- Нет, знаю, - звонко и глупо возразила она.
- По-моему, теперь вы даже не подозреваете о его неприятностях.
Лида знала эти неприятности, но у неё начало всё цепенеть и отваливаться от холодеющей мысли, что появились другие беды, новые, в которых виновата уже она.
- Любой свидетель может умереть, - сказала Лида, не догадываясь, что она не Рябинина оправдывает, а оправдывается сама.
- Да разве дело в том, что умерла свидетельница? Рябинин её не допросил.
- Почему?
- Пожалел больную женщину.
Казалось, что у неё перехватило дыхание. Она смотрела в суховатое, как вычерченное, лицо инспектора, не понимая наплывающей злости к этому человеку.
- Вы бы не пожалели, - бросила Лида и пошла, стараясь оторваться от инспектора. Но скрип песка под тяжёлыми шагами настигал.
Она резко повернулась и встретила его нещадным вопросом:
- Что вы лезете не в своё дело?
- Вы мне льстите.
Она сердито оглядела его, не понимая этих слов.
- Люди только своими делами и занимаются, а я вот чужими.
- Вас не просят.
- Лида, я его высеку.
- Кого?
- Вы знаете кого.
- А я подам на вас в суд!
Странная и сладкая боль чуть не свела скулы, ушла на переносицу и докатилась до глаз. Лида испуганно села на скамейку, зная, что сейчас она может расплакаться. Петельников тихонько опустился рядом.
Сквер, отмежеванный от улицы заслоном кустарника, жил своей микрожизнью. Старушки, дети, голуби… Пахло цветами и нашинкованной травой, которую не скосили, а состригли маленькой тарахтящей машинкой.
- По-моему, есть четыре типа женщин, - сказал инспектор вроде бы самому себе.
Но Лида отозвалась - лишь бы спугнуть слёзы:
- Да?
- Красавицы, в которых влюбляются.
- Да?
- Секс-девы, с которыми проводят время.
- Да?
- Семьянинки, которых берут в жёны.
- Да?
- Общественницы, с которыми рядом трудятся.
- Сейчас вы скажете, к какому типу по этой пошлой классификации отношусь я.
- Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.
- Ах, есть ещё и пятый…
- Да, женщина-друг.
Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:
- Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суётся в чужие дела.
Инспектор тоже встал, заметно бледнея.
- Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей…
Из дневника следователя.
Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает её с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На неё влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы… Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, - это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.
Добровольная исповедь.
Бог-то богом, но ведь не придёшь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придёт мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтёт умнейший доклад - его слушать не будут. Пусть придёт, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури - его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции - это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копчёной колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.
Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала…
На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук… Почему жесть так жалобно скрипит?
Она протянула руку и включила торшер. Жёлтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала ещё плотней - хоть режь её. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проёму, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шёл оттуда, из глубины квартиры.
Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.
На диване, опалённый светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне…
Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, ещё во сне. Он прижал её с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нём вся, без остатка… Потом они лежали тихо - она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал её лицо, вспоминая и узнавая, - близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щёки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал её запах, чуть было не забытый. Но ему мешали её распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами её лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали её распущенные волосы…
И когда они измучились, он сказал:
- Пойдём пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.
- Серёжа, ты простишь меня, да?
Её распущенные волосы помешали ему ответить…
Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?
Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.
- Серёжа, мне показалось, что ты меня разлюбил.
- Какая глупость…
- Но твоя любовь стала другой.
- Да, потому что всё меняется.
- А я не хочу, чтобы она менялась.
- Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?
- А что потом?
- Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.
- У тебя… началась?
- Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.
- Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?
- Потому что я дурак.
Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин её поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь её распущенные, так и не собранные волосы…
- Теперь у нас любовь, а в молодости была влюблённость.
- Как ты легко отказываешься от молодости…
- Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.
- Для меня всякая любовь священна.
- Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюблённость, и не пришла любовь.
- И почему так, Серёжа?
- Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?
- А для любви нужно страдать?
- Я так думаю.
- Но ведь любовь - это радость?
- Через страдания.
- Тогда, Серёжа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.
И промелькнуло, исчезая…
…Нет приятных болезней, кроме одной - любви…
Они всё-таки оделись. Она всё-таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и всё больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но её шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно - какое там неожиданно - привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос…
- Серёжа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.
- А кто же мне звонил про свидание?
- Валентину попросила. Подлая я, да?
- Это я глупец.
- Серёжа, если я когда-нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?
Он всё в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел её покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах…
- Серёжа, и всё-таки я подлая.
- Вот как?
- Ты страдал, а я тебя почему-то ненавидела.
- Ненавидела?
- Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла… Разве так может быть?
- Может.
- Что же это, Серёжа?
- Это любовь.
- Ты шутишь?
- Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что её нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.
- Но ведь она может погубить любовь?
- Нет, она живёт только за счёт любви.
- У тебя было… так же?
- Нет. По-моему, я был психически болен.
- Серёжа, Серёжа, ну какая же я подлая…
Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел её чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в её распущенных волосах…
- Серёжа, чем вывести пятна чая?
- Кофеем.
- А пятна кофе?
- Какао.
- Дурак.
И тогда они увидели, что за окном белый день.
Из дневника следователя.
Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга… В конце концов, можно подавиться куском.
Добровольная исповедь.
В молодости я возмущалась, что нет истинного равенства полов. Женщине нельзя ухаживать за мужчиной, нельзя первой объясниться в любви, нельзя сделать предложение, нельзя употребить крепкого слова, нельзя выпить лишнюю рюмку, нельзя работать забойщиком в шахте… Вы меня видели. Уступлю я мужчине? Вот только в шахту я не полезу, но не потому, что не смогу, а потому, что не хочу.
Как всегда, несколько человек пересекли улицу под красный свет. Молодую и миловидную женщину, перебежавшую последней, инспектор укорил:
- А ещё в шляпке!
- Все бегут, - осветила она лицо двумя симпатичными ямочками.
- Слыхали, какое вчера произошло дорожное происшествие? - спросил инспектор приноравливаясь к её шагу.
- Нет. - Она удивлённо посмотрела на неожиданного попутчика.
- Хоккеист столкнулся с автобусом.
- И что?
- Автобус с тяжёлыми повреждениями отправили в ремонт.
Она вновь заиграла ямочками, но тут же спохватилась:
- А почему вы со мной идёте?
- Разумеется, из-за ваших ямочек.
- Вам не кажется, что вы слегка нахальны?
- Нет, я слегка инспектор уголовного розыска.
- И хотите меня оштрафовать за переход? - предположила она.
- Нет, хочу поговорить.
- А удостоверение?
Она ещё раз его осмотрела, уже внимательно и с интересом, и ещё раз убедилась, что это не инспектор: высокий, в замшевой куртке, в красном банлоне и коричневых искристых брюках. Хочет познакомиться, может быть, из-за тех же ямочек да импортной шляпки.
- Обычно, Нина Алексеевна, мне верят без удостоверения.
- Она стала как вкопанная, сразу поверив, что перед ней работник уголовного розыска.
- Что-нибудь случилось?
- Ровным счётом ничего.
Повестками он старался не вызывать, чтобы люди не пугались. Старался не ходить к ним на работу и никого там не полошить. Без нужды не беседовал в квартирах. Встречался вот так, как сегодня, на уличном перекрёстке. Где-нибудь в скверике, у кинотеатра, в столовой, случайно, между прочим, с шуточкой, потому что все эти люди к преступлениям не имели никакого отношения. И всё-таки они настораживались, как вот эта Нина Алексеевна с ямочками. Настораживались, боясь дурной вести, - ведь милиция не только первой узнаёт о преступлениях, но и первой сообщает о потерпевших.
- Мне даже стало не по себе…
- Всего один вопрос.
Инспектор подумал, что однажды - точнее, после дождичка в четверг - он кому-нибудь объясниться в любви. Хорошо бы вот такой же, с ямочками. Впрочем, можно и другой. И неужели та, другая, тоже испугается?
- Нина Алексеевна, вы недавно брали деньги с книжки…
- Это же наши с мужем трудовые.
Она улыбнулась, но симпатичных ямочек не вышло, словно их замазали. Инспектор удивлённо примолк. Вот и объяснись в любви после дождичка в четверг. У невесты ямочки будут, а у жёны пропадут. Неужели все девичьи ямочки слизывает вопрос о деньгах?
- Я не сомневаюсь. Меня интересует другое. Пойдёмте, что же мы стоим…
Они пошли, как мирная парочка.
- Нина Алексеевна, вы были в ювелирном магазине?
- Да.
- Число помните?
- Ну нет…
- Что-нибудь купили?
- Аметистовые бусы.
- И у вас не оказалось с собой денег, и вы ходили за ними в сберкассу?
- А откуда вы знаете?
- Сидел под прилавком.
К инспектору прилила та нервная сила, которая рождалась сама от проблесков удачи. И тогда он, Петельников, как бы выпадал из самого себя, потому что начинала вести эта нервная сила.
- Покупателей было много? - спросил он, видимо, слегка напряжённее, потому что она глянула сбоку.
- Не очень.
- А в отделе бриллиантов?
- Всего одна женщина.
Если бы пойти быстрее, то скорость слегка бы угомонила эту нетерпеливую чёртову силу. Но ведь с женщиной не пойдёшь.
- Почему вы это запомнили?
- Она была одна, мерила перстень с бриллиантом…
- И?.. - спросил он, потому что Нина Алексеевна как-то не кончила фразы.
- Меня удивило, что у неё на пальце уже есть точно такой же перстень.
- Вот как? - вырвалось у инспектора.
Вот так. Всё предусмотрено. Её даже нельзя было бы взять на месте: мол, перепутала перстни. А он становится нервным, как Рябинин. Он становится каким-то эмоциональным, противным.
- Ну, а дальше?
- Потом она ушла, вроде бы не купила. А я побежала в кассу…
- Последний вопрос: узнаёте эту женщину?
- Конечно. Такие запоминаются.
- Теперь просьба. Зайдите, пожалуйста, завтра в прокуратуру. - На листочке он написал адрес и номер кабинета Рябинина.
- И всё? - спросила она с неожиданным разочарованием.
Петельников знал, почему спросила: потому что он сделался эмоциональным, противным.
- У меня есть одно предложение и один совет.
Она ждала их, советов и предложений, которыми, как ей казалось, этот инспектор был набит.
- Я уполномочен министром МВД СССР поцеловать вас в одну из ямочек.
- Очень мило, если учесть, что мы стоим под окнами моего дома.
- Тогда примите совет: научитесь улыбаться так, чтобы ваши бесподобные ямочки не пропадали.
Из дневника следователя.
Сегодня я весь день хулиганю. Позвонил Демидовой и спросил, почему курносые люди есть, а гусьносых нет. Базаловой сказал, что в продаже появилось детское мыло с начинкой, дабы ребёнок, добираясь до начинки, чаще мылся. Петельникову послал через канцелярию РОВД официальное задание жениться к первому сентября сего года. В троллейбусе ввязался в разговор двух старушек, когда одна сказала, что организму необходимы белки, жиры и углеводы.
- И шкварки, - добавил я.
Во дворе удивился большой лохматой собаке. Её хозяин меня вразумил:
- Это же колли!
- Знаете, очень похожа на васси.
У Штрауса есть вальс, кажется, с жизнелюбивым названием "Вино, женщины и песни". Так вот, я несу бутылку шампанского. Со мной будет женщина. И сейчас уложу в портфель пластинку с песнями ансамбля не то "Самосады", не то "Самопалы".
Добровольная исповедь.
Стала я врачом-эпидемиологом с высшим образованием, а со временем стала и солидной дамой.
Высшее образование… Разумеется, специальность я получила. А при чём тут образование? Если откровенно, то как была бабой, так бабой и осталась. С изыском, конечно…
Рябинина душила радость.
Что он болтает? Слова-то несовместимые… Хорошим не душат. Говорят, что радость распирает. Но вот его душила какой-то взвинченной силой. Интересно, кто первый сказал - злоба душит? И пошло, пошло… Злоба не душит. Она больше трогает разум, а тот умеет держать себя в руках - он взвешивает и рассчитывает. Радость же ложится на сердце, которое безрассудно колотится, захлёстывая жаром и разум, и волю, и щёки.
Он вышел из парка, и другой запах, яблочный, перебил цветы и травы. На углу высился штабелёк реечных ящиков, завихренный белыми стружками. Первые, ранние яблоки. Рябинин расстегнул портфель и купил их две весовые тарелки. Самое крупное, яркое, немытое, он проколол зубами со звонким хрустом. Под бордовой кожицей розовела мякоть - вкус ананаса…
Яблочный дух заполонил кабинет. Работать было невозможно. Он мешал, этот яблочный дух. От него тоже кружилась голова, как и в парке от политой земли, от цветов и от сквозного ветерка.
Без стука, по-мышиному - как пролез под дверью - появился комендант:
- В буфете имеется кура по два шестьдесят пять.
- А цыпа? - пошутил Рябинин.
- Цыпа была вчера.
- Если кура-цыпа, то уж тогда сардели и сосиси.
- Не завезли. А фрикадели будут к вечеру.
Комендант не улыбался. Только его короткий нос три раза дрогнул, уловив яблочный запах, бьющий из портфеля.
- Александр Иванович, есть вроде бы английская пословица… Съешь яблоко - и врач не нужен. Берите.
Комендант ещё раз дрогнул носом и внушительно отказался:
- Яблоки противоречат моему организму.
Рябинин хотел узнать, каким это образом они противоречат, но Александр Иванович вдруг заявил:
- А он есть.
- Кто?
- Смысл жизни.
Рябинин невпопад улыбнулся, рискнул спугнуть страсть в этом, оказывается, впечатлительном человеке. За своими ремонтами и сметами, за побелками и шпатлевками комендант думал об их случайном разговоре на краю города у сурепного поля.
- И в чём же он? - спросил Рябинин.
- Есть смысл.
- В чём?
- Есть смысл, - упрямо повторил Александр Иванович.
- Я тоже считаю, что он есть. Но вот в чём?
- Есть и всё.
Нет, комендант не думал - комендант верил. Это лучше неверия. Вера в смысл жизни, как в бога.