В юности, когда он воспитывал в себе волю, изучая учебники психологии и пособия для безвольных, среди прочих усвоил одну полезную рекомендацию: не подрывать волю явно невыполнимыми планами. Теперь он волю уже не воспитывал и, может быть, поэтому составлял ежедневные, еженедельные и ежегодные планы, которые невозможно было выполнить ни в дни, ни в недели, ни в годы. Он это знал и всё-таки на понедельник написал столбиком четырнадцать пунктов, из которых сделает, дай бог, половину. Сделает главное. Например, проведёт все необходимые допросы и вряд ли прочтёт вторую главу "Науки о запахах", первую осилил месяц назад. Выполнит очную ставку и определённо не пойдёт на лекцию "Психология подростка". Сходит в столовую, которая в плане не значится, но не успеет в буфет за стаканом молока, который в плане записан и который нужно бы выпить ради гастрита.
Рябинин тешил себя надеждой, что стоит ему расследовать дела, томящиеся в сейфе, как наступит другая жизнь: нормальная, плановая, с одиннадцатичасовым стаканом молока. Этой надежде было много лет, ровно столько, сколько он работал следователем, потому что дела в сейфе никак не кончались.
Он клал "Науку о запахах" в портфель и на стук двери не обернулся, полагая, что начинается разгерметизация.
- Хорошо, что не ушли, - сказал прокурор.
Рябинин обернулся, увидел у него в руках бумажки и подумал совершенно обратное, потому что эти бумажки означали появление пятнадцатого пункта в плане.
- Базалова заболела. Посмотрите эти странные жалобы.
Слово "странные" прокурор чуть выделил, намекая, что жалобы интересны. Мол, не просто работа, а интересная работа, мол, специально для вас.
Рябинин взял разномерные листки, схваченные на уголках скрепкой, опустил их в портфель рядом с "Наукой о запахах" и шумно вздохнул.
- Там опросить человека три да решить вопрос о составе преступления, понял его вздох прокурор.
- Хитрый вы, Юрий Артемьевич, - буркнул Рябинин, надевая плащ.
- Почему же?
Прокурор потянулся к своему носу, намереваясь его пошатать, но руки не донёс. Эта привычка - в задумчивости пошатывать нос - стала притчей во языцех. На новогоднем вечере даже была пропета частушка: "Когда вопросы он решает, то нос усиленно шатает. Хорошо, шатает свой, а не чей-нибудь чужой". Юрий Артемьевич справился с некрасивой привычкой - теперь вцепился в подбородок и двигал челюсть туда-сюда.
- Эти жалобы я видел у вас на столе ещё вчера. Мне вы принесли их сегодня, в пятницу, в самом конце дня, намекая, что можно поработать дома.
Прокурор улыбнулся и отпустил подбородок.
- Я и сам беру работу на дом.
- Сами можете, а загружать подчинённого не имеете права.
- Ну, чем вы будете заниматься два дня? Смотреть телевизор?
- Не держу.
- Играть в домино, карты, шахматы?
- Не играю.
- Болеть за какую-нибудь команду?
- Век не болел.
- Копаться в земле? У вас нет участка. Тогда, пить вино?
- Гостей не жду.
- Может быть, вы стоите в очереди за коврами?
- Нет, - поддержал игру Рябинин.
- Сергей Георгиевич, вы не умеете отдыхать, как все нормальные люди…
- Упустили рыбалку, прибивание полочек, обед у тёщи, прогулки с пуделем и вязание крючком.
- Этим вы тоже не занимаетесь. А если не умеете отдыхать, тогда работайте.
- А если у меня есть хобби? - спросил Рябинин.
- Не представляю вас собирающим значки, спичечные наклейки или бутылочные этикетки…
- А серьёзного увлечения вы не представляете? - улыбнулся Рябинин, говоря уже не о себе.
- Уж не ищете ли вы смысл жизни? - улыбнулся и прокурор.
- Ищу, - неожиданно для себя и чуть с вызовом признался следователь.
- Ну, это не хобби, - посерьёзнел Беспалов, заметив, что его подчинённый заметно покраснел.
- Да, это не хобби.
Юрий Артемьевич на секунду задержал его руку в своей: хотел сказать, или спросить, или хотел поспорить… Но они уже прошли коридор и были у выхода.
То зимнее небо, которое, спасаясь от солнца, опустилось на землю, теперь опустилось и на Рябинина. Липким холодом оно коснулось лица, но больше всего ему подошли стёкла очков, которые сразу побелели от незримых капель, словно кто-то шёл рядом и бесшумно работал распылителем. Идти пешком сразу расхотелось - только очки будешь протирать. Рябинин шагнул в троллейбус, который по воде подкатил с шипением…
Лида была дома. Она пролетела мимо, коснувшись губами его щеки, и понеслась на кухню - видимо, только что пришла и готовила еду. Там уже что-то шипело.
Рябинин быстренько разделся до трусов и приоткрыл дверь на балкон. Одна из тех мыслей, которые потоком бегут в нашем сознании и пропадают невесть куда, вдруг попыталась остановиться. Но с балкона ринулся холодный воздух частичка зимнего неба, и Рябинин взял гантели. Тело, просидевшее день неподвижно, теперь наслаждалось работой; оно уже перестало чувствовать холод и порозовело. Но был ещё резиновый жгут, который то щёлкал по спине, опадая, то дрожал, растягиваясь на вытянутых руках.
- Кушать подано! - донеслось из кухни.
Рябинин трусцой пробежал в ванную. Телу предстоял ещё один праздник горячая вода. И тело праздновало вместе с душой, потому что, как известно, душа человека обитает в его же собственном теле…
Лида сидела за столом в своём любимом халате - зелёном, линялом, из мягкой фланели. Волосы, брошенные свободно, как им бросилось, закрывали всю спину и плечи. Казалось, Лида выглядывает из шалашика.
- А ведь я догадался, почему ты любишь этот халат, - сообщил он, приглаживая мокрый затылок.
- Почему же?
- Зелёное идёт к твоим волосам. Ты, наверное, даже в авторучку набираешь зелёные чернила.
- А я догадалась, почему все тебя считают умным.
- Ну и почему? - теперь спросил он, зная, что его сейчас подденут.
- Ты очень долго думаешь. Этот халат пора уже выбрасывать.
- Кстати, долго думать - достоинство. Долгодумов значительно меньше, чем быстродумов.
Лида положила ему салат. Рябинин поддел бледный листик и вздохнул:
- Никто меня умным и не считает.
- И даже сам?
- Сам тем более.
- Отчего ж такое самоуничижение?
- Причин много…
- Например?
- Сегодня мне загадали загадку, а я не смог отгадать.
- Возьми отсрочку, - профессионально посоветовала Лида, которая благодаря его стараниям сносно разбиралась в уголовном процессе.
Рябинин улыбнулся, представляя загадку в процессуальном документе.
- Два раза вызывал одного свидетеля, и он всё приходил навеселе. Пригрозил, что отправлю в вытрезвитель. Наконец явился трезвый, дал показания, подписал протокол и говорит: "Товарищ следователь, всё вы спрашиваете… А если я вас спрошу?" Пожалуйста, отвечаю. Думал его интересует дело. А он решил проверить мои умственные способности. "Отгадайте загадку: висит груша - нельзя скушать".
- Как же ты не отгадал? Ведь лампочка!
У Лиды загорелись глаза. Она перестала есть и выпрямилась, забросив волосы назад, подальше с покатых плеч. Перед ним сидела девочка, готовая отгадывать загадки, прыгать через скакалочку и бегать взапуски. Наивная девочка, которой уже за тридцать. Которая полагает, что в прокуратуре загадывают детские загадки про лампочки. Рябинин смотрел на неё, позабыв про салат, и давил радость, которая показалась бы ей беспричинной и от которой он получал наслаждение, - она, слава богу, никогда не повзрослеет. Да и что такое женщина, как не девочка, которая стала женственной. В нём тоже сидел мальчишка, и Рябинин не знал, как это сказывается на его личности, - себя не видно. Но ему нравились люди, которые не запечатали своей детской души жизненным опытом. Душа не окно, быстро не разгерметизируешь.
- Не лампочка.
- "Висит груша - нельзя скушать" всегда была лампочкой.
- Нет, это тётя Груша повесилась.
Секунды три она смотрела на него приоткрыв рот. Потом засмеялась, и обрадованные волосы опять застелили плечи. Она их вновь отбросила, мгновенно перестав смеяться.
- Дурацкая загадка.
- Как раз для следователя, с трупом.
Рябинин принялся за чай - напиток номер один. Он мог пить его всегда и везде. Мог пить как вино, вместо вина, в весёлой компании и уж тем более в одиночестве. Когда Лида на кухне заваривала чай, он из комнаты безошибочно выкрикивал ей сорт. Всё хотел завести чайник в прокуратуре, да как-то стеснялся бегать со стаканами. А чай был бы ему полезнее отдыха. В столовском же буфете стоял импортный никелированный агрегат, пофыркивающий и погудывающий, - теперь все пили кофе. Без молока и сахара. Из маленьких чашечек. Смакуя.
- Ещё налить? - спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.
- Конечно.
Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал её даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушёным листом. Стакан чая - его нужно пить только из стакана, - поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идёт ему манерность, как, скажем, не идёт писать на маленьких пачках членистоногие выражения "Росглавдиетчайпром". Нужно очень просто и очень кратко - "Чай". Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как "дом" или "хлеб". Есть длинный и нежный цветок "иван-чай". Но нет и не могло быть "иван-кофе" или "иван-какао".
- Ещё? - удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.
- Последнюю.
- Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? - хитренько спросила она.
Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно-технической революции, к её издержкам. Когда он видел чашку тёмной дегтярной жидкости с ободком жёлтой пены, ему казалось, что её зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово "Ростовкофецикорпродукт" его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.
- Спасибо.
Рябинин поднялся и поцеловал Лиду.
- Что будешь делать? - спросила она.
- Прокурор дал небольшой матерьяльчик. Уж посмотрю сразу, чтобы завтра быть свободным.
- Небольшой? - Она прищурилась, и её серые глаза потемнели: эти большие и небольшие матерьяльчики бывали почти каждый выходной.
- Крохотный, - заверил Рябинин и, чувствуя от чая некоторую тяжесть, прошёл в комнату к своему огромному столу.
Ампирная старинная лампа сияла позолотой, как собор. Он сел в кресло и включил её, хотя в комнате было ещё светло, - для уюта. Жёлтый свет упал на крупно исписанные листки его статьи, а может быть, целой монографии, озаглавленной "Виновное поведение". Для кого писал, кому она нужна… Только для себя, с единственной целью - выговориться, отдать свои мысли бумаге, потому что они мешали, толкали на споры, которые никогда не приносили ему облегчения. Впрочем, статью можно предложить какому-нибудь юридическому журналу.
Он начал разгребать место…
Статью подсунул под папку с выписками и вырезками о достижениях криминалистической техники. Пачку журналов осторожно сдвинул вправо так, чтобы она вторым боком стиснула пачку книг. Пишущую машинку переставил на самый край. Дневник пока заткнул между кипой обвинительных заключений и куском лилового флюорита, который под абажурным светом казался чёрным. Свинцовый кастет, употребляемый как грузик, был отправлен в кучу, второй год растущую в том месте, где стол примыкал к стене: беглые записи, письма, брошюрки, конспекты, фотографии… Перед собой оставил только портрет Иринки, которая сейчас была у Лидиной мамы, - выпросила её пожить в предшкольный год. И от этого у Рябинина частенько портилось настроение и ныло сердце.
Место было расчищено. Он извлёк прокурорский материал и начал читать, ни к чему не прислушиваясь и не приглядываясь, но чувствуя каждый Лидин шаг. Вот она включила воду - моет посуду. Выключила. Вытирает, позвякивая ложками. Отбросила волосы, и они, видимо, недовольно и сухо зашуршали. Идёт в комнату. Дождался… Оказывается, он тихо и нетерпеливо ждал, когда она сядет в кресло, включит торшер и возьмёт книгу. Тогда можно не оборачиваясь протянуть руку, которая котёнком уткнётся в её тёплое плечо.
Он засмеялся:
- Ты когда-нибудь видела м'куу-м'бембу?
- Видела, - спокойно ответила Лида.
Рябинин повернул к ней голову - она сидела в кресле с ногами, свободно там умещаясь.
- Где же?
- У себя на работе. Сидит в соседней комнате. Двадцать лет пишет кандидатскую диссертацию. Дурак дураком. Чёрный, уже лысый, нахальный. Типичный этот… которого ты назвал.
Рябинину нравилась её свободная фантазия, которая соединяла, казалось бы, несоединимое.
- А что? - Она кивнула на его листки. - Вашу мембу украли или убили?
Он вышел из-за стола, потому что всё прочёл и осталось только спланировать вызовы свидетелей. И подумать, какой тут будет состав преступления, а думалось лучше всего на ходу.
- Мошенничество. Например, за деньги одна дама предсказала молодожёнам, что их брак окажется долговечным.
- И правильно предсказала?
- Пока живут.
- Серёжа, тогда я не понимаю, что такое мошенничество.
- Завладение чужим имуществом путём обмана.
- Какой же она допустила обман? Гадали добровольно. Деньги отдали сами. И предсказание, возможно, сбудется.
- Другую женщину за деньги учила обращаться с мужем.
- И правильно делала.
- Это почему же?
- А кто девушек этому учит? В школе? В семье? Подружки?
- Сердце.
- Сердце научит любить.
- А любовь сама знает, как обращаться с любимым человеком, - убеждённо ответил Рябинин.
Он подошёл к ней и аккуратно, как тончайшей золотой проволокой, обмотал свою руку её волосами. Лида закрыла книгу и не мигая смотрела на торшер, как смотрят в огонь. Она уже была во власти той мысли, которую готовила для ответа.
- Серёжа, должно быть место, куда человек мог бы пойти и спросить о том, что его мучает. Например, о совести, о сомнениях, о той же любви, о тоске своей…
- К батюшке, что-ли?
- Не-ет, ведь хочется знать мнение не кого-нибудь, а государства.
- Есть общественные организации.
- Не-ет, тут нужен специалист по человеческой душе.
Однажды Рябинин не смог вразумительно ответить студентам юридического факультета на вопросы: почему человек идёт за советом к следователю; почему заключённые пишут ему письма, а после отбытия наказания частенько приезжают поделиться, как со старым другом? Потому что следователь - тот представитель государства, который в конечном счёте занимается человеческой душой. Лида на вопрос студентов ответила бы сразу. Откуда у неё взялась такая зрелая мысль? Ведь он только что восхищался её очаровательной наивностью…
- Но ведь мошенница получала деньги, не затрачивая труда.
Лида улыбнулась, заблестев весёлыми глазами:
- Вот тот мумба, про которого я говорила, получает немалые деньги и не затрачивает никакого труда.
- Женская логика.
- Я и есть женщина.
Он размотал волосы, взял её ладошку и погладил своей растопыренной пятернёй, ожидая прикосновения к нежной коже. Но ладонь оказалась сухой и шершавой, пожалуй, грубее его ладоней. Он руками только писал и печатал. Её же маленькие ладошки стирали, мыли, убирали… Та раздёрганная мысль, которая во время разминки хотела зацепиться в голове да так и пропала, теперь вернулась осознанной:
- Ты окна разгерметизировала?
- Что я… окна?
- Распечатала?
- Да. И балкон.
- Я же хотел сам…
Рябинин поднял её руку и поцеловал эту выдубленную мойками кожу, чуть пахнувшую хвоей:
- Вот тебе надо сходить к этой мошеннице.
- Зачем? - удивилась Лида.
- Узнать, как со мной обращаться.
- А я знаю.
- И кто ж тебя научил?
- Сердце, - шёпотом ответила она.
- Но ведь сердце умеет только любить.
- Да. А любовь уже всё умеет.
Из дневника следователя.
Сегодня листал телефонную книгу и удивлялся: какая пропасть научно-исследовательских институтов. Чего только не изучают! Полимеры, цемент, свёклу, огнеупоры, сварку, масличные культуры, полупроводники… Не понимаю, как можно интересоваться состоянием, скажем, цемента, когда рядом живые люди, - их же состояние интереснее. Изучают поведение насекомых, рыб и животных… Опять-таки не понимаю, как можно изучать, например, поведение обезьяны, общаясь ежедневно и ежечасно с людьми… Да ведь человек интереснее! Его поведение нужно изучать, его повадки!
Отступившись от города, зима ещё цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких-то километрах пяти от окраин. Чёрные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего-то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потёртым зелёным бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промёрзли молочным льдом и ярко белели под тёплым солнцем.
Пожилой грузный мужчина медленно брёл по безлюдной аллее. Его тяжёлое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву - тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щёлкали, прыгали и шумно взрывали воздух где-то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.
Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на грязной, ещё не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошёл и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.
- Здравствуйте, - сказал тогда он. - Я вам звонил…
Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда-то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:
- Верно вы сказали… Мимо вас не пройдёшь. С того конца парка видать.
Но её лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.
- Что вы хотите? - спросила женщина низким грудным голосом.
- У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, - вздохнул он.
- Разумеется, - поощрила она скорее не словом, а тоном. - С толстыми делами идут в милицию…
- Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.
- Хоть на килограмм.
Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без её лица было не решить. Тогда он закряхтел, вдавливаясь поплотнее в скамейку.