- Пошли, Альф, подремлем ещё чуток, - предложил Окрошка и сладко зевнул, широко открыв редкозубый рот.
- Не хочется, - ответил Альфред и снова посмотрел в темноту подвала.
- Что ты туда всё пялишься? - спросил Окрошка. - Там нет ничего интересного. Всё проверено-перепроверено на тыщу раз. Хлам один.
- Вспоминаю. Там должен быть вход в бомбоубежище. Дверь такая… железная.
- Нет там никакой двери, Альф. Я не помню, чтобы она там была. Не видел, значит, нет её. Факт.
- Есть. Точно помню. Я же в этом цехе много раз был. Работал я здесь на "Искре" когда-то.
Окрошка изловчился, и, переложив костыль из правой руки в левую, почесал у себя под лопаткой.
- Ну, и чего стоишь? - спросил он.
- А что делать? - не понял Альф.
- Иди и убедись, что её там нет. Или есть…
- Как же я смогу убедиться? Туда пролезть невозможно. Всё завалено.
- Разбери. Делать тебе всё равно нечего. На работу тебя Ляксеич пущать не велел. Разбирай себе потихоньку. А я пойду, вздремну малость. Что-то умаялся я, пока всех с постелей поднимал да из цеха выгонял.
И Окрошка ускакал в свою конурку, а Альфред, оставшись один, немного подумал и стал методично разбирать завал. Работа продвигалась медленно, потому что хлама было очень много, а проход узкий, и многие ступени в подвал оказались расколотыми и раскрошенными до основания. Из них торчали железные прутья арматуры. Можно было легко о них запнуться и разбить голову. К тому же, было темно: свет в цех проникал только через стеклянный фонарь на крыше, половина шипок которого была забита фанерой и досками.
Работа по расчистке лестничного марша заняла у Альфреда не меньше часа. На подвальной площадке было совсем темно, но глаза Альфреда уже привыкли к темноте, к тому же он вспомнил совершенно отчётливо, что дверь в бомбоубежище находится справа. Он чуть ли не воочию увидел её, покрытую толстым слоем зелёной краски, широкую горизонтальную скважину внутреннего замка и могучие стальные петли.
"Ну, можно считать, дверь нашёл, - подумал Альфред, - А как открыть? Без ключа-то?"
Но попыток проникнуть в бомбоубежище, в котором, по его мнению, вполне могло находиться что-нибудь интересное, он не оставлял. А если даже там и нет ничего, всё равно - лишнее жизненное пространство бомжам не помешает. Должен же он, новоиспечённый бомж, внести скромную лепту в улучшение быта вольного братства.
Альфред попытался подойти к двери ближе, но не смог: путь преградила куча старых рулонов рубероида. Бомжи их не взяли потому, что добыть из кучи и использовать было невозможно: рубероид спёкся, и вся куча представляла собой монолитную глыбу, состоящую из картона и битума. Альфред ухватился за один верхний рулон и попытался оторвать. С трудом, но это ему удалось. Остальные рулоны тоже отрывались, правда, Альфред обломал все ногти, пока смог расчистить проход к двери. Откинув от себя последний рулон, он услышал цоканье Окрошкиных костылей и увидел луч света, нервно прыгающий по кучам мусора.
- А раньше ты не додумался фонарь принести? - раздражённо спросил он у остановившегося на последней ступеньке Окрошки.
- А у тебя языка нет попросить? - в тон ему ответил одноногий бомж.
- Я же не знал, что у тебя фонарь есть.
- Что я, хуже других? Почему бы мне фонаря не иметь? Да и мусор таскать, зачем тебе фонарь? Пока ты упражнялся, батарейка села бы к едрене Фене… Ну, где тут дверь твоя? - Окрошка направил луч фонаря прямо Альфреду в глаза, тот прикрылся рукой, сказал:
- Правей свети. Вот дверь. Говорил же, здесь бомбоубежище.
- Ух, ты! Правда. Дверь. Что не открываешь?
- Закрыта она, наверное…
- А ты пробовал? Пробовал, говорю, за ручку потянуть?
- Не-а…
- Так попробуй. Чего встал, как статуя?
Альфред подёргал ручку, дверь стояла мёртво, словно ручка была прикручена к самой стене.
- Говорю же, закрыта, замок тут. Да и не может она быть открытой. В бомбоубежище всех и каждого никогда не пускали. Это объект гражданской обороны.
- А ну, дай. Отойди в сторону. Малахольный. Гражданская оборона! Объект! - разорялся Окрошка, - Дай я попробую. Фонарь лучше подержи. И костыли. Родственник!..
Окрошка упёрся единственной ногой в порог, и, ухватившись обеими руками за дверную ручку, потянул дверь на себя всей малой массой своего тщедушного тела.
Ух! Эх! Кряк! Дверь стояла мёртво, как приваренная.
- Хрен там! Закрыта, сволочь! - обиделся на стальную дверь Окрошка.
Пнул бы со злости, да как-то неудобно, с одной-то ногой.
- Говорю же, закрыта, - снова повторил Альфред, - её только автогеном можно взять.
- Автогеном? - Окрошка почесал затылок, - Где его взять, автоген твой? - и вдруг, ухмыльнулся, - А я знаю, кто нам поможет! Хоть какой-то с него прок будет. Жди. Я сейчас. Одна нога здесь…
Окрошка не закончил фразу, потому что продолжение звучало бы явно преувеличено. Он быстро поскакал по лестнице наверх. Оставшись один, Альфред присел на рулон рубероида. Фонарь выключил, чтобы батарейки не сели раньше времени.
Он почему-то вспомнил последний день работы на "Искре". Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников.
На лестнице туда-сюда сновали люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор "Изумруд" пронесли мимо Альфреда, за ним холодильник "Саратов", в коем начальник цеха, по-видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приёмной и жёстко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъёмным.
Подобное столпотворение в этот день происходило во всех цехах. Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи, и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а, может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, с жёнами, и распределяли между собой - кому что.
Во взрывной Альфред зашёл, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься. Несколько дней назад Наденька сказала, что придётся ей возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать жизнь.
Наденька стояла посреди приёмной, пол которой был засыпан старыми газетами, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений. Глаза у неё были на мокром месте.
- Что мне теперь делать, Алик? - спросила она у вошедшего Альфреда, глотая слёзы.
Альфред растерялся и не ответил.
- В деревню? - с надрывом продолжала Надя, - Свиней кормить? Корову доить? Спину на огороде ломать с утра до ночи?
- А… что?., - заикаясь, стал лепетать Альфред, - Что?.. Что делать?..
- Вот и я не знаю, что! Не хочу я в деревню. Я там превращусь… в старуху я там превращусь. Не пройдёт и полгода.
До превращения Наденьки в старуху было ещё ой как далеко, она преувеличивала. Во всяком случае, больше, чем полгода.
Альфред смотрел на Наденькины трясущиеся губы, на её слёзы, дрожащие на кончиках пушистых ресниц, и молчал. Он не знал, что сказать, не знал, что посоветовать девушке, к которой, в принципе, был неравнодушен, но… Но что он может сделать, если и сам не знает, куда ему идти и на что жить? Какое-то время, конечно, можно посидеть на шее у мамы, но одно дело - родной сын, а с Наденькой? Нет, двоих мама на шее не удержит.
Так он ничего и не сказал Наденьке. Из кабинета раздался голос начальника цеха, приказывающей ей зайти за получением очередного распоряжения. Надя ушла к начальнику, а Альфред, смалодушничав и воспользовавшись отсутствием девушки, потихоньку ретировался.
Больше они с Наденькой никогда не виделись. Наверное, уехала всё-таки в свою деревню…
Окрошка вернулся не один. За его спиной шёл высокий худой старик с белой головой и котомкой на плече.
- Эй, Альф! Ты там не уснул? - окликнул Альфреда Окрошка, который, со света не мог разглядеть его, сидящего на рубероиде, - А, вот ты где! Дай-ка мой любимый фонарь. Сейчас мы эту дверь вскроем, как банковский сейф.
Бирюк коротко кивнул Альфреду и сказал Окрошке:
- Свети сюда, на замочную скважину, ёшкин кот, - голос у Бирюка был грубый, хриплый, - а сам отвернись.
- Секреты мастерства раскрывать не хочешь?
- Глаз у тебя, Окрошка, нехороший.
- Чем это, интересно знать, тебе мой глаз не нравится?
- Глупый он у тебя и завистливый. Будешь смотреть - не смогу замок открыть.
- Завистливый, говоришь? - Окрошка не стал повторять первого определения, - Хорошо, вообще смотреть не буду, - он отдал фонарь Альфреду, - пусть вот он тебе светит, если тебе мой глаз не нравится. А я отдохну пока.
Он отошёл назад, нашёл удобное место на куче рубероида, пристроил свою тощую задницу, и, обиженно засопев, стал ждать. Бирюк порылся в котомке, извлёк какую-то железку и принялся ковыряться ею в замке. Возился он совсем недолго, буквально, через десяток секунд Альф услышал скрежет - это ригеля из стен стали рывками вползать в дверное полотно.
- Хороший замок, - одобрительно произнёс Бирюк, - прочный, и совершенно не заржавел. Только простой, как чукча. Без секретов. Ну, что? Дело сделано.
- Дай-ка, дай-ка! Пусти, - Окрошка мигом поднялся с кучи, и, отодвинув Бирюка костылём в сторону, подошёл к двери, - открывай. Что стоишь, как обмороженный? Альф, ты что, не слышишь, давай, открывай свой Сим-Сим.
Альфред потянул за ручку, и дверь медленно открылась, тяжёлая стальная дверь в бомбоубежище, построенное и оборудованное во времена, когда угроза ядерного нападения капиталистических агрессоров ни для кого не казалась пустым звуком. На Альфреда пахнуло сухим холодом и запахом пустого помещения, точнее, отсутствием каких бы то ни было запахов. Он посветил фонарём, и яркий луч света выхватил из темноты стеллажи, на которых стояли какие-то ящики. Много ящиков.
- Ни фига себе! - выдохнул Окрошка, - Интересно, что там внутри, в ящиках в этих? Может, консервы?
Часть II. Тесть
1
Идя на встречу с тестем, о существовании которого Сидоров подозревал, но никогда не видел, он слегка волновался.
Накануне вечером, когда они с Мотовило сидели на кухне и пили коньяк, он позвонил с домашнего телефона майора в гостиницу и попросил соединить его с номером, где проживал Самсонов. Трубку поднял секретарь сибирского олигарха. Голос у секретаря был молодым, но вполне убедительным.
- Секретарь господина Самсонова.
- Моя фамилия Сидоров. Мне нужно встретиться с Андреем Валентиновичем.
- Назовите ваше имя и отчество, пожалуйста, - вежливо попросил секретарь, - И сообщите цель вашего визита.
- Алексей Алексеевич. Я хочу встретиться с господином Самсоновым, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые… - Сидоров на секунду запнулся, - которые имеют конфиденциальный характер.
- Одну минуту.
Видимо секретарь ушёл в другую комнату докладывать Самсонову о звонке, трубка молчала около минуты.
- Алло? Господин Сидоров? Вы слушаете?
- Да.
- Можете прийти завтра в восемь тридцать. Андрей Валентинович будет вас ждать. Только попрошу не опаздывать и не приходить раньше назначенного времени. У Андрея Валентиновича чёткий режим дня и он не терпит отсутствия пунктуальности у визитёров.
- Восемь тридцать утра или восемь тридцать вечера?
- Утра, конечно, - удивлённо уточнил секретарь и повесил трубку.
Слова Сидорова о том, что он прибудет на встречу ровно в восемь тридцать утра, прозвучали под аккомпанемент коротких гудков отбоя.
Да, подумал Сидоров, серьёзный мужик мой тесть. И секретарь у него…
В гостиницу Сидоров прибыл в восемь двадцать семь. Номер, который был ему нужен, находился на втором этаже, и Сидоров не стал вызывать кабину лифта, поднялся по лестнице. У двери апартаментов Самсонова его остановили два охранника, потребовали документы, а потом, пока один из них проверял паспорт и сверял фотографию с оригиналом, второй бесцеремонно его обыскал, охлопав со всех сторон.
- Чистый, - сообщил он напарнику.
- Но паспорт у него старый, - покачал головой тот.
- Болел долго, - попробовал отшутиться Сидоров, - поменять не успел.
Охранник шутку не принял.
- Постойте вон там, в торце коридора, - сказал он Сидорову строго, и, постучав в дверь, исчез за ней.
Вышел через минуту и кивком разрешил Сидорову пройти во временные покои олигарха Самсонова.
Секретарь сидел у раскрытого ноутбука. Едва Сидоров вошёл, он оторвал взгляд от монитора и демонстративно посмотрел на часы, висящие на стене. Часы показывали восемь тридцать две. Сидоров тоже посмотрел на свои наручные часы и пожал плечами. Он хотел сказать, что в его задержке на две минуты виноваты охранники, но секретарь не дал времени это сделать, указал на двухстворчатую дверь и сказал:
- Проходите. Андрей Валентинович вас ждёт.
Сидоров вторично пожал плечами и немедля вошёл к Самсонову.
Первое, что бросилось в глаза - большой портрет Катерины, стоящий на гостиничном секретере. Чёрная траурная ленточка туго охватывала уголки портрета.
На фотографии Катерина была молодой, совсем молодой. Наверное, в ту пору она только-только школу окончила, либо училась на первом курсе института. Лет семнадцать, максимум восемнадцать. Сидоров невольно замер, вглядываясь в слегка позабытые черты лица бывшей жены, и вспоминая, какой она была, когда они жили вместе. Она была такой же, почти такой же, как на фотографии, что стояла на секретере. Катерина вообще всегда молодо выглядела. И в двадцать восемь лет её можно было принять за восемнадцатилетнюю студентку, особенно если была одета в джинсы и майку. Тонкая, хрупкая, миниатюрная - девчонка и девчонка.
И всё-таки имелось это лёгкое "почти". Глаза! Катерина умела управлять выражением глаз. Они, по её желанию, становились беззащитно-жалобными или искренне просящими. На коммерческих переговорах её взгляд был исполнен мудростью и пониманием. Она умела обольщать взглядом и смотреть так, что мёртвый бы загорелся страстью и диким желанием. Иногда глаза у Катерины были насмешливыми, иногда грустными. Всякими могли быть эти прекрасные чёрные глаза. Но того, по-детски открытого и слегка наивного взгляда, которое запечатлел фотограф, сделавший этот портрет, Сидоров не замечал у своей жены никогда.
И ещё… Лёгкую, едва уловимую тень затаённой обиды увидел Сидоров в глазах молодой Катерины. Эта обида была так глубоко спрятана, что разглядеть её было практически невозможно. Но Сидоров разглядел. А может быть, ему показалось…
- Кха, кха.
От сухого покашливанья, неожиданно прозвучавшего в полной тишине, Сидоров вздрогнул и повернул голову. Глядя на Катеринин портрет и вспоминая жену, он совсем забыл, куда и зачем пришёл.
Сильно пожилой человек, старик можно сказать, сидел на мягких подушках кожаного дивана, и его вполне можно было не заметить. На Самсонове был элегантный тёмно-синий костюм-тройка почти детского размера. Да, роста и телосложения Самсонов был далеко не богатырского. Катерина от отца унаследовала миниатюрность, это очевидно. Седая чёлка старика падала на лоб, над плотно сжатыми губами топорщилась щёточка таких же белых, как и чёлка, усов. А глаза были светлыми, почти прозрачными. Наверное, у Катерининой мамы они чёрные, подумал Сидоров. Глаза старика очень внимательно и изучающе смотрели на Сидорова.
- Садись, сынок, рассказывай, - это слово, "сынок", Самсонов произнёс без издёвки, но и особого тепла в голосе Сидоров не уловил.
По-видимому, так олигарх обращался ко всем, кто младше.
- Садись сюда, - старик указал на кресло, стоящее напротив дивана.
Сидоров пересёк комнату и сел. Почему-то обращение на "ты" его не обидело. Может, в силу возраста Самсонова, а может ещё почему. Родня?
- Почему не уберёг дочь мою? А, сынок?
- Видите ли… - Сидоров запнулся: стоит ли рассказывать? Но зачем тогда сюда пришёл? - Мы с Катериной пять лет тому назад…
- Знаю. Всё я знаю.
- Зачем тогда спрашиваете, Андрей Валентинович?
Старик не ответил. Он встал и подошёл к окну, которое выходило на осенний сквер.
Прямые аллейки сквера, как лучи солнца на детском рисунке, симметрично расходились от центра, а в центре стоял круглый павильон с плоской крышей, кафе-пиццерия "Бегемот", более известное в народе как "бочка". По обеим сторонам аллей стояли, словно часовые на посту, стройные берёзки с полупрозрачной кроной и молодые ёлочки. А внутри секторов, образованных аллеями, росли старые клёны с гнутыми стволами. Их давно пора было спилить, выкорчевать и посадить на их месте что-нибудь другое, хотя бы те же самые ёлочки. За сквером угадывалась центральная улица, её было видно сквозь дымчатые пятна берёзовых крон, а через открытую форточку в комнату неслись шум автомобилей и троллейбусный свист.
- Мне больше некого спросить, - вдруг ответил старик.
Помолчав, произнёс задумчиво, скорей не к Сидорову обращаясь, а говоря это самому себе:
- А ведь в этом городе я родился и вырос… И Катюша тоже здесь родилась.
Он вернулся к дивану, сел, закрыл глаза, и некоторое время сидел молча. Сидоров тоже молчал и смотрел на Самсонова. Лицо у Андрея Валентиновича было суровым, даже грубым: прямой, слегка широковатый нос, глубокие морщины, начинающиеся от его крыльев, откровенно и безжалостно рассекающие впалые щёки и вдруг трусливо шмыгающие под волевой квадратный подбородок. Ещё три морщины лучами идут от переносицы и вертикально пересекают высокий лоб, теряясь в седой чёлке. Кожа лица неровная, в мелких оспинах, и тёмного, скорее землистого, нездорового оттенка.
Наверное, старик болен, отметил Сидоров, во всяком случае, выглядит он скверно.
Самсонов сидел, не шевелясь, и молчал; его вполне можно было принять за мертвеца, если бы не серая жилка на худой морщинистой шее, туго окольцованной жёстким воротничком белоснежной сорочки, вздрагивающая при каждом ударе сердца старика.
- Там, в баре… - нарушил молчание Андрей Валентинович, - там коньяк, виски, водка. Налей себе что-нибудь. И мне… Помянем нашу Катюшу, - и добавил ворчливо. - Раз уж ты решил со мной встретиться.
Сидоров встал и подошёл к мини-бару. Там много чего было. Сидоров взял бутылку "Баллантайна" и плеснул понемногу в два бокала. Один бокал протянул Самсонову. Старик взял его, кивнул, давая Сидорову команду выпить. Сидоров послушно проглотил виски, а старик свой бокал только слегка пригубил.
- Да, я всё знаю о вас с Катюшей, - сказал он. - О том, как вы жили с моей дочерью, о том, что хорошо жили. Знаю… Что любовь у вас была настоящая, знаю. И что потеряли вы эту любовь, профукали, расстались по-глупому, из-за пустяка. Знаю… Катя со мной отношений не поддерживала, она меня вообще знать не желала. Я через своих людей о её жизни узнавал. Давал задание, мне сообщали. Катюша даже не подозревала, что я все её шаги по жизни отслеживаю, контролирую… Если бы не проклятое сердце, если бы не операция, я бы ни за что не допустил этой Катюшиной аферы… Я в Англии был, в клинике. И в таком состоянии, что мне ничего не докладывали, боялись. А когда оклемался немного, поздно стало…