На глазах у всего двора я поцеловал ее прямо в губы.
В машине закурил и никак не мог тронуться с места. Словно подсели батарейки, заставлявшие белкой крутиться изо дня в день, несмотря ни на что. До вечера было далеко, солнце нещадно палило в левый висок, но и уворачиваться от него было лень. В этой внезапной прострации было нечто пугающее, но и приятное, легкое, как в вязком обмороке, спасающем от нестерпимой боли. Бежал, рвался, достигал, но догнали, тюкнули по затылку молоточком - и теперь молчок, лежи и не рыпайся, пока не поймешь, живой ты или мертвый.
Слишком часто и прежде я задумывался о смерти, но теперь мысли о ней приобрели соответствующий эпохе шутовской оттенок. Ничего в них не было мучительного и пугающего: словно струйка сигаретного дыма, превратясь в иглу, уколола в сердце.
И все же, как обычно, в минуту душевного упадка меня нестерпимо потянуло ко всем тем, кто был мне так или иначе дорог: к погибающему отцу и хлопотливой маме, к непутевой доченьке и жене Раисе, без устали обустраивающей свое счастье, к милым друзьям Саше и Деме, неизвестно зачем, как и я, появившимся на белый свет, к кукольной подруге детства Маше Строковой, уже по благоприятному стечению обстоятельств канувшей в Лету, и ко многим другим, чьих имен я не взялся бы вспомнить, но когда-то невзначай приютившим меня возле своего сердца, - подать бы им всем обнадеживающий сигнал, шепнуть в разверстое ухо: потерпите, братцы, уже недолго ждать, и скоро мы будем снова все вместе. Из полного погружения в эзотерическую пучину меня вывела грубая реальность: хмурый дядек с лицом пожилого хулигана склонился к окошку.
- В Домодедово поедешь?
Дядек был одет неопределенно: поношенная брезентовая куртка и джинсы, в руке вместительный рюкзачок. Вроде ничего опасного.
- Далеко, - сказал я. - Сколько заплатишь?
- Не обижу, не волнуйся.
- Все так говорят, а потом обижают.
- Пятнадцать штук хватит?
На машине я подрабатывал нечасто, только когда уж совсем припекало, но все же кое-какой опыт приобрел. Клиент был все-таки подозрительный, что-то в нем настораживало, может быть, отчаянная, слишком прямая ухмылка на честном, простецком лице.
- Двадцать пять - и по рукам, - сказал я.
Мужчина обошел "жигуленок", открыл дверцу и по-хозяйски взгромоздился на сиденье. Рюкзак уместил под ноги.
- Плачу угол - поплыли.
Петляние по московским улицам подействовало на меня благотворно. Тупая душевная хмарь развеялась. Тем более что пассажир оказался не вором, не убийцей, не наркоманом, а фермером. То есть человеком, которого время от времени показывают по телевизору как новую российскую диковину и которого уж лет пять назад демократы объявили спасителем отечества. Истинным хозяином своей страны. За каждого отловленного и заснятого на пленку фермера журналисты, по слухам, получают какие-то необыкновенные премии от начальства. Показать живого фермера у них так же престижно, как вытащить на экран взбесившегося коммуниста, с пеной у рта грозящего всех перевешать. Кому из журналистов это удается, тот почти сразу получает работу на Западе и переодевается в кожаное пальто.
Пассажир оказался не из словоохотливых, признание в том, что он арендатор, я вытянул из него хитрой уловкой, и он сразу после этого замкнулся. Разговор у нас складывался так:
- Ну и как оно, выгодное дело? - спрашивал я.
- У нас не Америка, - бурчал мужик.
- Жалеешь, что взялся?
Молчание, прикуривание очередной сигареты.
- Местные-то не трогают?
- Трогать не трогают, но амбар спалили.
- А власти как?
- Как и везде.
Я проникся к нему симпатией, в нем чувствовалась сила, которую не занимают на стороне, мужицкая природная сила, опасная для врага и сподручная для домашнего обихода. Мне тоже ее немало передали по наследству батюшка с матушкой, да всю профукал на житейских обочинах.
- Я и сам одно время подумывал. С корешом наладились взять надел под Вологдой. Да чего-то поостереглись.
- Ты кем работаешь?
- Инженер.
- Правильно, что поостереглись. Земле крестьяне нужны, а не инженера.
- А ты крестьянин?
- Я фельдшер. Это почти одно и то же.
Мы выкатили на прямую трассу. Поток машин составился наполовину из иномарок. Юные лавочники спешили по своим важным, воровским делам.
- С техникой у вас там, наверное, туговато? - спросил я просто так, чтобы не обрывать нить разговора. И тут фермер взорвался:
- Да что вы все заладили - техника, техника! Да я тебе целый парк подарю, сто машин, и все равно ты будешь в убытке. Понял?
- Не очень.
- Пеньками не надо быть. Пеньками, понял? А мы все пеньки. Все благодетелю в рот заглядываем. И всякому верим. И лешему, и ангелу. А верить никому не надо, только закону. Когда будет закон и когда будем все равны, и ты, и я, и дядя из Кремля, тогда жить начнем. Теперь понял?
- Теперь-то понял… Но вот землю-то, говорят, вскоре всю продадут иностранцам. Тогда какие законы помогут?
У мужика ответ на этот коварный вопрос был давно обдуман.
- Продадут, обратно заберем. Беда не в этом.
- А в чем? - Мы уже подъезжали к аэропорту.
- Кровушки много прольется, вот в чем.
И опять он был прав, возразить было нечего. Попрощались мы по-родственному: я взял с него пятнадцать тысяч - его первую цену. Ошеломленный благородством горожанина, он полез в рюкзак и одарил меня гигантским копченым лещом, похожим на акулу.
Опять оставшись у него в долгу, я сунул ему свой "ронсон", надеясь, что он его тут же вернет, но он не вернул, о чем я до сих пор жалею.
Сделав прощальный круг по площади, похожей на лагерь беженцев, я вырулил к повороту на шоссе, и тут опять повезло: проголосовала пожилая пара восточного облика с несколькими чемоданами и баулами. Седовласый мужчина, просунувшись в салон, грустно сказал:
- До гостиницы "Спорт". Десять тысяч.
- Я молча вышел из машины, открыл багажник и помог им загрузиться. Женщина была удивительно похожа на Нану Бригвадзе. Они оба устроились на заднем сиденье. В зеркальце мне было видно, как они смотрят друг на друга: родные люди, побывавшие в аду. Бывают взгляды, которые красноречивее слов, и лучше бы их не видеть постороннему.
Мужчина спросил, нельзя ли закурить.
- Да, да, конечно. Если не секрет, откуда спасаетесь?
Мужчина переглянулся с женой. Дружелюбно ответил:
- Мы из Тбилиси. Но уехали месяц назад.
- Тогда еще не было так страшно.
- Уже было страшно.
В зеркальце я заметил, как женщина сжала его руку.
- Вы грузин?
- Мы евреи. Что-нибудь имеете против?
- Против евреев?
- Мне так показалось.
- Я имею против русских. Они пожирают сами себя, как спятившие людоеды.
Женщина нежно гладила мужа по плечу. Видно, нервы у этого импозантного господина были на пределе.
- Миша, ты опять разволнуешься, тебе будет плохо. Молодой человек, пожалуйста, оставьте моего мужа в покое!
- Да нет, - заметил муж, - теперь чего волноваться. Никого уже не вразумишь. Взаимопонимание исключено. Скоро заговорит товарищ маузер.
Оказавшись молодым человеком, я не удержался от еще одного глупого вопроса:
- И в чьих же он будет руках?
- Вам это так важно? Сначала у одних, потом у других. - Он как-то по-доброму засмеялся. - Передел собственности, вот как это называется. Одна часть общества теряет рассудок от постоянного переедания, другая - от голода. Столкновение между ними неизбежно.
- Значит, надеяться не на что?
- Разве что на молитву.
Из дома позвонил Татьяне, но ее еще не было. Зато возле зеркала лежала голубенькая заколка для волос. Я ее зачем-то понюхал. Потом набрал Демин номер и услышал трезвый голос друга. Высокомерно он заявил, что наконец-то узнал мне истинную цену. Цена была такая, что Дема не видел смысла говорить со мной о таком важном предмете, как состояние его здоровья. Но все же признался, что чувствует себя так, будто его вынули из печки. Ни одного живого, не обугленного органа. Причина же, как ни странно, не водка, а поведение его любимой девушки Клары, которая, оказывается, похожа на меня тем, что не имеет никаких моральных принципов.
- Сашка тебе звонил? - поинтересовался я.
- Он занят наукой, ему некогда. Похоже, Сашка последний талантливый ученый, который не продался за доллары.
- Не хами. Я продался не за доллары, а за рубли.
Дема опять увлекся темой распутной Клары, из вежливости пришлось его слушать минут десять. Клара была то ли начинающей художницей, то ли музыкантшей и в бреду Деминых видений появлялась теперь все чаще. Он волочился за ней уже полгода и чем-то все же сумел приворожить, хотя она вовсе ему не подходила. Приятной, сумрачной внешности девица лет двадцати шести, себе на уме и с манерами утомленной жизнью светской красавицы. Когда Дема нас знакомил (в пивной "Аякс"), жеманно протянула ладошку и пискнула: "Много слышала об вас хорошего от Дмитрия". Она захаживала к нему в гости в холостяцкую квартиру и даже, по словам Демы, гладила рубашки. Это было похоже на правду: воротники его рубашек были все точно изжеваны коровой. В очередной раз она заглянула сегодня с утра. По словам все того же Демы, свидание протекало бурно. Похмельный Токарев вообще непредсказуем, как президент. Ему почудилось, что красавица явилась к нему с целью немедленного совокупления. Принявшись ее сразу по старой морской привычке лапать, он вдобавок обнаружил, что на ней нет лифчика. Уж это окончательно убедило его в намерениях дамы. Каково же было его удивление, когда дама оказала сопротивление, достойное кисти Шекспира. Она сражалась, как дикая кошка, исцарапала ему рожу и прокусила ухо.
- Как ты думаешь, не издевается ли она надо мной? - меланхолически закончил Дема грустный рассказ.
- Не надо быть боровом, - сказал я. - Не все женщины это любят, некоторые предпочитают деликатное обращение.
- Зачем же пришла без лифчика?
- Может, намекала, чтобы ты ей купил?
- У тебя выпить есть? - спросил Дема.
- Давай остановимся, приятель, а то угодим в психушку.
Мне хотелось поговорить с ним о Татьяне, но я не решился. Доброго от него все равно не услышишь. Еще минут пять мы потрепались ни о чем, а после я опять позвонил Татьяне, и опять ее не застал. Возможно, шеф уже вызвал ее к себе. Я же не знаю, какой у них график. Есть мне не хотелось, и я позвонил родителям. Сведения были неутешительными. Отец отчебучил новую штуку: воспользовавшись материным отсутствием (пошла в магазин), затеял чинить швейную машинку, но опрокинул ее себе на ногу, когда перетаскивал с места на место. Теперь левая нога у него от щиколотки и выше распухла, мать сделала ему йодный компресс, но он все время стонет и, кажется, не совсем в себе.
- В чем это выражается, что он не в себе?
- Да все Маньку просит принести, а это кошка наша, она сдохла, когда еще на старой квартире жили. Ты только в школу пошел.
В ее голосе вместо привычного причитания я различил подозрительный смешок, это меня насторожило.
- Дай ему снотворное на ночь. Завтра загляну с утра.
- Уж загляни, сынок, уж постарайся!
Заодно позвонил дочери, чтобы все вечерние неприятности собрать в кучу. Елочка сидела на чемоданах, на двенадцать ночи у нее был билет в Крым.
- Я надеялся, что образумишься, - сказал я, хотя вовсе ни на что не надеялся.
- А я надеялась, папочка, ты хоть разок позвонишь просто так, без занудства, без нотаций. Возьмешь и вдруг спросишь: как дела, мышонок? Знаешь, что я думаю? Наверное, когда мужчина достигает определенного возраста, он разучается говорить по-человечески.
Взаимное раздражение было уже привычным фоном в любом нашем разговоре, собственно, я и без разговора испытывал к дочери сложное чувство постоянного неудовольствия, замешанного на жалости и печали, причин для этого было множество, но, в сущности, ни одной. Скорее всего, как в отношениях большинства родителей со своими детьми, мы пытались доказать друг другу совершенно недоказуемое: она - щенячье право на духовную независимость, а я свои диктаторские полномочия.
- Позови мать, - попросил я. Тут же в трубке забулькал укоризненный Раисин голосок, и у меня появилось чувство, что в ухо забрался сверчок.
- Хоть я тебе не жена, - сказала Раиса, - но о дочери ты все же должен заботиться, верно?
- Я и забочусь.
- Нам нужно встретиться, это не телефонный разговор. К сожалению, все твои дурные качества ей передались. Она неуправляема и очень грубая.
- Была бы ты хорошая мать, не отпустила бы дочь на поругание.
Это справедливое замечание Раиса не услышала, потому что трубку перехватила Елочка:
- Пап, ну хоть ты ей скажи! Она совсем чокнулась со своим ментом.
- Выбирай выражения, когда говоришь о матери. Что еще за мент? У нее же был Петр Петрович.
- Ой, это новый, соседушка наш. В однокомнатной квартире живет. Полный обвал, но нашу мамочку чем-то ущучил.
- Сколько ему лет?
- Ой, да не думай об этом. Старый пердун, но мамочка ему в рот заглядывает. А он вбил в свою тупую башку, что имеет право меня воспитывать. Тебе бы его послушать хоть разок. Фруктик тот еще. Но пусть ко мне лучше не лезет. Предупреди мать. А то ведь я девица вспыльчивая, неукротимая. Пихну с лестницы, только пуговицы посыплются.
Слышно было, как Раиса в свою очередь отнимает у дочери трубку - визг, суматошные крики. Так жалко стало их обеих, незадачливых, родных моих девочек, слеза засвербила в глазу. Раиса на том конце провода победила, в трубке прозвучал ее гневный, с придыханием глас:
- Видишь, видишь, какое чудовище!
- Вижу… Но ты все же поменьше бы милиционеров дом приваживала. Ребенок ведь уже взрослый.
На этом разговор оборвался, видимо они там ухайдакали телефонный аппарат. Некоторое время я сидел в оторопи и ожидал знамения. В прежние годы оно являлось довольно часто. В ушах возникал звон, наподобие того, который предупреждает о поднятии черепного давления, потом на мгновение я как бы выпадал из реальности и очухивался обновленным, свежим, готовым к продолжению незамысловатых житейских ритуалов. Но сейчас в квартире было тихо и скорбно, как в подземелье. Сходство усиливал тонкий, жалобный вой, доносившийся из кладовой, где, по моему предположению, еще с зимы метался попавший в какую-то страшную ловушку домовой. Я встал, взял лыжную палку и со всей силы шарахнул по батарее. Вой тут же прекратился.
До Татьяны я дозвонился только около десяти. На мой радостный голос она отозвалась вяло.
- А-а, это ты? Ну, все в порядке. Завтра к десяти подготовлю документы. Подъедешь в офис.
- И они деньги привезут?
- Ты хочешь обязательно наличными?
- Да. А ты как хочешь?
- Некоторые предпочитают, чтобы переводили на счет.
- Давай закончим целевую часть. Поговорим о нас с тобой.
- Я очень устала. Прости. Хочу спать.
- Почему же ко мне не приехала?
Она молчала. Уныние охватило меня. Я догадывался, почему она не приехала. Женщина приходит к мужчине не за тем, чтобы он над ней куражился, а в надежде на добротное сексуальное удовлетворение. Похоже, у бедной Тани такой надежды не осталось.
- Ты какая-то чумная сегодня, - посочувствовал я. - Опять Серго, что ли, обслуживала?
Тут она заметно оживилась:
- Пошлость тебе не к лицу, Женечка.
- Со мной чудная штука произошла. Мы знакомы-то всего два дня, а я так к тебе привык. Это не пошлость, это ревность. Мне скучно без тебя.
- Ты правду говоришь?
- Правду. Я вообще не вру уже лет пять. От вранья можно отказаться, как от курения. И сразу лучше себя чувствуешь. Вранье - просто дурная привычка. Мы ее тянем за собой из подросткового возраста. Давай не врать друг другу.
Ответ ее был поразительно быстр и мудр:
- Я бы рада, честное слово, но это невозможно. Возьмут и раздавят, как лягушку.
- Пожалуйста, ври всем другим, но не мне.
- Ты этого хочешь?
- Да.
- Хорошо, я попробую.
Спал я в эту ночь беспробудно и глубоко.
5
Танин офис располагался в двухкомнатной квартире жилого дома и был эффектно меблирован - зеленые кресла и диван, бар в углу гостиной, стереокомплект "Сони", кремовые шторы, приглушенное освещение багряного оттенка. Я приехал пораньше и застал Таню одну. Кухня была оборудована под приемную, там она и сидела за двухтумбовым столом перед элегантным компьютером. Вид у нее был неприступный, но постепенно она оттаяла, и когда водила меня по конторе, я даже ее приобнял и попытался повалить на зеленый диван, но она отбилась.
- Прекрати, ты что! Нашел место.
- Встретились бы мы лет пять назад. Я вообще был ненасытный.
- Какой ты ненасытный, я знаю.
- Осечки у всех бывают, - заметил я отрешенно. - Давай сегодня сделаем вторую попытку? Заодно отпразднуем сделку. Ты как?
Глаза ее ярко блестели, и странная полуулыбка застыла в уголках губ.
- Еще есть время передумать, - сказала она.
- О чем ты?
- Зачем продавать такой прекрасный дом? Это же глупо.
- Сделала бы лучше кофейку, - попросил я. - Раз уж не хочешь потрахаться.
Разливая кофе, Таня тоскливо заметила:
- Ты такой же, как все. И шуточки у тебя такие же, как у них.
- У кого - у них?
Как бы косвенно ответя на этот вопрос, появился Армен, который ездил с нами на дачу. Со мной он поздоровался небрежно, Татьяне поцеловал руку.
- Бонжур, мадемуазель!
Армен сразу развил бурную деятельность: включил компьютер, снял трубку телефона и начал с ожесточением листать записную книжку.
- Тебя шеф разыскивал, - сказала ему Татьяна.
Сообщение подействовало оглушительно: Армен швырнул трубку на рычаг, книжку сунул в карман и с криком: "А пошел бы он!.." выскочил в соседнюю комнату.
- Нервный какой! - заметил я. - Наверное, и в постели такой же вспыльчивый?
Наконец-то Татьяну проняло.
- Я не только с ним спала, - мягко сказала она, - но и еще со многими. Точную цифру назвать не могу, но где-то около тысячи мужиков наберется. Тебя ведь это интересует?
- А я думал, что у тебя первый, - огорчился я. - Но я не ревнивый, нет. Если натура требует… Как врач, вполне могу понять…
Темная сила ее глаз опалила мою кожу.
- Ну чего ты бесишься? Я ведь к тебе больше не приду. Чего теперь беситься?
Тут как раз подоспел покупатель со своей очаровательной супругой. Оба были деловиты. Бизнесмен пожал мне руку со словами:
- Все в норме, беру! - а его супруга жеманно прощебетала:
- Нам понравилось, понравилось. Там такой красивый прудик для купания.
- Купчая готова? - спросил бизнесмен. Татьяна сдвинула в сторону чашки и выложила на стол бумаги. Позвали Армена как свидетеля. Он пришел злой, видно получил взбучку от шефа. Кого-нибудь, вероятно, недоограбил. Вся процедура заняла минуту. Я подписался в трех местах на двух документах, не читая. Чудесное безразличие овладело мною. Святотатственный акт оказался не мудреней обыкновенной магазинной сделки. Это было умилительно, как говорят актеры.
- Деньги с вами? - спросил я, удерживая расписку.