И промелькнуло, исчезая…
…Каждый верующий - не думающий. Каждый думающий - не верующий…
А комендант изрёк, как приговор:
- Если бы не было у жизни смысла, то все бы повесились.
Хорошо, это называется доказательством от противного. Все бы повесились… Но ведь сколько людей не знают этого смысла, не ищут и не вешаются. Или же знают?
Базалова вальяжно заполнила кабинет, отчего Александр Иванович пропал, как выветрился.
- Ну как? - спросила она, пытливо въедаясь в Рябинина взглядом.
Он вновь открыл портфель:
- Есть английская пословица: съешь яблоко - и можешь не здороваться с врачом.
- Отодубел.
- Ото… что?
- Отошёл, говорю. - Она выбрала маленькое яблоко, но с листочком, вытянутое, гранёное.
Демидова, как всегда, влетела в кабинет, словно её сопровождало человек десять. Она отряхнула сигарету на свои туфли и сердито обрадовалась:
- Слава богу, щёки порозовели…
- Мария Фёдоровна, знаете английскую пословицу: съешь яблоко - и гони врача в шею?
Прокурор заглянул в кабинет, как в больничную палату. И вошёл смело, успокоенный женскими улыбками.
- Юрий Артемьевич, в Англии есть закон: врач, который не ест яблок, наказывается тюремным заключением. Угощайтесь.
- Странный закон, - улыбнулся прокурор.
- Странный, - подтвердил Рябинин, улыбаясь.
И промелькнуло, исчезая…
…Какая прелесть быть с людьми в одном кабинете, в одном городе, на одном земном шаре… Всегда бы…
Женщины ушли. Юрий Артемьевич расслабленно опустился на стул:
- Миновали ваши беды?
Рябинин так и улыбался, душимый радостью. Интересно, на кого он сейчас похож? На Буратино, увидевшего цирк.
- Отчего они, Юрий Артемьевич, наши беды?
- Наверное, от плохих людей…
- От них ли?
- Ну, и от нас самих.
- Мы считаем, что наши неприятности от подлецов, от материальных недостатков, от погоды, от невкусного обеда… Юрий Артемьевич, а может быть все они от несовпадений? Одних лишь несовпадений взглядов, характеров, способностей и настроения?
- Надо подумать.
Прокурор легонько зацепил нос, высветлив лицо ватным благодушием. Он ждал хорошего дня. Синего неба и тёплого солнца, которые теперь нежили город. Спокойной работы без невероятных происшествий, без руководящих визитов и без грозных жалоб. Воспрявшего следователя, который не знал, как избавиться от улыбки.
- Лучшее лекарство от всех бед, Сергей Георгиевич, творческая работа.
- А работающие творчески - счастливы?
- Творец всегда счастлив.
- Допустим, сотворил автомобиль… Мещанину, который его купил для престижа и спесиво ездит, себя показывает и кислород жжёт. Творец счастлив?
- Вещи производят не только для мещан.
- Вещи, вещи… В этом есть что-то унизительное, Юрий Артемьевич. Всю жизнь насыщаться вещами самому и насыщать других.
- Работа на радость людям не может быть унизительной.
- Мне, вам, всем дадена жизнь. И мы её тратим на изготовление вещей. Ведь это же страшно…
- Без материального производства человечество не проживёт.
- Но материальное производство ведь только для того, чтобы существовать, чтобы выжить. И опять вечный вопрос - для чего выживать?
Впервые спорил он легко, как плыл по течению. Впервые спорил с прилипшей улыбкой, которая показалась бы надменной, не знай Беспалов её истоков.
- Юрий Артемьевич, по-моему, вещизм - это детская болезнь человечества. Чем оно больше будет умнеть, тем меньше будет производить. Впрочем, как и сейчас… Богат вещами - беден духовно. И наоборот.
- И тогда, по-вашему, не будут работать?
- Почему же… Но эта работа будет для главного, для смысла жизни. Вот тогда работа сама станет смыслом жизни.
- Который вы не знаете?
- Который я не знаю.
Но иногда Рябинину казалось, что он его знает. Вернее, он к нему часто, может быть ежедневно, приближается, почти касаясь какой-то неосязаемой своей частицей… Только не разумом, поэтому не может схватить, упуская туда, откуда приходят к нам мысли и куда уходят. И заметил, что он ближе всего к познанию в свои тяжкие минуты. Вот и в прошедшие дни что-то мелькало, где-то подходило, когда-то прикасалось…
- Как там Калязина?
Рябинин, душимый радостью, восторженно смотрел на прокурора, который за всё это время ни разу не спросил о деле. И вот только сейчас, после спора, заверенный улыбкой следователя…
Рябинин начал рассказывать, прислушиваясь к бушующей в нём радости. Ему казалось, что и Беспалов к ней прислушивается, - иначе бы не улыбался.
- Всего, Юрий Артемьевич, у неё четыре преступления…
- Потерпевшие опознают?
- Без сомнения.
Распахнутый портфель так и лежал на столе, источая запах окрепшего лета. Рябинин схватился за уголки и высыпал все яблоки на свои бумаги:
- Берите же! Знаете, в Англии есть обычай… Если врач не любит яблоки, то его вешают.
Из дневника следователя.
Всё от несовпадений. Может быть вернее, от несовместимости. Откуда же она, эта несовместимость? Я думаю, в основе человеческой несовместимости лежит убеждение каждого, что все мы равны и подобны. Да, мы равны политически, экономически, биологически… Но у каждого свой характер. Каждый получил своё воспитание. Свой ум, свои способности, свой возраст и свой образ жизни. Поэтому психологически мы все разные. И поэтому, встретив человека, не нужно думать: "Вот такой же человек, как я". Лучше удивиться: "Вот здорово - у него тоже два глаза, две руки и в квартире тоже стоит телевизор". И тогда познавать этого человека, как прилетевшего инопланетянина, - с любопытством, добротой и надеждой на совместимость.
Добровольная исповедь.
Возможно, под давлением своей же собственной энергии я бы из эпидемиолога превратилась в профессоршу, артистку или заведующую комиссионным магазином… Но подвернулся он. Что я говорю - подвернулся. Явился, он явился, как вылез из летающей тарелки. А я была молодая, красивая. Раскованная, рисковая. В джинсах, джерсях и замшах.
Еду как-то в автобусе. Стоит мужчина с книжечкой. Лицо закрыто очками, как забралом. Рубашка чистая, но стираная-перестираная. Костюм выглажен, но потёрт, блестит на плечах серебряными погончиками. И что он, думаете, читает? Стихи. Хотела я ему сказать: "Чудак, чтобы носить новые костюмы, надо читать не стихи, а инструкции". Разумеется, это был не он, не тот. Это был антигерой. А тот явился, как из летающей тарелки. Я успела лишь обомлеть.
Микроскоп, набычившись, смотрел в стол. Лида шлёпнула его по тубусу и отошла к окну, широкому и чистому, как июльское небо за ним.
В этом небе - видимо, на границе воздуха и пустоты - замедленно кружились какие-то светлые птицы. Вольготно, распластанно, сами по себе… Лида привстала на цыпочки, подавшись к ним на сантиметр. Она верила, что когда-то человек летал. Не на самолётах, а вот так, вольготно распластавшись. Может быть, когда ещё и не был человеком… И бессознательно об этом помнит, и хочет взлететь, привставая на цыпочки и подаваясь к птицам на один сантиметр. Но особенно своё родство с птицами чувствуют дети, которые летают во сне и - кто знает? - может быть, потихоньку от взрослых летают и днём.
Кого-то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.
- Вам когда-нибудь хотелось летать? - негромко спросила Лида, так и не обернувшись.
- Я сразу поступил на геологический.
Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.
- Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков…
- Зачем?
- Спасать вашу честь.
- Уже не нужно.
- Что вы имеете в виду?
- Всё проходит, Марат Геннадиевич…
- Нельзя ли расшифровать?
Ах эти полутени, полутона, полунамёки… Он не понял? Тогда…
- Вы мне разонравились.
Она знала, как он стоит за её спиной - руки вытянуты и прижаты к туловищу, подбородок почти лёг на грудь. Набычившись, как её микроскоп. Лида обернулась - он стоял набычившись, как её микроскоп.
- Почему?
Она ждала его улыбки, которая обратила бы в шутку этот немужской вопрос. Но Храмин не улыбался. Тогда…
- Потому что я не люблю карьеристов.
Теперь он улыбнулся. Это после оскорбления-то? Ах да, для него же это комплимент.
- Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.
- Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.
- Это почему же?
- Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…
- Верно представляется.
- И всех людей он делит на вышестоящих и нижестоящих…
- Людей делят по разным признакам, в том числе и по подчинённости.
- Но карьеристу нужно двигаться вверх, поэтому он уважает вышестоящих и презирает нижестоящих…
- Это только подтверждает его мужественность.
- Да?
- Он себя и других оценивает по количеству силы и энергии.
- Марат Геннадиевич, вы путаете мужчину с бульдозером.
- Лестное сравнение.
- Так вот, истинный мужчина никогда не презирает слабого и никогда не пресмыкается перед сильным. Поэтому карьерист и не мужчина.
Она повернулась к окну, к птицам. Там осталась самая крупная, самая распластанная - одна на всё пустое небо. Нет, небо никогда не пустует. В июне летел пух. Сейчас вот парят птицы. В августе полетит тёплая паутина. В сентябре - остуженные листья. А потом снега…
- Лидия Николаевна, вероятно, вы обожаете неудачников?
- Тогда бы я обожала вас.
- Дамский каламбур?
- Нет, мужская прямота.
- Разве я неудачник?
- Представляете, что с вами будет, если не получится с докторской? Вы же перестанете видеть солнце. Вы же перестанете жить.
- А если получится?
- Тогда всё сначала - будете надрываться, чтобы стать академиком или директором института. И опять не увидите солнца.
- Такой я вас не знал. Скорее всего, вы повторяете слова мужа.
- Да, повторяю. А он у меня умный.
Птица, сделав последний круг, вдруг исчезла. Может быть сложила крылья и незамеченной точкой упала к земле. А может, поднялась ещё выше, туда, к реактивным самолётам…
- Лидия Николаевна, а ведь не я начал эту историю.
- Да?
- Поскольку разговор откровенный… Вы же сами повисли у меня на шее.
Она вновь обернулась, бросив опустевшее небо. Храмин упорно смотрел ей в глаза, требуя объяснений, - только слегка вспотели молодые залысинки.
- Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.
Из дневника следователя.
Я хочу уцепиться за что-нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несётся с таким ветерком, что на глазах выступают слёзы.
Добровольная исповедь.
Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей закадычной. Я сидела на полу, на ковре, вкушала кофе с ромом и пела под гитару трепетный романс "Обожгла я губы сигаретой горькою…". Он подошёл ко мне, вернее, подполз по ковру. Лет тридцати. Высокий, поджарый, смуглый, с чёрненькой бородкой утюжком. Кожаные штаны, красная майка, замшевая куртка, череп на цепочке… Помню до сих пор, что он сказал, подползя: "А ты, беленькая, съедобная". И съел. Жалею ли? Да нет. Важно не то, что съел, а кто съел. Король. Работал истопником в церкви, но это так, для милиции. Он был Королём микрорайона, а говоря проще - играл в карты по-крупному. В ночь брал до тысячи. Ну, не Король ли? У него был личный шофёр и два телохранителя. Когда он шёл по улице, то перед ним всех ветром сдувало. А знаете, как он завтракал? Пятьдесят граммов чёрной икры, ломтик ананаса и фужер шампанского. А знаете, что я ела? Мне тогда от счастья кусок в горло не шёл… Вы спросите, как же дочь благородных родителей связалась с Королём? Не задавайте глупых вопросов. Мои родители были не так благородны, как богаты. Мой новый кумир был не так король, как при деньгах. Я и говорю, что в жизни параллельные линии загибаются до тех пор, пока не пересекутся. И потом: когда долго ешь манную кашку, разве не хочется солёной рыбки?
Рябинин не любил формальную работу - даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и всё-таки перед опознанием её стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждёт десяти часов, - ему казалось, что из-под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.
Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит - как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос - это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.
Он ждал Калязину. Допрос - это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким-то хитрым приёмом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться - в самом себе.
Ровно в десять - она никогда не опаздывала - Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в чёрном берете, с усталым лицом.
- Здравствуйте, Сергей Георгиевич.
- Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.
Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной - ещё не поздно.
- Как работа? - спросил он, потому что её усталое лицо просило этого вопроса.
- Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.
- Холера, чума или проказа?
- Случай псевдотуберкулёза.
- Ага, и вы назначили псевдолечение.
Она улыбнулась - неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…
- Аделаида Сергеевна, по-моему, вы хотите дать правдивые показания.
- Хочу, - даже обрадовалась она.
- Тогда расскажите, как вы подменили шубу.
- Господи, опять…
Она дружелюбно улыбнулась. Рябинин молчал, поражённый, но ещё ничего не понявший. Следующие секунды ложились в сознание ясно, как светлячки: маска, её маска дружелюбия неожиданно блеснула злостью. Нет, Калязина не заменила её на злобную - она хотела казаться доброй. Но напускное добродушие, как белый фон, высветило злость ярче прожектора. Вот как? Тогда нужно пытать этих людей добром, как чертей крёстным знамением…
- Я не подменяла никакой шубы.
- Вы только что хотели говорить правду…
- Я и сейчас хочу.
- Что же вам мешает?
- Ничего не мешает - я ведь её сказала.
Отдалённая надежда… Откуда она - уж не от его ли наивности? Скромная одежда и понурый вид… Да, на этот раз Калязина не знала, зачем вызвали и что её ждёт. Поэтому и вошла тихоней.
- Гражданка Калязина, вы отрицаете, что похитили бриллиант в ювелирном магазине?
- Отрицаю, гражданин следователь.
- Отрицаете ли вы, что мошенническим способом похитили пятьсот рублей у директора магазина "Дуб"?
- Да, отрицаю.
- Отрицаете, что мошенническим способом завладели письмом Поэта?
- Да, отрицаю.
И она вновь доброжелательно улыбнулась. Но теперь Рябинин видел её глубокие и насторожённые глаза, нацеленный нос и красивые губы, манерно изогнутые в доброжелательной улыбке. Ему некстати подумалось, что у неё наверняка отменное здоровье.
И промелькнуло, исчезая…
…Грубые люди всегда кажутся здоровыми…
Рябинин ещё раз убедился, что без опознания Калязина ничего не скажет. Поэтому допрос заглох.
И тут же увидел на лице Калязиной тайное напряжение и понял, что этот допрос был для неё самым трудным - она догадалась, что Козлова обещания не сдержала, что старушка о письме Поэта заявила, что директор мебельного магазина всё рассказал и что её видели в ювелирном магазине.
Из дневника следователя.
Когда мы видим гнусного человека, то обычно считаем, что он опустился. Для нас каждый распустившийся - это тоже опустившийся. Пьяницы, тунеядцы, хулиганы… Погрязшие в скандалах, мелочах, злобе, шмутках… Но мы забываем, что опускаются с высоты. Чтобы опуститься, нужно сначала подняться. Поэтому эти "опустившиеся" никакие не опустившиеся, потому что в своей жизни они никуда и не поднимались.
Добровольная исповедь.
Король… А любовь? Видели, чтобы высокий и статный парень шёл с пигалицей? Видели, чтобы красавица влюбилась в урода? Молодая влюбилась в старика? Хорошо обеспеченный влюбился в голь-шмоль? Выходит, что, прежде чем влюбиться, человек решает целую кучу социальных, эстетических и биологических вопросов… А уж потом разрешает себе влюбиться. Вот вам и слепая любовь. Да и не было её и никогда не будет!
- Воскресный обед считаю открытым. - Рябинин выковырнул штопором половинку пробки, а вторую начал ковырять вилкой.
- Ох уж эта мне интеллигенция. - Петельников взял бутылку и ладонью в дно вышиб пробку.
Сухой рислинг никого не опьянил. Может быть, только у Рябинина ярче заблестели очки. Да Светлана чуть свободнее подняла голову, стряхивая оцепеняющую стеснительность. Да инспектор решился на вторую тарелку супа, на которую решился бы и без рислинга. Да Лида от ужаса завела взгляд под потолок, куда последовал взглядом и Петельников, обо всём догадавшись, - она удивилась, что на смотрины он дважды привёл одну и ту же девушку.
- Суп из лука, а сладкий, - заметил Рябинин, которому эту неделю всё казалось сладким.
- Потому что в нём глюкоза, фруктоза и эта… овощёза, - внушительно объяснил инспектор.
- Вадим, а вы дома готовите? - спросила Лида, любопытствуя, и это любопытство застелило её лицо ребяческим нетерпением.
- А как же. Варю пельмени, жарю чебурашки…
- Какие Чебурашки? - удивилась Светлана.
- То есть чебуреки и разные чахохбили.
- А супы? - посмелела она.
- Супы нынче не в моде.
- Да? - спросила Лида, готовая умереть от любопытства.
- Нынче в моде бульоны с пол-яйцом… Женщины, да я знаю столько полезных советов, сколько вам и не снилось. К примеру, как из селёдки выбить селёдочный запах.
- А зачем его выбивать?
- Чтобы она пахла осетриной.
- Ну и как выбить? - заинтересовался Рябинин.
- Вымочить одну сельдь в одном литре коньяка.
- А коньяк потом куда?
- Не скажу. Женщины, а знаете, как отмыть подгоревшее дно чайника?
- Вадим, у чайников дно не подгорает, - сказала Лида вместо своего "Да?".
- Ещё как, если варить в нём кашу. И вообще, посуда легче всего отмывается, когда её моет другой.
- Кто же этот другой?