Мотовило резко повернулся к стажёру и почувствовал, как у него задёргалось нижнее левое веко, мелко и противно. Стараясь не обращать внимания на нервный тик, он внимательно посмотрел в горящие сыщицким азартом глаза юноши, и потупил взгляд. Помолчал и сказал резковато, пытаясь скрыть за резкостью слов неловкость перед подчинённым за то, что тот - честный и искренний парень, незнакомый с жестокой, иногда грязной правдой жизни, а его начальник - продажная шкура.
- Я вам что приказал, товарищ стажёр? Вычислить всех, кто связан с погибшими. Уяснил? А на "бочке" тебе делать нечего. Не стреляли оттуда. Это была ручная граната и взорвалась она внутри апартаментов. Неосторожное обращение с боеприпасами.
- Но, товарищ майор…
- Ты мой приказ слышал?
- Да… Так точно!
- Вот, и выполняй. А то Свечкину с Кукановым без тебя не управиться.
- Есть, - нехотя произнёс стажёр и отошёл.
- Эй! - окликнул его Мотовило через секунду. - Петровский!
Стажёр подбежал, радостный, в надежде, что у шефа неожиданно возникли сомнения в своей версии о причинах взрыва.
- Так я слажу?
- Скажи Стёпе, пусть подгонит "уазик", фарами посветит. Ни видно ни хрена.
- Есть, - разочарованно произнёс Петровский.
Сидорова Мотовило узнал сразу, хотя лицо товарища было так густо залито кровью, что более походило на маску. Узнал по росту, телосложению и длинным, слегка вьющимся, волосам. Да, и черты лица под кровавой маской были его, сидоровские.
Вот и всё, подумал майор, и ощутил какое-то странное облегчение. Сидорова больше нет. Теперь ему, Гоше Мотовило, не перед кем оправдываться в слабости. Нет больше в живых человека, перед которым было бы стыдно. Теперь всё пойдёт по начертанному кем-то плану. Кем-то?.. Да уж ясно, кем - Пархомом и его высокопоставленными помощниками. Пархом оказался сильнее. Наглее и решительнее, а значит, сильнее. Пархом и такие как он - хозяева жизни. Потому-то они, наглые и беспредельные, так легко и решают свои проблемы. Выстрелом из гранатомёта, например.
Сейчас надо просто-напросто ничего не делать, вернее, делать то, что скажут, и всё будет шито-крыто.
Так было часто.
Так было всегда.
Сидорова не воскресить, успокаивал сам себя майор. Екатерину не воскресить. Самсонова не воскресить. Шульмана и бомжа Юрку Грибоеда не воскресить. А ему, Гоше Мотовило, жить надо. У него Наденька! Ему надо жить, карабкаться, приспосабливаться… Ради жены, ради Наденьки!
Мотовило подошёл к телу Сидорова и опустился перед ним на корточки. Тело было ещё тёплым, но пульс на шее не прощупывался.
- Ты чего над трупаком колдуешь? - услышал он за спиной голос Пулина и оглянулся.
Подполковник появился в сопровождении следака из городской прокуратуры Байкалова, прихвостня малюткинского, и судмедэксперта - худого и долговязого Эдгара Яновича Эзау, с очками, поднятыми и задвинутыми на крутой с залысинами лоб.
Байкалов выглядел, как всегда, жизнерадостным и вполне довольным жизнью. Одет в костюм от Хуго Босс, а на ногах мягкие кожаные туфли, изготовленные явно не на местной кожно-обувной фабрике. Словно приехал не на место взрыва, а на банкет - по-видимому, надолго покидать прокурорскую "Волгу" не собирался. Проинструктирован не проявлять рвения.
"Чего скалится? - зло подумал о нём Георгий, - А впрочем, что бы ему не радоваться жизни? Всегда богато упакован, разъезжает по городу на новеньком "Фокусе", а не на видавшей виды шестёре, как я. Жена фотомодель, а сын от первого брака учится где-то за границей…"
Опера Байкалова не любили, сильно огорчались, если приходилось работать совместно. Называли презрительно гондоном. За глаза, конечно. Знали - ссориться с гондоном Байкаловым не стоит.
- Здравствуйте, Георгий Иванович, - вежливо поздоровался с Гошей Байкалов, спрятав руки за спиной.
Гоша поднялся с корточек.
- Здравствуйте, Михаил Артурович, - ответил он не менее вежливо, но руки не протянул. Собственно не только по причине своего неуважения к следаку - просто знал, что Байкалов, видевший, что он касался трупа, рукопожатие проигнорирует, побрезгует.
Судмедэксперт, напротив, протянул Гоше узкую, но сильную кисть с длинными пальцами хирурга.
- Здорово, Гоша.
- Привет.
С Эдгаром Яновичем Гоша был знаком более десяти лет, они симпатизировали друг другу. Друзьями, в полном смысле этого слова, не являлись, но количество совместно выпитого (в морге, на кладбище во время проведения эксгумации, на месте преступления и в других, не менее экзотических местах) коньяка, водки и медицинского спирта подсчёту поддавалось с трудом.
- Пошли-ка со мной, майор - тоном приказа сказал Пулин. - Там твои орлы охранников Самсонова задержали, а стажёр Петровский секретаря его приволок. Любимов Николай. Парень немного не в себе. Возбуждён. Ерунду всякую буровит. Видать, сильно контузило. Эдик ему какую-то дрянь вколол, немного успокоился. Пойдём, Георгий Иванович. А трупами Эдик займётся.
Пулин пропустил вперёд судмедэксперта.
Эзау взглянул на тела.
- Да мне, собственно… - он на всякий случай прикоснулся рукой к шейной артерии тела Сидорова, и, убедившись, что пульса нет, сказал: - мне тут делать нечего. Картина ясная. Вызову санитаров, пусть их прямо в прозекторскую везут. А, завтра всё доскональненько…
- Ну-ну, - согласно кивнул Пулин, - тебе, Эдик, лучше знать, что со жмурами делать. Пошли, Гоша. Мертвецы нас простят, а дело не ждёт.
"А простят ли? - подумал Гоша, бросив последний взгляд на тело мёртвого товарища. - Не явятся ли с того света спросить: а как ты, скотина, жил, предав? Совесть не мучила? Кошмары не снились? Обрёл ли ты счастье, получив новые погоны на плечи и новое кресло под жопу?"
Гоша посмотрел вслед удаляющимся Пулину и Байкалову, потом повернулся к Эдгару Яновичу и зачем-то сказал:
- Я его знал.
Эзау понял, о ком идёт речь, пристально посмотрел Гоше в глаза:
- Он был твоим другом?
Гоша отрицательно покачал головой.
- Нет. Не успел.
- Что ж? Бывает. Соболезную.
Когда Мотовило присоединился к своим, там уже вовсю распоряжался Пулин.
- Этих в отделение, - говорил он Свечкину и Куканову, указывая на охранников Самсонова, стоящих в сторонке и покорно ожидающих своей участи.
Мотовило поглядел на охранников с интересом, но без участия. Крепкие ребята. Стоят, курят, изредка переговариваются. Внешне - совершенно спокойны, видать, не впервой в такую переделку попадать. Знают, что ничего страшного с ними не произойдёт. Сейчас отвезут в отделение и до утра определят в "обезьянник". А утром слегка прессанут, выбивая нужные показания. Выбьют и отпустят.
Ребята вернутся на свою малую родину и там быстро найдут нового хозяина. И будут его охранять, пока и того не грохнет какой-нибудь Пархом. И тогда их снова посадят в "обезьянник" и они снова будут давать нужные следствию показания. А что делать? Каждый, считал Мотовило, в жизни должен съесть определённую порцию дерьма, нажраться его до отрыжки, до состояния полной сытости. Иначе нельзя, иначе сказка, а не реальная жизнь.
- А господина Любимова заберёт с собой Михаил Артурович, - продолжал подполковник. - Увозите свидетеля, Михаил Артурович. Он ваш.
Увидев Мотовило, Пулин поспешно к нему подошёл, и, приобняв за плечи, заговорщицким тоном сказал:
- Тут интересная версия наклёвывается. Петровский твой - молодец парень! Грамотно с контуженным секретарём побеседовал, и тот рассказал, что у Самсонова, в момент его гибели, был гость. И ты знаешь, кто?
- Пока не знаю.
- Сидоров. Его зять.
- Чей зять? - включил "дурака" Мотовило.
- Зять Самсонова.
- И что?
- Не догоняешь? Зять Самсонова! А Самсонов - отец Екатерины Андреевны Сидоровой.
- Той, что в октябре на даче сгорела со своим любовником?
- Той самой. А Сидоров, если мне не изменяет память, у нас без вести пропавшим числится?
Гоша кивнул.
- А, ну да. Ты же его поисками занимался.
- Давно это было.
Пулин пожал плечами:
- Пропал давно, а теперь вот нашёлся.
- Кто нашёлся? Сидоров?
- Ну да. Второй труп - труп Сидорова, самсоновского зятя. И охранники отрицать не будут, что в момент взрыва в апартаментах был Сидоров.
- И в чём заключается версия?
- Самсонов - олигарх, бабла немерено. Сидоров пришёл и попросил тестя поделиться. Самсонов послал его куда подальше, Сидоров стал угрожать. Гранатой, или бомбой самодельной, баллистики придумают - чем. Бабах!..
- Он что, камикадзе?
- Случайный взрыв. Сам погиб и тестя угробил… Кстати, и смерть Екатерины Сидоровой тоже на покойника списать можно. Сначала вымогатель к ней пришёл, но та баба упёртая. Убил в порыве внезапно вспыхнувшей ненависти, а дачу сжёг, чтобы никаких следов не осталось. А как узнал, что тесть приехал у дочери на могилке поплакать, добыл где-то бомбу и решил папашу тряхануть. Вот и тряханул. Версия - конфетка. Екатерина Сидорова мертва, папаша её мёртв, убийца Сидоров мёртв. Дело в один день закрыть можно. Прокуратура ни слова против не скажет. Хотя… то дело о пожаре в Шугаевке уже закрыто, лучше их и не связывать. Меньше писанины.
Гоша презрительно посмотрел на сияющего подполковника Пулина и подумал: "Зря ты эту версию предложил, ох, зря! Если у меня и были какие-то сомнения, то теперь твёрдо решил: не пойду против совести. Хрен вам всем в дышло! Предавать грешно и подло. А предавать память товарища подло вдвойне".
- Ну что? - Пулину так понравилась изобретённая им версия, что он не заметил презрительного взгляда майора, - Всё ясно! Поеду с Байкаловым в прокуратуру. По горячим следам, так сказать, пока он не очухался, допросим этого секретаришку. Да и тебе здесь вроде делать больше нечего. Давай в управу.
- Я, Савелий Степанович, задержусь ненадолго, надо ещё с администрацией пообщаться. Да так, с постояльцами. Случайных свидетелей поищу, вдруг кому-то померещилось, что по гостинице из гранатомёта палили. Нам же такие лжесвидетели ни к чему?
- Ты прав, майор. Пообщайся, поищи… Ну, бывай. Я на связи.
Пулин рысцой помчался к ожидавшей его прокурорской "Волге", а Мотовило подозвал к себе скучающего Петровского.
- Ну-ка, сгоняй на "бочку". Пошукай. Если найдёшь что-нибудь, ничего не трогай. Сразу мне доложишь.
- Так вы же, товарищ майор, сказали, что это неосторожное обращение с боеприпасами. Что это ручная…
- Стажёр! - Мотовило грозно посмотрел на парня, - Запомни на всю свою поганую ментовскую жизнь: если у тебя версия возникла, её обязательно надо отработать. О-бя-за-тель-но! Если даже она кому-то кажется абсурдной, или не нравится руководству.
- Есть! - весело козырнул Петровский и помчался по направлению к стеклянному павильону.
- Эй! Куканов! Свечкин! Чего стоите, карманный бильярд гоняете? Живо в народ!
Когда Мотовило подошёл к своей "шестёрке", чтобы сообщить Альфреду и Окрошке печальную весть, в ней никого не было.
3
Окрошка плакал и никак не мог остановиться.
Они уже вышли из сквера и удалялись от гостиницы по безлюдной ночной улице - Окрошка впереди, за ним Альфред.
- Я вот живу, калека одноногий, - бормотал Окрошка, - а его нет больше, молодого и здорового. Не могу, не могу поверить… Лежит. Голова в крови, ноги вытянуты, а на ноге туфель. Один. Второго нет. Второй рядом лежал. Рядом с мешком пластмассовым… Эх, Ляксеич!
Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шёл вперёд, во тьму, куда глаза глядят.
- А ты уверен, что это он?
Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унёс за спину Альфреда. Инвалид шёл быстро на трёх ногах - одной своей и двух пластмассовых, Альф еле поспевал за ним.
- А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? - Молотилов догнал Окрошку и громче повторил вопрос.
- Ляксеич, - всхлипнул Окрошка. - Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашёл. У Малыша сорок четвёртый взял…
Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи чёрный лакированный туфель.
- Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.
- А может он живой? - с надеждой в голосе спросил Альфред, - Может, без сознания просто?
Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:
- Мёртвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мёртвый он, Ляксеич. Я мёртвых навидался…
Они стояли посреди тёмной кривой улочки, освещённой лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных чёрных тучах, натянуть их на себя, словно дырчатую шаль, ну чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мёртвой жуткой бесконечности.
Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.
- Эй, Окрошка, - тихо позвал он, - Окрошка, ты меня слышишь?
Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер.
Альфред испугался, он очень испугался.
Как тогда, в подлеске близ Шугаевки, в котором он затаился, выбравшись из пылающего дома. Он забился под какую-то корягу, и дрожал, как осиновый лист. Было прохладно, но Альфред дрожал не от холода. Он дрожал оттого, что остался один, а впереди - неизвестность…
…Альфред Аркадьевич Молотилов никогда не жил самостоятельно. Отец, всю жизнь проработавший на вредном производстве, умер рано, Алику и пяти лет не было, теперь он его почти не помнил. Жил Алик с мамой и не знал никаких забот. Жили небогато, но особо не бедствовали, не одним только хлебом и картошкой питались. Мама работала бухгалтером расчётной группы в цехе подготовки производства на "Искре", и небольшую пенсию за отца получала, советское государство, при всей своей порочности и несостоятельности, как теперь принято считать, о малоимущих гражданах не забывало, заботилось. Жили они с мамой в деревянном бараке в рабочем посёлке искровцев, коммунальные платежи не были обременительными, на еду хватало, а о том, что практически вся одежда Алика перешита из отцовской, он не задумывался, во всяком случае, неловкости от этого не ощущал. Впрочем, в те времена все так жили - небогато и ровно.
Пока мама была жива, она решала все его детские и юношеские проблемы. Советовала, как поступить в той или иной ситуации, вмешивалась в его взаимоотношения со сверстниками, если требовали обстоятельства.
В институт Алик поступил легко (опять же плюс советской власти: обучение в ВУЗах было бесплатным), и так же легко его закончил. А когда, только устроившись на "Искру", по причине широкомасштабной конверсионной программы российского правительства, потерял работу, мама поговорила с давним другом семьи, Леонидом Яковлевичем Цамом, и тот взял Алика к себе в процветающую коммерческую фирму, специализирующуюся на продаже сантехнического оборудования. Алик был парнем неглупым и за короткий срок под руководством прожжённого торгаша Лёни Цама быстро освоил новую профессию и стал неплохим коммерсантом.
А потом пришли в жизнь Альфреда сумбур и растерянность.
Сначала мама умерла. Совершенно неожиданно.
Альфред вернулся с работы, а мама лежит мёртвая. Альфред растерялся. Не огорчился, а банально растерялся. Он не знал, что ему делать, что предпринимать и додумался лишь до того, чтобы позвонить патрону.
Леонид Яковлевич приехал быстро, сказал растерянному Алику Молотилову слова соболезнования, и, убедившись, что толку от него - ноль целых два ноля сотых, взял на себя решение всех организационных и финансовых вопросов, от вызова врача для констатации факта смерти и оформления документов, до устроения скромных похорон и не менее скромных поминок. На поминках присутствовали только они с Альфредом, да человек шесть соседей по бараку, те, кто пожелал прийти. Единство пролетариата к тому времени было упразднено, друзья превратились в приятелей, соседи стали просто соседями в буквальном смысле, а родственников у Молотиловых не было.
Когда поминки закончились, и соседи, выпив по последней и произнеся традиционное: "Пусть земля ей будет пухом", ушли, Лёня Цам сообщил Альфреду, по секрету, ужасную новость. Он сказал, что в ближайшие месяц-два сворачивает все дела в России, закрывает фирму и уезжает в Израиль, на историческую Родину. Это был удар, сильнейший удар, который Альфред воспринял, как катастрофу.
- А как же я? - еле слышно выдавил он из себя.
- Ты? - Леонид Яковлевич удивлённо пожал плечами. - Ты уже большой мальчик. Я многому научил тебя. Конечно, акулой бизнеса ты не стал, но, думаю, работу найдёшь легко.
- Но я же… - Альфред не знал, что сказать.
- Ты хороший коммерсант, Алик. Ты исполнительный, грамотный работник и неглупый парень. Пойми, свою фирму я тебе передать не могу. Вернее, не хочу. И для твоего же блага. Пока ты был наёмным работником, у тебя не было никаких проблем, а если хозяином станешь, придётся тебе за многое ответить, как преемнику. Ты же знаешь, сколько всего на фирме? Я чернуху имею в виду. Честно в этой стране работать нельзя.
- Но вы, Леонид Яковлевич…
- И я не исключение. Я тоже работал не совсем честно. Технологические фирмы, хитрые финансовые схемы, липовые поставщики, мёртвые души. Да что я тебе рассказываю? Ты сам всё знаешь. Ведь наверняка сопоставлял размер налоговых платежей с реальным оборотом? Да и не скрывал я от тебя ничего. Или почти ничего.
- Но ведь всегда всё было… спокойно. И проверки налоговой инспекции никогда и ничего…
- До поры, до времени, Алик… - Леонид Яковлевич тяжело поднялся и вышел в прихожую. Вернулся с бутылкой дорогого коньяка, которую принёс с собой именно для этого разговора, - до поры, до времени, - повторил он, свинчивая крышку и наливая себе и Альфреду, - сейчас у нас бардак, и продлится он ещё какое-то время. Но, думаю, что недолго быть в России такому бардаку, рано или поздно, он закончится. Я чую, что перемены не за горами. Я чую… Поверь старому еврею. Сдаётся мне, что в новом тысячелетии Россией править будет…
Мудрый старый еврей, Леонид Яковлевич Цам вдруг замолчал, не назвал того, кто, по его мнению, будет править Россией в новом тысячелетии. Вместо этого он предложил:
- Давай-ка помянем твою маму, Алик. Хорошая была женщина. Сильная. Другого она заслужила своим терпением и любовью, не довелось ей пожить по-человечески… Пусть земля ей пухом будет.
Они выпили не чокаясь. Альфред проглотил коньяк, не почувствовав вкуса.
- Каддиш на девять дней проведём, - пообещал Леонид Яковлевич. - Традиции блюсти надо.
Альфред согласно кивнул, не вникнув в смысл сказанного. Его голова была пустой и тяжёлой. Что же теперь делать?..
- И ещё, - Леонид Яковлевич пристально посмотрел на ученика, - ты только не обижайся, Альфред. Есть ещё одна причина, по которой я не хочу дарить тебе фирму.