Норма почти ничего не помнила из своего раннего детства. А может, и не хотела помнить. Ее душа сохранила только смутное воспоминание о том, что она как будто спала, глухо закрывшись от окружающей действительности, казавшейся ей в те дни до невозможности тошнотворной, и проснулась только в тот момент, когда в их школу привели худенького некрасивого мальчика по имени Даниил. Тайну эту она объяснить не смогла. Зато впоследствии именно поэтому Норма относилась ко всем без исключения детям очень осторожно и уважительно, памятуя, какая глубина и какая сила кроется в их самых, казалось бы, мимолетных чувствах и мелких, пустяковых желаниях. В отличие от большинства взрослых, она сохранила хорошую память об этом. Но повторить не получалось. Что ее слегка удивляло.
Разумеется, она не принадлежала к числу женщин, стремящихся завоевать внимание мужчин. Поэтому и не особенно нравилась им. Скорее, они ее боялись. Можно с уверенностью заявить, что ей самой было неприятно наблюдать, какие чувства внушала окружающим ее личность. Пожалуй, единственными людьми, которых Норма не пугала до дрожи в коленках своим присутствием, были доктор Вербицкий и… Настя, пятилетняя внучка генерала Сергеева. И если Даниил, по ощущениям Нормы, все-таки частенько побаивался ее, пусть и не так сильно, как остальные, то Настенька Семененко просто души не чаяла в "тете Норме". Она полюбила ее так, как любят только добрые дети – целиком и полностью, без всяких условий, просто и ясно, повинуясь единственно голосу сердца. При каждом удобном случае она просилась к ней домой, на что приходилось соглашаться – родителям скрепя сердце, а Норме, с ее неизменной вежливостью, несколько равнодушно. Никому эта внезапная симпатия не была понятна, и объекту тоже. Впрочем, ко всеобщему удивлению, со временем товарищ Норвилене стала все охотнее проводить свои выходные с ребенком. Постепенно семья Насти к этому привыкла, хотя слегка недоумевала по этому поводу и, конечно, ревновала.
Либо в субботу, либо в воскресенье, каждую неделю или через три-четыре – уж как повезет – няня привозила девочку к Норме, где она целеустремленно топала к кабинету, деловито карабкалась на высокий стул и садилась рисовать. Наверное, она была необычной девочкой, так как любила изображать не принцесс и не котят, а преимущественно военную технику. Она научилась разбираться с помощью дедушки в разных видах советских и немецких танков, самолетов, подводных лодок, зенитных орудий, и еще Бог весть чего, знала их все по названиям лучше любого мальчишки, и без конца выводила в своем толстом роскошном альбоме для рисования. Норме это не очень нравилось, но она ничего ей не говорила. Они вообще мало разговаривали. Норма обычно читала или разбирала свои бесконечные кипы бумаг. К обеду они вместе варили кашку и садились за стол. Вернее, варила Норма, а девочка вертелась рядом и с замечательной самоуверенностью подавала ценные советы. Конечно, кулинаром Норма была никудышным, но Настенька ела все, что ей предлагали, хотя дома отличалась исключительной разборчивостью и некоторой капризностью. Домработницу на выходные Норма всегда отпускала, и если бы не ребенок, напрочь забывала бы о необходимости поесть. Так уж она была устроена.
– А я знаю, где ты работаешь, – доверительным полушепотом поделилась однажды Настя, уплетая за обе щеки невкусную резиновую кашу. Норма от неожиданности проглотила чуть больше чая, чем планировала.
– И где? – без тени улыбки поинтересовалась она у девочки.
– Там, где убивают людей, – безапелляционно заявила Настя. И добавила скороговоркой. – Мне никто не говорил, я сама догадалась, правда, я умница?
– Ну-у… – растерялась Норма. – Не знаю, правильно ли ты догадалась… Интересно, почему ты так решила?
– Потому что ты думала сегодня о том, что надо убить кого-то.
Норма закрыла глаза и обрадовалась счастливой случайности, благодаря которой радио на кухне сейчас бормотало чуть громче обычного. Мало ли что… Потом встала и осторожно взяла девочку на руки.
– Да, Настя, ты ужасно умная девочка. Я очень удивлена и… рада.
Настенька захлопала в ладоши:
– Вот видишь, вот видишь!
– Но я должна тебя попросить об одной вещи, очень серьезно… – немного потерянно начала Норма и запнулась, размышляя.
– Я тебя слушаю, – подбодрила ее Настя с видом победителя.
– Никогда никому не говори об этом. Нигде. Даже здесь. Даже мне. Хорошо?
– Хорошо, – подумав, согласилась девочка. – Даже дедушке?
– Даже дедушке.
– Ладно.
– А ты меня не боишься? – спросила Норма с легкими нотками отчаяния в голосе, и ее сердце замерло в ожидании того, что же скажет Настенька. Ощущение было необычное, ранее ей неведомое. Ответ ребенка ее просто ошеломил.
– Нет, конечно! Ты же хорошая! Ты убиваешь только понарошку. То есть уже мертвых. А я-то живая!
Норма чуть не уронила ребенка, мгновенным инстинктивным движением сильно прижала к себе и затем бережно опустила обратно на стул.
– Ты могла бы попросить меня нарисовать лошадь, – после некоторой паузы заметила Настенька, продолжая свою трапезу, как ни в чем не бывало.
– Лошадь? – тупо переспросила Норма.
– Ну да, лошадь. Тебе же не нравятся танки, я знаю! Поэтому я попросила дедушку научить меня рисовать лошадь. Я теперь умею рисовать лошадь!
– Ты научилась рисовать лошадь? Отлично! Это хорошо, – рассеянно пробормотала Норма.
– Кавалерийскую, – мстительно уточнила Настя и хитро покосилась на нее.
Если бы кто-нибудь случайно подсмотрел в эту минуту, как рассмеялась Норма Норвилене, он сразу и навсегда прекратил бы ее бояться.
– Ох, Настя! А собак пограничных ты еще не научилась рисовать? Или кошек-медсестер? – сквозь заразительный хохот приговаривала она. Настя, от природы наделенная хорошим чувством юмора, выкатывала глаза и делала рожки, подыгрывая ей: "Муу-уу… Я корова-сапер… На моем поле много мии-иин!"
Потом перестала дурачиться и серьезно произнесла:
– Когда я вырасту, я буду генералом, как дедушка!
Норма только руками развела.
В тот день Настеньку забрали раньше обычного. Норма без сил упала в глубокое кресло и предалась непривычным для себя размышлениям. Конечно, она была удивлена внезапно прорезавшимся даром ребенка – точнее, необычайно сильной защитой, которая не давала обнаружить его раньше. Что теперь делать с Настенькой, она совершенно не представляла. Так как Норма успела некоторым образом привязаться к девочке, ее судьба оказалась ей как бы небезразлична. И это открытие тоже нельзя было назвать приятным для Нормы. Никаких привязанностей ни к кому и ни к чему – разве не этого она требовала от своих подчиненных? Также ее потрясло уверенное заявление Насти о том, что она "убивает только мертвых". Норма и сама раньше не раз задумывалась над морально-этическими, так сказать, аспектами своей деятельности (то есть, простите, над тем, что обычные люди видят как мораль и этику). Для нее эта сторона открывалась как целесообразность с точки зрения общего баланса энергий. Конечно, Норма часто замечала, что жизненная сила у людей, которых "вели" сотрудники ее отдела, большей частью просто отсутствовала, но она еще не облекала свою мысль в такую четкую и ясную форму – "они же мертвые". Она глубоко задумалась также и над замечанием Насти о том, что "она хорошая". Норма никогда в жизни не догадалась бы раздавать такие странные оценки людям. Она привыкла рассматривать все явления, в том числе и людей, только через призму полезности. На ее взгляд, "хорошим" можно было назвать, например, задание, выполненное в срок, что называется, без сучка без задоринки. Или поведение человека, которое в тот или иной момент принесло пользу делу. Но может ли человек быть "хорошим" или "плохим" вообще? Как это? В состояние, похожее на депрессию, ее вогнали и неожиданные размышления на тему, что же такое "полезность" и на кой ляд она, в общем-то, сдалась, и насколько она расходится с понятием универсальной целесообразности, представление о которой Норма имела.
Так она сидела, свернувшись в клубочек, все больше и больше цепенея, пока незаметно для себя не заснула. Ближе к полуночи ее разбудил дикий трезвон. Это явилась ее подруга, известная актриса. Норма, очень мрачная после тяжелых раздумий, решила было не открывать дверь, но разве от проблем убежишь таким образом? Вздохнув, она медленно закурила, послушала некоторое время непрерывные звонки, убедилась, что они в скором времени не прекратятся, и со всей прямотой своего характера, в подобные минуты достойной восхищения, отправилась открывать дверь, не дожидаясь, пока охрана выйдет из себя. Охрана обычно терпела секунд сорок, по истечении которых нежелательного гостя постигала участь корабля в бермудском треугольнике – он исчезал.
Подруга была сильно навеселе и отчаянно ругалась – на нее, на свой театр, на подлых конкурентов и на злодеев-режиссеров. И вообще, на всю страну и на весь мир… Это была очень красивая породистая брюнетка, постоянно экзальтированная и ужасно странная в повседневной жизни. Если это кому-то интересно, можно еще добавить, что в младенчестве будущую актрису крестили как Марфу, а по документам она являлась Мартой (что в принципе одно и то же). На сцене она выступала совсем под другим именем. Норма считала, что актриса выбрала ее в подруги преимущественно из стремления к оригинальности, заглушая свой страх перед ней всеми доступными средствами. Норма, к сожалению, и тут была права. Но бесконечные гневные тирады успокоили ее и даже немного рассмешили, за что она в общем-то осталась благодарна подруге.
* * *
"Когда же дождь?" – томился Ванька, девятнадатилетний бывший студент, бессмысленно уставившись в невыразительный прямоугольник черно-белого телевизора. Балет. А за окном притихла его родная деревня. Пасмурный день, небо, затянутое серыми тучами и липкая духота. Бархатный август иногда оборачивался таким безобразием. Как будто что-то зловещее повисло в воздухе.
Выпадают-таки в начале осени свободные дни, подобные этому – от силы два-три. Сенокос закончен, птицы – на юг, люди – в теплые дома, охота еще не объявлена, урожай чуть-чуть не поспел, поэтому лихорадки с засолкой-закваской пока нет. Родители Ивана с его младшей сестренкой, ученицей теперь уже восьмого класса, уехали в райцентр на школьный базар, заодно проведать бабушку с дедушкой. Они должны вернуться завтра, а на Ивана легла ответственность за двух коров и теленка. Ему это было не впервой.
Он любил свой просторный, прохладный дом с двумя печками в разных его концах – чтоб зимой было теплее, множеством комнат и жилой в летнее время мансардой. Типичный якутский проект. На другом конце необъятного двора, густо заросшего шелковистой травой изумрудного цвета, находился теплый хотон с отдельным двориком для сена, выгоном для телят и прямым выходом на так называемую "коровью тропу". Очень удобно. Утром надо только не полениться пройти весь обширный двор, дойти до хотона, отодвинуть там три жердочки на черном входе – и буренки, радостно мыча, по "коровьей тропе" сами устремляются на пастбище, а зимой на водопой, увлекаемые опытными товарками-лидерами. Вечером тоже обычно возвращаются сами и громко подают голос, требуя отворить им их законное жилище. Правда, иногда по какой-то причине то одна, то другая корова отстанет от толпы, и то одна, то другая хозяйка, беззлобно ругая загулявшую кормилицу, отправляет детей на велосипедах на ее поиски. Триумфальное возвращение нерадивой сопровождается долгими смешными рассказами о том, "где она была и что она делала".
Всю жизнь бы прожил Ваня вот так, в тихих, разумных заботах и неторопливом созерцании, да и родители вроде не против, только вот родня достала – "учись, учись, сколько можно коровам хвосты крутить". Может, они и правы – работы-то здесь нет, придется заниматься исключительно своей "личной фермой". Если очень сильно повезет, ему в лучшем случае светит место кочегара в котельной, ну или шофера, после соответствующих курсов. Совхозные доярки и дояры жили отдельно, как бы в пригороде (придеревне?), и два огромных, образцово-показательных, бетонных хотона-монстра, которые они обслуживали, не вызывали у Ивана никаких теплых чувств. В деревне считалось, что общественные коровы слегка сумасшедшие, а их доярки пьют как лошади, потому что получают слишком много денег.
Так вот, с образованием у Ванечки, по прозвищу Кугас (так его прозвали еще в детстве, действительно из-за природного светлого оттенка волос), случился серьезный сбой. Более-менее успешно закончив среднюю школу, он довольно легко поступил на инженерно-технический факультет госуниверситета в Туймаде. Не то чтобы его сильно привлекала профессия, просто там конкурс был самый низкий. Так было всегда. Одно место – один абитуриент. Или даже 0, 72. При этом ИТФ-шники считались, наряду с питомцами физкультурного, главными нарушителями общественного спокойствия на Сергеляхе – якутском студгородке, и вообще редкими экземплярами, позорящими доброе имя студента, а злые языки называли просто "иногда трезвым факультетом". Что, как Иван позже узнал на своем личном опыте, хоть и не являлось абсолютной истиной, но подбиралось к ней весьма близко. Самый престижный, исторический, куда он всегда втайне мечтал попасть, был ему заказан – никто, даже сам ректор, не смог бы помочь ему, с его аттестатом, преодолеть конкурс в 14,5 человек, из которых половина – медалисты, а другая половина – победители всяческих конкурсов и просто льготники, но все с хорошими аттестатами: ребята из многодетных семей, сироты и сержанты советской армии… А армия издали грозила Ивану здоровым красным кулаком… Он предпочел переждать в теплых стенах учебного заведения, но в глубине души всегда знал, что ЭТО его когда-нибудь настигнет. А жаль. Пусть ему и не нравилась учеба, зато было весело; правда, девчонок было на их курсе всего две, ну да не беда, зато парни подобрались отличные. Разудалые вечеринки в общагах у девчонок-филологов, походы в кабаки чисто мужской компанией, состоящей из пятнадцати одногруппников, трясучка перед экзаменами, всегда радостные приезды домой на каникулы и футбол до изнеможения с бывшими одноклассниками на соседнем лугу – теперь придется со всем этим расстаться. На два года.
В окно нетерпеливо постучали. Так делали только его друзья, исключительно из хулиганских побуждений. Им нравилось таким образом возвещать о своем приходе, пробираясь по густому палисаднику мимо окна его комнаты. В их деревне разве что на ночь, да и то не всегда, закрывали только ворота и калитку; о домашних засовах имелось слабое представление. А знаком того, что дома никого не осталось, служила палочка, которой просто слегка подпирали снаружи дверь террасы.
Ваня обрадовался, быстро нацепил футболку и выскочил на террасу. Действительно, пришли ребята, его однокашники: Петька и Байбал. Последний, победно улыбаясь, показал бутылку красного вина, спрятанную во внутреннем кармане куртки: "Вот, отоварил свой талон!" Петька был настроен на романтический лад: предложил выпить заветную бутылку в лесу, "под сенью акаций". Ванька охотно согласился и засмеялся, глядя на ленящегося Байбала: "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина!". Детское прозвище Байбала, Ырыган, что значит "худой", и доныне являлось весьма актуальным – в столь почтенном, как им казалось, возрасте. Байбал только хмыкнул, корча страшные рожи, показывая тем самым, что примиряется с перспективой тащиться с друзьями в лес. Ванька захватил из дома железную кружку, которую всегда таскал в школьные походы.
Друзья зашагали в сторону леса. Шли не спеша, травили анекдоты, по пути наелись ягод, которых в то лето уродилось много. Наконец деревня скрылась из виду за стволами берез и сосен, а в воздухе разлился густой хвойный запах, застрекотали кузнечики. Над головами друзей стаями кружили мошки и слышалась тихая комариная песнь – конечно, не такая назойливая, как летом. "Ну, как там "наше" место стоит?", – сказал Петька, первым ступая на секретную тропку, ведущую к их шалашику, расположенному в узкой темной лощине, прямо на границе с заказником. Про существование этого места знали только они трое. Свой уютный шалашик из веток, столь удачно поставленный ими несколько лет назад, они обнаружили в хорошем состоянии. Да и что могло с ним случиться за неделю? Ребята вошли туда, как к себе домой, ревниво оглядели, затем по-хозяйски расположились – кто на бревнышке, кто на теплой земле. Байбал достал штопор, который всегда носил с собой и ловко откупорил бутылку. Ярко-красная струя напитка полилась в кружку. Первым пригубил Петька и, отмахиваясь от мошек, передал Ивану.
Вдруг мирные стрекочущие звуки леса прервал ружейный выстрел. Потом еще раз. "Деревенские, что ли, по заказнику разгуливают?", – удивился Байбал. "Может, наши, а может, городские приехали" – высказал предположение Ванька. Они спокойно продолжали свое застолье, когда совсем близко от них послышался треск сучьев. Ребята недоуменно переглянулись. Ванька первым покинул укрытие и торопливо выбрался наверх, к лесу; за ним Байбал. Ждали они недолго. Почти сразу из лесной чащи вынырнул незнакомый высокий мужчина, одетый, как городские одеваются на охоту, но без ружья. Мужчина, казалось, обрадовался им. Он был явно не из местных, что и подтверждала его просьба: "Парни, я тут от своих отстал. Мы сегодня утром на уток приехали. Лагерь разбили на поляне возле большого озера, а тут все лес да лес". Ребята переглянулись. Объяснить дорогу не представлялось возможным. По причине отсутствия таковой. Немного посовещавшись втроем, Ванька с Байбалом вызвались проводить охотника к лагерю, тем более, что эту поляну они отлично знали, она совсем недалеко – если знать, как идти. Петя остался их ждать и сторожить шалашик с вином.
Ребята довольно быстро вывели путника к ярким палаткам. Городские оказались солидными мужчинами, на лицах которых читалась усталость от больших трудов. Среди них были и русские. По разговору и одежде, кажется из Москвы. Тоже, наверное, большие чины. "Заблудился вот, ребята помогли" – коротко объяснил высокий причину своего отсутствия. "Молодцы, садитесь к нашему столу, угощайтесь" – пригласили они Байбала и Ваньку. Такие деликатесы ребята видели только в рекламных фотоальбомах про Якутию. Кусочки соленой нельмы, тающие во рту, нежный олений язык, копченый осетр, черная икра… "И зачем им охота", – подумал про себя Ванька. Когда Байбал начал уплетать пятый бутерброд с икрой, Ванька незаметно толкнул его локтем, призывая не забывать про приличия, а также ждущего их Петьку. Ребята поблагодарили своих новых знакомых и уже встали из-за импровизированного стола, как высокий, которого звали Степан Никифорович (парни наконец узнали "того самого" Пахомова и с любопытством разглядывали), попросил их показать место, где остановились утки. "Стрелять я не умею, хочу просто на них посмотреть". Ребята согласились. Один из москвичей тоже решил к ним присоединиться. Этот очень сильно хотел подстрелить дичь: "Буду потом в Москве хвастаться". "Как бы вы вдвоем не заблудились на обратном пути", – пошутил коренастый мужчина в спортивном костюме. – Один из Москвы, второй в лесу давно не был". "Так пойдем с нами, Гавриил, будешь нашим Сусаниным", – засмеялся русский. Впятером они отправились к озеру, где обитали утки.