять, было страшно рискованным. Но риска-то я и хотел. Мне нужно было как-то применить новые силы, бурлившие в моих жилах. А там - будь что будет.
Я постепенно привык к запаху, к атмосфере машины. И во мне мало-помалу снова проснулась ненависть к этой женщине. Я подогревал эту ненависть своими черными мыслями. Я думал о том, что она сделала, думал о той золотой паутине, которую она терпеливо соткала, чтобы поймать и погубить меня. Это ведь она сделала из меня пропащего человека, человека вне закона, убийцу…
Она пленила меня запахами своих духов и своей нежной кожей, завлекла влажными поцелуями и сочащимися любовью взглядами - и все для того, чтобы заставить меня убить ее мужа. Она с великолепной изобретательностью повесила на меня убийство, которого я не совершал… А потом к этому прибавилось и все остальное: медбрат из "Куско", шлюха из подворотни, толстый водила Пьеро, которому сейчас уже, небось, душновато становилось внутри фургона! Всех их следовало записать на ее счет. Но впереди всех - меня. Потому что я стал во всей этой истории пострадавшим номер 1.
Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я - я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом…
Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.
Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка…
Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно - тем, кого она из меня сделала.
Я стал сильным, резким, мощным.
Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.
Начни я действовать прямо здесь - Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит…
Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.
Тогда я принял более естественную позу. Я двигался, стараясь не делать шума, но она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала "но…", затем сняла ногу с педали.
Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.
- Ты, пожалуй, притормози, Эмма, - сказал я, блеснув ножом в лунном свете.
Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.
Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро - прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо - живая природа неповторима и незаменима.
- Ну? - сказала Эмма.
Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.
Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:
- Ну?
- Ну, - сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо, - я, как видишь, приехал тебя навестить.
Она покосилась на блестящее лезвие ножа.
- Интересная у тебя манера навещать.
- Не обессудь, - проворчал я. - Твоя манера прощаться требует достойного ответа.
Она пару раз хлопнула ресницами: мой удар достиг цели.
- Ты, я вижу, на меня в обиде…
- А ты как думаешь, моя прелесть? Мне ведь все шишки достались.
Между нами снова холодной рекой потекло молчание. Я раздумывал, как начать. Она размышляла, как отвертеться.
- Я знаю, милый, - прошептала она, - ты считаешь меня стервой.
"Милый"! Она называет меня милым! Ничего себе, наглость! Я тут же обрел прежнюю уверенность убийцы. Я вспомнил, что у меня в руках перо, и четко представлял себе, как в случае чего пущу его в ход.
- Только не надо! - бросил я.
- Что?
- Тебе субтитры написать, или как?
Она пожала плечами.
- Конечно, все свидетельствует не в мою пользу…
Тут я здорово разозлился. Она снова пыталась меня одурачить - и это после всего, что произошло! Видно, она меня совсем за дурака принимала.
Свободной рукой я залепил ей в рожу и в полумраке увидел, как на глазах у нее заблестели слезы.
- Я ни в чем не виновата! - несмотря на это, продолжала она. - Я стала жертвой обстоятельств…
Новая оплеуха заставила ее заткнуться.
- Тихо, - сказал я. - Говорить буду я. Знаешь, девочка, ты мне лихо перетряхнула жизнь. Благодаря твоим соблазнительским номерам я свернул на тропинку, которой не ждал. Эти несколько месяцев в тюрьме заставили меня хорошенько подумать, и я, представь, выбрал для себя лучшую философию, какая только бывает: философию приятия. Вместо того чтобы хныкать, я все принимаю, а потом - использую… Я замолчал. Она слушала подобострастно, с тем боязливым и встревоженным видом, который я впервые заметил за ней на суде и который делал ее совершенно другим человеком.
- Эпилог тут ни к чему. Знай только, что я умею проигрывать… ну, умею на свой манер. Ты хорошая актриса. Восхищаюсь и снимаю шляпу. Но, как ты, может быть, заметила в зале заседаний, я тоже могу работать тыквой, когда меня суют в дерьмо… Я в последнее время немало размышлял, извини, что повторяюсь.
- Я знаю.
Она и это знала - она всегда все знала. К тому же за меня красноречиво говорила моя физиономия. Мой моральный дух уже выплыл на поверхность, как всплывает со дна озера дохлая собака.
- Я одурачил легавых один раз - в тот день, когда мы познакомились. Мне это удалось и во второй раз, когда я в последний момент остановил свой процесс. И в третий - когда дал деру из больницы… Ты читала газеты?
- Конечно.
- И тебе не пришло в голову, что я могу направиться к тебе?
- Честно говоря, нет. Я предупредила консьержку, чтоб никому не давала моего адреса, и потом…
- И потом, ты думала, что я не смогу долго водить полицию за нос, верно?
- Думала или не думала - что теперь…
- Ладно, молчи.
Она замолчала.
- Ну, теперь ты видишь, в кого я превратился? Эх, Эмма, скверную ты у меня выработала привычку… Теперь я убиваю так же легко, как дышу, и задумываюсь над своими поступками не больше, чем когда выплевываю углекислый газ. Понимаешь?
- Я понимаю одно, - сказала она. - Ты был убийцей с самого начала. И мы сразу это поняли…
- Кто - "мы"?
- Мы…
Я не стал допытываться.
Она продолжала:
- Убийцей рождаются, Капут. Это как раз твой случай. Ты об этом не подозревал. Может быть, именно я заставила тебя это понять, но моя роль тут невелика. Рано или поздно ты понял бы это сам. Когда ты сел к нам в машину, то считал себя всего-навсего мелким жуликом и неудачливым воришкой. Ведь ты умен. Очень умен: это и сдерживало твой инстинкт.
- Может быть.
- Точно, Капут, точно.
Раньше она никогда не называла меня "Капут". Но теперь все время награждала этой кличкой, потому что я ее действительно заслуживал.
- Зачем ты приехал?
Я удивленно посмотрел на нее.
- Угадай!
- Чтобы спрятаться? Но это очень неосторожно…
- Нет.
- Чтобы…
- За деньгами, Эмма. За большими деньгами. Ведь в каком-то смысле я твой компаньон. Это благодаря мне ты сегодня купаешься в деньгах. Вот я и приехал за своей долей.
Она вздохнула.
- Ну, ты, однако…
- Что - я? Я тебе мешаю, да, Эмма? Тебе так хотелось, чтобы я поскорее подох, что ты отправила мне в тюрягу отравленную жратву. Кстати, именно благодаря ей, а значит, и тебе, я смог оттуда вырваться. Правда, смешно?
- Сколько ты хочешь?
- А сколько ты предлагаешь?
Она помедлила.
- Миллион устроит?
Я расхохотался.
- Эмма, я ведь не милостыню прошу, а то, что мне причитается!
- Пять?
- Нет, десять миллионов. Это еще и немного, я тебе по дружбе уступаю. Я давно мечтал загрести чемодан с пачками денег. И рад, что получу его от тебя. Я чувствую, что это принесет мне счастье…
Она пожала плечами.
- Ладно.
- Но ты хотя бы скажи, что считаешь сделку честной.
- Я считаю сделку честной, Капут!
XVIII
Она не двигалась. Я наклонился к ней, не забыв выставить вперед лезвие ножа, чтобы быть готовым к любой неожиданности.
- Ты что это? - спросила она.
Я приблизил свои губы к ее.
- Позволь-ка…
Она ответила на мой поцелуй, наполовину прикрыв глаза и оставив в них лишь тонкую щелочку фиалкового взгляда, жгучего, как огненная струя.
Вот теперь порядок. В тюрьме я много раз представлял себе эту минуту. Я ждал ее с таким остервенением, что она просто не могла не наступить.
Это было хорошо. Отодвинувшись от нее, я почувствовал такое облегчение, словно только что ею обладал.
- Ну, что теперь? - спросила она.
Я перешагнул через спинку сиденья и устроился рядом с ней.
- Кто у тебя обитает?
Она замялась.
- Никто…
- Не трынди, лапуля.
- Ну… Робби, кто ж еще.
- Ага, Робби. Его я тоже рад буду увидеть снова. Это твой любовник, да?
- Глупый ты.
- Раньше был, но теперь пошел на поправку. Таблетки от глупости принимал: "камерол" называются. Очень помогает. Вы с ним сообща все придумали, так ведь?
- Да нет же, милый, клянусь тебе…
- Вот клясться не надо. И "милым" меня тоже не надо называть. В нашем с тобой случае это звучит чуток по-идиотски. Ладно, теперь, когда мы снова вместе, давай к делу. Поехали!
- Куда?
- К тебе, красавица, куда же еще?
Она снова завела машину. Ездила она хорошо, этого дара я в ней еще открыть не успел. Обычно это дано немногим бабам.
Некоторое время мы катили по извилистой дороге, поднимавшейся в гору. Справа расстилалось под луной море. Я думал о старой посудине, где меня ждали мои одеяло и бритва. Пожалуй, я поторопился с покупкой этого скарба. Мне предстояло спать в более удобном месте.
- Только не надо глупостей, Эмма, - добавил я. - Можешь не сомневаться: если попробуешь меня прокатить, я без малейших колебаний перережу твою прелестную шейку.
Она пожала плечами:
- Понятно.
Она сделала резковатый поворот, видимо, занервничав от моей угрозы. Потом свернула с шоссе на дорогу, обсаженную худосочными пальмами. Их пересадили сюда уже взрослыми, и они, похоже, не слишком обрадовались предложенной им новой почве.
Тем не менее при лунном свете, среди стрекотанья цикад и на фоне моря они производили определенный эффект.
В глубине долины возвышалась великолепная вилла в провансальском стиле - янтарно-желтая, с полукруглой черепицей на крыше и лепкой вокруг окон.
- Скажите, пожалуйста… - проворчал я. - И давно ты сделала это приобретение?
- Нет, недавно.
- Я думал, твоя мечта - Южная Америка, но вижу, тебе достаточно и нашего южного побережья?
- Достаточно, пока…
Она хотела, видно, сказать "пока не закроют дело", но смолчала, сообразив, что это была бы чудовищная промашка. Дело могло закрыться только с моей смертью. И до тех пор Францию ей покидать было нельзя. Временами она явно теряла ориентировку - от излишнего нетерпения.
- Ты уверена, что Робби один?
- Уверена.
- Ты уверена, что у него не болтается в кармане пистолетище? В его-то карманах скорее найдешь пушку, чем авторучку… Ну, ладно, поглядим. Но если у него все же есть карманная артиллерия, скажи лучше, чтоб подальше запрятал: в случае чего в первую очередь достанется тебе.
Она не ответила. Машина безукоризненно ровно остановилась перед крыльцом.
- Молодчина, девка. Теперь веди себя спокойно, что бы ни случилось.
Мы вышли из машины и стали подниматься по ступенькам. Робби показался в тот момент, когда мы открывали входную дверь. Он стоял, выпрямившись во весь рост, в большой гостиной с белыми и серыми плитами на полу. При виде меня у него сделалось немного туповатое лицо, будто он получил по черепу дубинкой. Я опасался, что он завопит и к нему подоспеет подмога. Но ничего подобного не произошло, и Робби, совершенно растерянный, молча стоял предо мной.
- Привет, парень, - сказал я, подходя. - Рад, небось, видеть приятеля?
Этот здоровенный кретин улыбнулся потухшей улыбкой.
- О, Капут! - неуверенно отозвался он.
- Что, друг, прищурился?
- Ну, мы-то знали, конечно, что ты смотался, но…
- Ты приехал брать у него интервью? - язвительно спросила Эмма.
- А что, уже и поговорить нельзя? Подожди, крошка, скоро я буду в твоем распоряжении. Только прежде мне надо подвести кое-какие итоги с этим куском червивого мяса…
- Остынь, - огрызнулся Робби. - Будут всякие тут меня доставать. Особенно шавки вроде тебя. Ложил я на таких убийц!
Я вытащил нож и стал подходить, недобро глядя на него. В моей голове раздался негромкий едкий звонок, что звучал всякий раз, когда мне не терпелось кого-то закопать. Я увидел Робби сквозь багровую вуаль. Лицо у него было в красных тонах, и все вокруг подернулось той же кровавой дымкой.
- Эй, ты чего? - сказал он. - Чего ты, Капут? Что я тебе сделал? Что на тебя нашло?
Тут он понял, что его бредни меня не остановят. Теперь было уже поздно, я пересек свою черту и ничем ему помочь не мог. Моя совесть резко закрылась. Я превратился в сплошную убийственную волю, управлявшую этим ножом. Нож, который я терпеливо точил, накануне, сделался моим продолжением, частью моего существа. Он был чем-то вроде шпоры у бойцового петуха.
Робби схватил старинный стул, довольно тяжелый на вид. Но мужик он был крепкий и держал его легко, как тросточку.
- Береги шкуру, Робби, - сказал я горячим от ненависти голосом. - Береги шкуру, дружище… Тебе скоро обеих рук не хватит, чтоб свои потроха удержать…
Он резко отошел назад для размаха и швырнул стул в меня. Угоди он мне в рожу, башка разлетелась бы вдребезги. А до этого было совсем недолго. Я увидел, как старинная древесина летит прямо в мою физиономию, пригнулся, у меня свистнуло в ушах, и стул разбился о стену.
Я оглянулся через плечо. Эмма стояла у двери, прямая и бледная. Если бы она решила смыться, то запросто могла бы это сделать. Но не догадалась… Или же не хотела. Может быть, эта цыпочка любила острые ощущения, и ей надоело видеть драки только в вестернах!
Робби сейчас приходилось туговато. Он в отчаянии поискал вокруг себя другой стул, но в том углу других не оказалось. Тогда он храбро кинулся вперед, яростно размахивая обоими кулаками. Это он неплохо придумал. Я хотел увернуться, но на этот раз промедлил, и колотушка весом в добрую тонну попала мне прямым ходом в правый висок. У меня чуть не треснула башка. Некоторое время я не помнил ничего: ни кто я такой, ни где я нахожусь, ни зачем я здесь… Вторая плюха пришлась мне по носу - и вызвала что-то вроде отрезвляющего шока. Боль вытащила меня из моей летаргии. Я выбросил вперед руку, вооруженную ножом; она встретила пустоту. В это время Робби как раз пытался добавить хуком, но моя же неловкость помогла мне избежать удара, и Робби по инерции завалился вперед.
Он наскочил прямо на меня, и я рухнул вместе с ним. Подобный бой должен был неважно смотреться со стороны. Во Дворце спорта нас бы освистали будь здоров!
Руки Робби устремились к моей глотке, и он основательно сцапал меня за шею. Его большие пальцы вдавили мне кадык, и я начал отплывать. Воздух сматывался из легких с невероятной быстротой.
Тогда я наугад двинул пыркой и почувствовал, как лезвие вошло во что-то мягкое. Робби мигом ослабил захват, и из его ноздрей вырвалось рычание раненого зверя.
Я рывком вытащил лезвие и встал. Он остался лежать на полу, корчась от боли и зажав обеими руками брюхо. Но двум рукам еще никогда не удавалось задержать кровищу, бьющую из такого глубокого глазка. Лезвие ножа едва покраснело, но стало липким и вонючим. Запах был просто отвратительный. Я вытер нож о пиджак Робби и сунул его обратно в кожаный футляр - аккуратно, как примерный скаут, папенькин и маменькин любимчик. Всегда готов!..
- Принимай работу, - сказал я Эмме. - Видишь, я уже кое-чему научился. Заметь, что в данном случае это почти что необходимая оборона…
Она не ответила и подошла к Робби. Тот уже позеленел, как бутылочное стекло, и его рвало на ковер.
- Эй, Робби, - сказал я ему, - веди себя приличнее. Для слуги из хорошей семьи это дурной тон!
Меня распаляла злая радость. Мне было чертовски приятно видеть, как этот гад с хрипом выплевывает на пол остатки жизни.
Эмма скорчила гримасу.
- Он ужасно страдает, - пробормотала она. Несмотря на отвращение, ее голос звучал спокойно. - Что теперь делать?
Я пожал плечами.
- Может, ты еще в больницу предложишь позвонить? Три дня будут зашивать, а потом, если очухается, посоветуют глотать поменьше толченого стекла. Нет уж!