– Да, вот, гляди! – Сын вытащил из ранца дневник. – Мама не хочет расписываться. Говорит – тебе показать надо. А? – Богдан просительно заглянул отцу в лицо. – Ну чего?.. Не выдрали же страницу совсем! Только чуть-чуть – там склеить можно.
– Ну и свинтус же ты, братец! – Ружецкий с отвращением перелистывал дневник. – Как ты так умудряешься бумагу марать, не понимаю. При всём желании не получится…
– А у меня ручка течёт! Во! – Богдан растопырил пятерню – всю в фиолетовых пятнах. – И промокашки все насквозь. Я же не нарочно – на фиг мне надо!
– Светка, ты что, ручку ему новую купить не можешь? Или денег дай – пускай сам приучается…
– А ты думаешь, что ручки есть в магазинах? – с ласковой издёвкой спросила жена. – Хоть бы раз зашёл, глянул – как корова слизала. Может, на работе у себя выпишешь по накладной? Или у ребят своих попросишь – вдруг лишняя есть?
– Да, так и представляю, как ручку выпрашиваю!.. – Ружецкий почему-то опять вообразил Минца. – Ладно, у Севки спрошу. Наверное, у него или у сестры завалялась где-нибудь. Ходила же она в школу совсем недавно.
– Вот так и всё у меня – хоть разбейся! Будто я виновата, что все товары припрятали спекулянты! Потом с рук втридорога продают, и те же ручки тоже. Дома скандалы, на работе тоже. Хам на хаме, хавала вот такие, – горько жаловалась Светлана, прислонившись спиной к дверному косяку. – Хоть бы мне когда-нибудь по дороге пропасть, чтобы не видеть вас всех!..
– Мам, не надо пропадать! – испугался Богдан. – Я больше не буду – честное слово…
– Мне твои честные слова не солить, – махнула рукой мать. – Чтобы денег у нас было столько! – И ушла на кухню.
– Ты всё-таки зайди завтра в наш канцелярский – может, выбросят ручки днём, – Михаил открыл бумажник и дал сыну трёшку. – Но если жвачку купишь или спустишь в игровой автомат, пеняй на себя. Надо – попроси честно, а исподтишка ничего не делай. Приучайся деньги тратить и экономить – всё равно придётся. Миллионером ты не станешь, так что шиковать не придётся. Чтоб за каждую копейку мог отчитаться! Ясно тебе?
– Ясно. – Богдан подвинул к отцу дневник. – Пап, ну подпиши! Я завтра же ручку куплю, если они там будут.
– На субботу учительница вызывает? – Михаил сдвинул в сторону газеты и журналы. Потом он нагнулся и подобрал с паркета упавший "Советский спорт" за вчерашний день.
– Она на пятницу вызывала, на первое февраля, – сказала Светлана из прихожей. – Но, может, и второго примет тебя – на радостях…
Богдан водил чернильным пальцем по обложке дневника и сопел носом.
– Убери руку, сейчас ещё больше испачкаешь! – прикрикнул Ружецкий. – Значит, так. Мы с тобой ещё завтра побеседуем. Я посмотрю, как ты умеешь слово держать. А пока вымой руки с мылом и пемзой, возьми мою ручку и садись за уроки. Хватит собак гонять – пора за ум браться. Ты мужиком скоро станешь. Кто знает, что завтра будет? – Михаил вдруг вспомнил, как позвонил на московскую квартиру Дмитрий Стеличек, и какое письмо получил Всеволод. – Это самое страшное преступление – жизнь впустую тратить. И даже по малолетству такое не прощается. Дневник твой подпишу перед тем, как идти в школу…
– Ты пойдёшь? – печально вздохнул сын.
– А разве ты не видишь, как матери тяжело? Хоть бы помог ей немного – не развалишься. Лишний раз в хоккей не сыграешь, ничего страшного не произойдёт. – Ружецкий чувствовал какую-то сосущую, лютую тоску. Наверное, надо было Севке какие-то другие слова сказать – там, в Москве. Но эти слова всё равно остались бы пустыми, бесполезными. И всё негодование излилось на непутёвого сынулю, который никак не мог уйти к себе и сесть за уроки. – А на продлёнке чем занимался? Жеребцова бил по голове ранцем? Почему там уроки не приготовил? Тьфу, ну в кого ты такой уродился? Ногти грязные, весь в чернилах, на щеке царапина… В таком виде ужинать не сядешь!
– Пап, я на продлёнке половину уроков сделал, а потом только подрался. По русскому упражнение осталось, и по матеме два примера…
– Не понимаю я тебя, Богдан Михалыч! – Ружецкий положил свои тяжёлые руки на хрупкие плечики сына. – Можешь ты мне простую вещь объяснить? Неужели так трудно тетради в порядке содержать? Разве самого не тошнит?
– У всех такие, – пробормотал сын и опустил голову.
– Ну, положим, не у всех, – возразил Ружецкий. – Вот я про себя могу сказать, что никогда подобного не вытворял. Гляди-ка! – Он повернул мальчишку то одним, то другим боком. – Половины пуговиц нету на форме…
– Пап, ты что, и не дрался никогда? – удивился Богдан.
– Конечно, дрался. Но сейчас не о драках речь, а об аккуратности. Я. если мне рожу расквасят, первым делом к Волге – и мылся. Пока матери дома нет, возьму иголку с ниткой и зашью, где порвал. Не хотел её расстраивать, грузить лишней работой…
– Бабу Галю? – почему-то уточнил Богдан.
– Да, её. Мать моя в суде работала, в городе Калинине. А жила в посёлке, и потом в автобусе ездила. Это очень тяжело, я знаю. На бандитов и хулиганов целыми днями смотреть, общаться с ними, приговоры выносить. Они ведь бывали и смертными – для убийц и насильников…
– Их расстреляли? – шёпотом спросил сын. – Бабушка приговорила?
– Не всех – кое-кому смягчили наказание, – вздохнул Михаил. – Но мать всё равно страдала очень. И одновременно считала, что без высшей меры обойтись нельзя. Это – огромная ответственность, понимаешь? И я не мог жизнь ей осложнять. И так мужскую работу выполняла, старалась меня в люди вывести. Очень переживала, что я без отца рос. Это уже потом, когда она замуж вышла, стало легче. Мы в Ленинград приехали, и мама радовалась – хоть воду и дрова не таскать…
– Пап, но наша-то мама не с бандитами работает! – возразил Богдан. – И воду с дровами не носит.
– А ты думаешь, что в билетных кассах лёгкая работа? Видел, какие там очереди? Гам стоит целый день, клиенты нервные. У нас кругом такой бардак, что чёрт ногу сломит! Пооформляй-ка билеты целую смену, с двумя перерывами по полчаса! Быстро на уши встанешь. Ладно, иди руки мой. И подумай на досуге, стоит ли дальше дружить с Курозенковым. Ничему путному ты у него не научишься, только сам по наклонной скатишься. Беги, приведи себя в порядок! – Ружецкий легонько подтолкнул сына в спину. – И у меня ещё дел полно…
* * *
Богдан сцапал свой дневник и убежал в прихожую. Его отец усмехнулся, ладонями разгладил листы протоколов. Ладно, что с Кулаковым получилось удачно. Хотели сегодня искать бригадира скупщиков, а он сам позвонил на Литейный, попросил встречи по делу о купюрах. Всеволод Грачёв и Александр Минц занимались брокером Джеком-5, который действительно оказался Юозасом Делиникайтисом. Очень быстро выяснилось, что это – рабочий кооператива, инженер-технолог с высшим образованием, который приехал в Ленинград из Зарасая, да так тут и остался. Сейчас ему шёл тридцать второй год. И, вроде, ни в каких уголовных делах Делиникайтис замечен не был. Жил он с семьёй на Владимирском проспекте, где и надеялись его прихватить – если повезёт.
К Борису же Кулакову выехали Михаил с Тенгизом – как оказалось, Нечаев дал верный адрес. Дом этот стоял на углу улиц Школьной и Оскаленко – серый, двухэтажный, немецкой постройки. Серёга слёзно просил пока его из камеры не отпускать, потому что, хоть и узнал об аресте Габлая, очень боялся расправы. Но его всё же отвезли домой, в Заневку – поздно вечером, чтобы никто не видел. Теперь Нечаев безвылазно сидел дома, дрожа от страха, но есть и пить всё равно хотел. И Евгения Даниловна, высунув язык, носилась по очередям, чтобы прокормить своё непутёвое чадо.
И всё это время Михаил думал, как же быть дальше с предложением и угрозами Инопланетянина. Конечно, идти с ним на сговор никто не собирался, но и дурачить его, крутить, хитрить и юлить тоже не было смысла. Два предупреждения уже последовало, примерно известен срок – три дня с момента звонка на квартиру московской Севкиной тётки. Значит, завтра должно поступить и третье, последнее – чистый лист бумаги, означающий смертный приговор. Обычно он приводился в исполнение в течение суток, и "братва", конечно, постарается успеть до конца месяца.
Только вот вопрос – это касается всех членов группы или только младшего брата? Когда придёт уведомление, выяснится – тогда чистые листы получат все. Другое дело, что вряд ли всю группу даже Стеличек в состоянии уничтожить разом. Кто-то обязательно спасётся, но всё равно потом будет жить в постоянном ожидании скорой расправы, потому что ни те, ни другие не отступят, пойдут до конца. Инопланетянину тоже жизнь мёдом в таком случае не покажется – Горбовский и прочие об этом позаботятся…
Ружецкий тряхнул головой, отгоняя невесёлые мысли, и решил, что нужно работать. Никаких вариантов всё равно нет, раздумывать не над чем. И потому надо стараться, чтобы к моменту развязки как можно больше материалов лежало в сейфе на Литейном. Тогда, в случае чего, другим будет гораздо легче кончать это дело.
Севка говорил, что Шура Сеземов, его приятель, тоже из гебистов, держит массу досье дома. Это, конечно, категорически запрещается, но всякий раз на Литейный тоже не набегаешься. Конечно, папки эти второстепенные, и сведения касаются таких вот телефонных брокеров и продажных банкиров. Вроде бы, материала накопилось уже достаточно, и он тоже скоро пойдёт в ход…
Михаил уселся поудобнее, поближе придвинул лампу и стал читать. Но потом остановился, поняв, что это делать не нужно. Весь разговор с Кулаковым восстановился в памяти каким-то чудесным образом, и теперь Ружецкий слышал каждое слово, произнесённое там, в Новой Деревне.
Да, не так всё представляли себе они с Тенгизом, когда своим ходом, чтобы не привлекать внимание казёнными номерами машин, отправились к Кулакову в гости. Борис Ананьевич, что удивительно, нашёлся сам, назначил встречу на одиннадцать дня и попросил обязательно быть.
– Чего это он такой ласковый? – проворчал Михаил, прилаживая под пиджак кобуру. Из-за того, что на нём был толстый свитер, а сверху – дублёнка, получилось не очень удобно. – Боюсь, что засаду на хазе устроит, а то без оружия бы пошёл…
– Ну, и чего он этим добьётся? – Тенгиз ещё ничего не знал ни о письме Стеличека, ни о его московском звонке. Батоно, как члена опергруппы, это всё тоже касалось, но братья до получения чистого листа решили его не беспокоить. – Просто хочет контакт установить, чтобы получить меньше. Такими делами дураки не занимаются. Значит, Кулаков умный, и всё уже просчитал. Вот увидишь, Мишико, что он там весь мокрый со страху…
День был пронзительно-холодный – даже по сравнению с тем, что они провели в Москве. Неживое голубое небо почти вплотную нависло над белыми от изморози деревьями. Сверкал жёсткий, скрипучий снег, да носился над кладбищем и над домами обдирающий лица ветер.
Тенгизу пришлось по дороге забрать из школы дочек – семилетнюю Медею и Като, тремя с половиной годами старше. Жила семья на Каменном острове, в одном из жёлтых корпусов с широкими окнами. Нанули боялась, что девчонки заиграются во дворе, простудятся, заболеют, и потому попросила их встретить. Чтобы не провоцировать очередной скандал, Тенгиз дочек встретил и оставил дома, заперев дверь снаружи, чтобы они всё-таки не удрали гулять.
– Вот такая работа у меня, Мишико! – жаловался батоно, когда они на подвернувшемся трамвае ехали к Кулакову. – Нанка после того, как я из Москвы вернулся, совсем невозможная стала. Требует отчёта за каждую копейку, за малюсенькое опоздание – форменная мегера! Наговорили ей про меня, что ли? Я же в ресторане Габлая брал, а не с бабами гудел, а она не верит. – Дошло до того, что я на службе отдыхаю, потому что дома куда тяжелее – честно тебе говорю…
Они вышли на нужной остановке и по улице Оскаленко добрались до Школьной. У самого дома Кулакова яростно орудовал лопатой молодой краснорожий дворник. Конечно, на такой стуже любого нахлещет, но сам факт присутствия здесь днём подозрительного человека уже настораживал. Ружецкий и Дханинджия непроизвольно коснулись друг друга плечами – "тихарей" они научились распознавать с полувзгляда.
Получается, что за квартирой Кулакова тоже следят, и самого его зацепили. Правильно они сделали, что не поехали на "Волге" с милицейскими номерами, а так ещё неизвестно, куда идут мужики и по какому делу. От мороза они прикрыли лица шарфами почти до самых глаз, и мнимый дворник вряд ли смог их в точности узнать. Хоть тут квартир и мало, но всё же возникнут вопросы, которые "тихарю" придётся согласовывать с начальством.
Так или иначе, но вошли в дом беспрепятственно, и дворник даже не сделал попытки подойти поближе. Поднявшись на крылечко, Ружецкий позвонил прямо с улицы. Дверь тотчас же открылась, и невысокий сухой дядька с короткой седой бородкой впустил их в прихожую.
Одет он был неброско – как обычно зимой, за городом. Никаких перстней и цепей на нём Михаил с Тенгизом не заметили, да и пресловутая двухэтажная квартира роскошью не блистала. Больше всего Кулаков напоминал учёного, предпочитающего проводить весь год на даче. Свитер, душегрейка, ватные штаны, валенки – как у простого смертного. И ничто не выдавало в этом человеке одного из теневых воротил города.
Хозяин включил в прихожей электрический кованый фонарь, и Ружецкий сразу же обратил внимание на странное подёргивание его лица, будто бы сведённого сильной судорогой. Кроме того, верхняя губа Кулакова была рассечена и совсем недавно защита – судя по всему, в травмпункте.
– Дублёнки сюда вешайте! – отрывисто сказал Кулаков, отодвигая дверь встроенного шкафа. – И поднимемся в комнату – у нас мало времени. Шевелитесь, ребята.
Заинтригованные и притихшие, они поднялись по винтовой лесенке с резными перилами и вошли в комнату, где было очень тепло – по крайней мере, так показалось с мороза. Комната тоже оказалась самая обычная, без единого намёка на богатство хозяина. Обыкновенный кабинет учёного – письменный стол, кожаные кресла и такой же диван, стеллажи с книгами, журнальный столик. Единственное, что отличало жилище Бориса Кулакова от прочих, были клетки с птицами – тут их было штук десять. Михаил отметил, что большинство клеток – с канарейками. Похоже, перед тем, как раздался звонок, Кулаков задавал им корм. И сейчас, махнув пакетиком на кресла, он извинился.
– Одну минуту, я сейчас закончу. Оголодали мои пташки, пока я у врача был. Кушайте, кушайте! – Он любовно наблюдал за тем, как птицы клюют, пьют воду и чистят пёрышки. Потом оглянулся на гостей, скользнул взглядом по их лицам. Подумал немного и обратился к Михаилу. – А вы очень на своего отца похожи! Я знал его лично, несколько раз беседовал. У вас, кажется, ещё брат есть? Наконец, случай представился и с вами познакомиться…
Кулаков хотел ещё что-то добавить, но передумал. Тенгиз удивлённо взглянул на Михаила, и тот решил внести ясность.
– Простите, а чем вы тогда занимались? Ну, когда с отцом имели дело?
– Тогда-то? – Кулаков ответил не сразу – сначала послушал пение птиц. – Ну, водочкой приторговывали после горбачёвского Указа. Дело прошлое.
– Да, нынешний бизнес более выгодный, – понимающе кивнул Михаил.
– Да как вам сказать!.. – Кулаков открыл очередную клетку. – Тоже не ахти какая сладость, но жить можно. Сейчас закончу – чтобы потом не отвлекаться. У нас с вами разговор серьёзный будет…
Наконец хозяин накормил последнюю птичку и присел к столу. Тенгиз безмятежно смотрел на него и жевал резинку, а Михаил прикидывал, сколько же времени они здесь потратят. Батоно уговорил после Кулакова завернуть в солярий, где работал один из его земляков. Холод собачий, кровь заледенела – надо немного позагорать, погреться. Это недалеко, на улице Савушкина; единственная проблема – может не остаться времени.
– Ребята, – без церемоний начал Кулаков, сцепив пальцы в замок и всё так же дёргая щекой. – Вы понимаете, с кем связались? Денежная реформа растревожила столько осиных гнёзд, что премьер-министру Павлову этого никогда не простят. А уж вам-то – и подавно. Вы должны быть очень осмотрительны, – продолжал Кулаков своим профессорским тоном. – Во сто крат больше, чем сейчас… Другому человеку я бы вообще посоветовал отступить, но знаю, что сын Сириуса на это никогда не пойдёт. Я не только знал вашего отца, но следил за вами с братишкой. Не по злому умыслу – просто из интереса. И сейчас вам желаю только добра, как это ни парадоксально. Можете мне доверять, несмотря на мою неоднозначную репутацию.
Михаил, не скрывая этого, оглядел комнату Кулакова и поинтересовался:
– Вы один здесь живёте?
– Жена сейчас в Солнечном, в санатории. У неё легкие плохие – врачи посоветовали в городе бывать поменьше. Ну а мне и здесь хорошо…
– У вас разве дачи нет? – гортанно удивился Тенгиз. – При таких-то возможностях!..
– А куда мне эта дача? – пожал плечами Борис Ананьевич. – Лишние проблемы только. Работа у меня рисковая – сами видите, с кем дело имею. А то и просто хозяевам не угодишь, и – гаси свет. – Кулаков дотронулся мизинцем до шва на губе. – Люди они простые, университетов не кончали – в отличие от меня…
– Какой факультет? – оживился Тенгиз.
После того, как его старший сын Варлаам стал студентом, батоно начал сильно интересоваться проблемами высшего образования.
– Геологический, – с улыбкой ответил Кулаков. – Я ещё успел застать романтику, поработать в своей профессии. Нефть в Сибири нашли тоже при моём скромном участии. Так что не одни грехи на моей совести – есть и заслуги. Ладно, давайте о главном! – Борис Ананьевич провёл ладонью по лицу, словно стирая с него ностальгически-расслабленное выражение. Теперь перед ними сидел жёсткий и цепкий пахан. – Что вы знаете об участниках данной операции? Я имею в виду дело об убийстве Гаврилова и всё, что с этим связано…
– Знаю, что Стеличек имеет свой интерес, – небрежно, будто не придавая этому никакого значения, начал Ружецкий.
– Это верно, – сразу согласился Кулаков. – Он лично привёз из Италии партию оружия, средства от продажи которого отмывали и спасали в ходе обмена. Но вы, похоже, ничего не знаете о главном игроке – Святославе Иващуге. Слышали про такого?
– Нет! – Михаил удивлённо посмотрел на Тенгиза. – А ты, батоно?
– Впервые слышу, Мишико, – сразу же ответил тот.
– Он с Западной Украины, из семьи оуновцев. Но по-русски говорит прекрасно – без малейшего диалекта. Кстати, сын профессора Львовского университета. Долгое время свои политически взгляды семья тщательно скрывала, а теперь всё наружу выплыло. Он любит, когда его называют "проводник" – это на их сленге командир, вождь. Всегда ходит в дымчатых очках, одежда часто бывает в клетку. С виду он похож разве что на книжного спекулянта, и потому в глаза не бросается. Немудрено, что Иващуга не попал в вашу картотеку – умеет маскироваться на местности, как ядовитая змея…
Кулаков замолчал, потёр свитер над сердцем, и несколько мгновений ловил ртом воздух. Потом, немного успокоившись, продолжил.
– Все мы, вместе взятые, ему в подмётки не годимся. Простоватые ребята – замели нас когда-то, дела сшили. Теперь милиция всё про нас знает. И про Дмитрия в том числе, – заметил Кулаков. – Может, сам он и не полез бы на рожон, да Иващуга заставил. С Проводником спорить не решился бы даже его славный дядя, Веталь Холодаев. Есть "отмороженные", которых вся "братва" боится. Вот, Иващуга как раз такой и есть…