воспоминания приходят, когда их еще совсем не ждешь, как предвестники завершения. Так придумано не нами. Сначала человек мается неясными желаниями, томится и не находит места. Потом эта маета определяется в жажду чего-то конкретного и начинается период мечтаний, еще пустых, еще без прорисовавшихся намерений.
Мечтания заполняют минуты перед сном. Они расцвечивают скучную, однообразную действительность будней. Никогда не выливаясь в сны, они легко забываются днем, снова до того часа, когда черта времени подведет итоги еще одного оборота земли и пока под небесами не установится относительный покой - тоненькая прослойка между бодрствованием и ночным отдыхом.
Бывает, что мечты тихо истаивают, а на смену им приходят новые, такие же бесплодные, и снова все повторяется по кругу. Все зависит от характера человека.
Но случается, что они закипают, наполняются страстью, закручивают внутри приводную пружину побуждений, доводят ее до предела. И эта пружина, раскручиваясь в обратную сторону, гонит человека на поиски методов к их осуществлению. Если это осознанный процесс, то после этого начинается новый этап - борьба за воплощение когда-то конкретизировавшихся желаний. Наступает черед поступков, собственно и составляющих канву жизни. В них заключено все: мораль, ценности, пустые и содержательные судьбы, идеология и след, оставляемый нами для потомков.
Но как только спонтанно приходят воспоминания, без умысла и желания оглянуться и что-то проанализировать, то - все! Подводите черту, ребята.
Интуитивно это чувствовал и Зверстр. В нем разворачивалась эволюция, осознаваемая плотью и понятна его настроениям, которая, если не кривить душой, то даже фиксировалась ленивым, нетренированным умом.
Под конец зимы, когда личные дела шли, казалось бы, хорошо, ему не повезло - от кого-то подхватил грипп и некоторое время болел. Первую неделю держалась высокая температура, и он думал, что у него развивается постгриппозное осложнение, хотя других признаков ухудшения здоровья не обнаруживалось.
Затем появился озноб, и он связал свою болезнь с нервами. Ему, и правда, несколько помогли успокоительные настои. Он пытался понять, отчего так происходит. Это не были последствия стресса: неприятности, которые могли вызвать такое состояние отошли вместе с прошлым летом, когда все свершилось неожиданно и быстро, ни инстинкты, ни мысли не успели отреагировать на внезапное происшествие, следовательно, он обошелся без опасного всплеска эмоций. Возвращение к обычной жизни произошло в спокойной обстановке, в одиночестве, его никто не преследовал и никто не угрожал, и поначалу он вообще не понял, что был на грани провала, обнаружения.
Тогда почему нервы разыгрались именно теперь? Может, это предощущение возмездия вообще, запоздалый страх надвигающегося разоблачения за все разом?
Он сосредоточился на этом, впервые стараясь рассмотреть себя со стороны. Если бы ему позволял интеллект, то можно было бы сказать, что он пытался осознать и понять себя как явление. Однако систематическое наблюдение, мониторинг и обзор, а затем обобщение были ему недоступны. Он жил, как жилось, на уровне животного, удовлетворяющего свои инстинктивные потребности, как только те о себе заявляли, и в такой форме, которая представлялась ему наиболее приемлемой.
Понимание того, что в обществе приняты определенные нормы отношений, разграничивающие порывы естества на то, что можно делать и чего делать нельзя, и на массу более мелких градаций, называемые моралью, заставляло его не столько следовать им, сколько обходить их. Мысль при этом работала не на оценку поступков, а на оценку возможностей для их свершения. По сути, это не мысль работала, а организованный лучше, чем у животного, инстинкт самосохранения, поскольку опасность им не только чувствовалась, но и понималась.
И вот теперь он пытался понять, что же его беспокоит, причиняя болезнь не физическую, а иную, более мучительную и безнадежную.
Перебирая события последних дней накануне болезни, он не находил каких-либо указаний на то, что где-то остались недвусмысленные улики против него. При желании можно, конечно, что-то найти и связать в одну цепь с ним, но для этого надо попасть под наблюдение. А его, кажется, бог миловал. Хотя тот случай, когда ему не дали довести задуманное до конца, не выходил из памяти. Такое, чтобы на него обратили внимание, могло произойти только при определенных обстоятельствах: когда заинтересованное лицо одновременно нащупает несколько факторов, то есть, если появится объединяющее начало.
Собственно, эти мысли бродили в его голове с самого начала, как только это случилось, но на этом этапе рассуждений он достиг четкого понимания, что надо держаться подальше от контингента граждан, к которому относилась опасная для него свидетельница. Надо также отказаться от удобного места охоты, которое его привлекало как удаленностью от жилья, так и близостью к городу.
Простая для нормального человека мысль, пришедшая из воспоминаний, далась ему с трудом, в частности, потому что содержала в себе запрет, а отказывать себе он яростно не хотел. Смирившись с необходимостью отказа, он почувствовал облегчение. Исчез холодок, выстужавший внутренности, согрелись ноги, и, несмотря на ранний вечер, он удовлетворенно закрыл глаза и уснул.
Наконец как-то утром проснулся относительно бодрым от почудившегося воя собаки. Но все было тихо, лишь внутри саднила открывающаяся рана. То болело новое желание найти объект любви, а лучше не один (ах, как бы это было здорово!) и устроить пир над растерзанными телами - желание, которому, скорее всего, не суждено сбыться. Не одолеет он нескольких человек одновременно.
Каждое утро он чувствовал в себе массу предвкушений, которые сулил проснувшийся день. Но сейчас они покинули его, оставив внутри лишь бушующее протестом ничто. Из уголков памяти наползало давно забытое, вгрызалось в его мысли, выедало до свистящей пустоты заботу о дне насущном и ввергало назад в темноту и кошмар уже пройденных лет. Он ждал от жизни нескончаемого праздника и с надеждой на это встречал каждый новый восход солнца. Но потом, даже устраивая себе упоительные пиры, все равно разочаровывался в их обманном, недолговечном счастье и с гадливостью отбрасывал минуты использованного, высосанного восторга в день вчерашний. Там оставалась всякая гадость, о которой он старался забыть.
И вот теперь в нем воцарился относительный штиль. Такое многообещающее слово, образ стабильности, отдохновения. А он чувствовал, что это лишь миг, в котором он, как мотылек в коконе, завис над черной пропастью прошлых лет. Он силился вызвать в себе хоть одно из простейших желаний, например, встать, пару раз присесть, а затем поставить на огонь чайник и, позевывая и почесываясь, дожидаться пока он закипит. Но ничего не получалось. Лучи восхода бежали прочь, огибая его, как вода огибает препятствие на пути, они не проникали в его темные глубины.
Зверстр начал отрываться от времени, сосредоточившегося в кратком зависшем миге, чувствуя, как его засасывает безвоздушная трясина того, что осталось позади. Острая смертная тоска завладела телом. И тут он снова услышал вой собаки, от которого мороз пробирал кожу. Опять соседка осталась дома одна, - подумал он. До ухода на работу она выводила на прогулку своих псов, когда-то взятых в дом для сынов-близнецов. Собственно, брали соседи одного пса, второй же появился у них по несчастью. Первого пацанам подарил он, их сосед. Очень ему нравились эти мальчики, его влекло к ним все: опрятность в одежде, чистота тела, мягкость и округлость форм. Да нельзя было их трогать! Но сердцу не прикажешь, он, не скрываясь, тянулся к ним, стараясь постоянно быть нужным, делать им приятное.
Порой он удивлялся, как беспечны бывают взрослые. Ведь что может привязать молодого одинокого мужчину к соседским детям, если у него нет и не было своих детей или младших братьев и сестер, за которыми он скучал бы, если ему пора подумать о собственной семье, а он не заботится этим и не водится с женщинами, если полон город слухов о маньяке, убивающем мальчиков? Если… если…
Пожалуй, умнее родителей оказались сами мальцы: пока были несмышленышами, отвечали ему привязанностью. Вместе ходили гулять, покупали мороженое, наблюдали за расцветающими каштанами, загорали на пляже. Он водил их в цирк, на новогодние праздники. Со временем мальчишки вытянулись, окрепли, начали заниматься спортом: греблей на байдарках. Наметившиеся фигуры, натренированные плечи, обрисовавшаяся стать каждого - все это развело между ними мосты, установило дистанцию. Подростки начали стесняться толстого, всегда неуклюжего, сопящего соседа. Конечно, в этом было что-то неприятное, обидное для него. Затем они повторят эту схему отношений с еще одним другом - подаренным щенком.
Зверстр подобрал на улице щенка дворняжки и принес им в подарок. Маленький черный комочек помог на время восстановить их дружбу: он доставлял детям массу радостных впечатлений, и Зверстр имел возможность разделять ее с ними. Но однажды дети не доглядели, и щенок, вывалившись с балкона, повредил себе ножку. С помощью ветврачей его выходили, но ножка осталась увечной. Щенок обходился тремя здоровыми, а правая задняя висела усохшая и неподвижная. И тут мама, эта дурная кобылица, сделала глупость, это если рассматривать по отношению к ребятам, и преступление по отношению к покалеченному щенку: она купила сыновьям щенка добермана. Вот откуда растет их предательство, - подумал как-то Зверстр.
Надо было видеть страдания смышленого, все понимающего Рока (так звали дворняжку). Он, конечно, не обижал маленького Бакса, но на хозяев смотрел с непреходящей укоризной. Драма не обошла и мальчишек. С одной стороны, они любили и жалели Рока, а с другой, - стеснялись гулять с ним: мало того, что увечный, так еще и беспородный. Все чаще Рок оставался дома, а на прогулку ходил лишь Бакс. Родители мальчишек искренне не знали, как быть. Мать уже поняла, что совершила не самый мудрый поступок, но он уже стал фактом. И тут на помощь снова пришел он, Зверстр. Сам предложил, что раз в день, под вечер, сможет выводить на прогулку непрестижного песика. Его это не смущало. В конце концов, это он принес его в их дом, что и давало ему преимущества.
Итак, он получил возможность общаться с мальчишками того возраста, который его особенно волновал. Не сразу, конечно. Первое время он ходил вокруг них кругами, наблюдая шумную компанию, собирающуюся со своими питомцами на пустыре за новостройками, издалека. Сначала познакомились и подружились собаки. Скоро и Зверстр стал там своим человеком.
Никто не связал это знакомство с тем, что однажды на этом пустыре нашли растерзанный труп Жени Пиленко, хвастуна и спесивца, не раз задиравшегося к братьям-близнецам, соседям Зверстра. К той физиологической утехе, которую организовал себе Зверстр убийством Жени, добавлялась и моральная, если ее можно так назвать в общечеловеческом смысле, радость оттого, что отомстил за своих младших друзей, пусть и предавших его.
Щенки между тем незаметно превратились в псов.
Напряженное расписание дней, состоявших из занятий в школе и тренировок, не позволяло ребятам регулярно выгуливать своих питомцев. Тогда с собаками выходил на прогулку их отец - здоровенный бугай, которого Зверстр побаивался и потому ссужал ему, втайне от соседки, небольшие суммы до очередной получки. За это сосед считал Зверстра своим парнем, уважал, долг исправно возвращал и о новом просил не сразу.
А сейчас ребята и вовсе уехали на соревнования, а сосед - в командировку, в доме с собаками осталась сама соседка. Видимо, случилось то, что и всегда: Рок погнался за сучкой, и соседка не смогла его вовремя завести в дом. Теперь один из них воет в квартире, а другой - на лестничной площадке.
Зверстр тяжело поднялся с постели, вытер сухой пеленкой, всегда лежащей у него под подушкой, взмокшие подошвы, протер опрелости между пальцами. Сопя, сполз с кровати, подцепил ногами пропотевшие шлепанцы, на ходу набросил на плечи махровый халат, только чтобы не продрогнуть, и протопал к входной двери. Заглянул в "глазок". Так и есть, Рок сидит под дверью снаружи, а эта породистая дурачина Бакс бьется головой о дверь в квартире, штурмует ее.
- Охо-хо… - протянул Зверстр, вкладывая в этот возглас осуждение и гнев.
Подошел к телефону и по памяти набрал рабочий номер соседки.
- Алло, Лена, это ты?
- Я, - послышалось там.
- Это твой сосед звонит.
- Я узнала.
- Слушай, псы воют, спасу нет. Что делать?
- То, что и всегда, - весело предложила она.
- Тогда я еду?
- Давай.
Соседи доверяли ему ключи от квартиры не только тогда, когда надо было впустить блудного пса, но и на более длительный срок, уезжая в отпуск или в гости. Он ухаживал за домашними питомцами, поливал цветы, забирал из ящика почту. Перед приездом хозяев не гнушался слегка убраться в квартире.
Зверстр наскоро умылся и привел себя в порядок, выпил чашку обжигающе горячего кофе и выскочил на улицу.
Там было неуютно. Когда в канун весны властвует холод, природа не одета ни в снега, ни в капель, не опушена ни инеем, ни зеленью, стоит черная и обглоданная, как будто по ней прошелся какой-нибудь хан с голодной ордой, то и на душе лежит унылая беспросветность. Хочется праздника. Ан нет его. Не сыщешь, не вырвешь из высохших костяшек безвременья.
До остановки троллейбуса ходу было минут десять. Это время он соединил с новым для себя занятием, недавно открытой приятностью: размышлениями о бесцветности жизни, о скудной ее щедрости, о бессмысленности тревог и волнений. Эта медитация, как ни странно, действовала на него успокаивающе. Люди не наедаются, поизносились в одежде, мерзнут, болеют и умирают от постоянных унижений и стрессов. Вот плата за их самоотверженный труд. Сначала из них выжали все, что можно, построили за их счет города и заводы, плотины и полигоны, наполнили их деньгами государственную казну, а потом все это разграбили и приватизировали проходимцы от политики и власти. Более того, умудрились через сберкассы забрать даже то, что когда-то позволили простолюдинам накопить для собственных похорон.
Вот, а теперь пришел черед таких, как он, чтобы отнять у них последнее - живую и теплую плоть. Ему и раньше, бывало, приходили в голову подобные мысли, но он не придавал им значения. Думал, что так устроена природа: на тысячи "травоядных" она производила на свет одного сильного "хищника", хозяина этих блеющих отар.
Теперь, после того как какие-то соседские пацаны гнушались дружить с ним, с одной стороны, и после трезвого размышления о том, куда завело себя человечество, с другой стороны, он изменил взгляд на мир. Он понял, что является не естественным продуктом эволюции, а следствием нарушения в развитии социума. В этом содержалась принципиальная разница. Если исходить из первого предположения, то он был создан в гармонии с остальными творениями высших сил, во втором же случае являлся мутантом, итогом человеческих ошибок, болезненной аномалией, обусловленной непосредственно людьми, их извращенным подходом к своему развитию. Одним словом - уродом по милости этих малых, которых он считал отарой, табуном, скопищем и так далее. Если в первом случае он готов был смиренно принять свое предназначение, то во втором - всей душой восставал против такой участи. Почему именно он должен был выпасть из нормального хода событий? Какое проклятие, ниспосланное на весь род людской, легло на него одного? Почему он один вынужден расплачиваться за общие грехи, за несовершенство человеческой популяции? Ответов он не находил и это его озлобляло против нормальных людей до крайности.
Он устал от перемен, происходящих в его душе, но они уже развязали узелок и пошли неуправляемым ходом, будоража его убогий разум.
Одно дело, когда он вначале презирал и ненавидел людей за то, что они ханжески ограничивали свои потребности - естественные, как он полагал, у всех одинаковые - досужими измышлениями о морали. И совсем другое, когда он ненавидит их теперь за то, что сам является объектом презрения, что стал таким не по собственному выбору и даже не по предначертанию небес, а единственно потому, что некоторые из людей попирали ими же отшлифованную за века мораль. Они насиловали естество, занимаясь извращенным сексом. И это вошло в плоть и кровь их наследственности, в гены, изломало наклонности и волю их потомков. А из оказавшихся самыми слабыми, самыми неустойчивыми звеньями, как язва, появился он - патологический тип, внутренний изгой, урод.
Новая ненависть захлестнула его, хотя вдруг открылось понимание, что большинство тех, кто его окружал, не были ни в чем виноваты. Не они привели его родовую ветвь к деградации, не они лично разлагали общество. Они наравне с ним сейчас страдают от того, что общий их организм-социум теряет иммунитет и болеет немыслимыми, дикими болезнями: голодом, нищетой, беспризорностью, попранием интеллектуальных достижений, упадком морали. Пусть бы в обществе воцарилось обыкновенное варварство, и то было бы сносно. Но ведь сейчас тут преобладают нравы извращенного скотства. Не они виноваты, что на фоне этого страшного состояния возник он и продолжают появляться подобные ему. Но почему они позволили сделать с собой это? Почему?
Ему показалось, что спасение только в одном - в поголовном истреблении этих безвольных созданий, которые ничего не решают, ни на что не влияют. Уничтожить эту зараженную вырождением, неудачную популяцию и вырастить новую, в которой он возродится нормальным человеком. Уничтожить. Хотя он не знал, как решать те задачи, которые встанут перед провидением после этого. Голова и так болела и кружилась.
Он только чувствовал, что эта бабка, подсевшая к нему в троллейбусе, убогая и несчастная, в разлезшихся башмаках, подвязанных веревкой, в невычищенном, потерявшем цвет пальто, которая, скорее всего, закончит свои дни где-нибудь под забором или на трамвайной остановке, всю жизнь проработала для того, чтобы в старости у нее все отняли те, кто теперь вершит дела и суд, презирает, гонит и преследует его, ублюдка, кого он должен бояться пуще всех. Бабка на своем горбу взрастила нынешних гробовщиков.
Как можно было допустить, чтобы воры, лжецы, авантюристы взяли верх, снова превратили в рабов большую часть населения, оскорбляли заветы и ценности их отцов и дедов? Он одинаково ненавидел и тех, кто сегодня правил бал, и тех, кому отныне суждено плодиться и мучиться в резервациях, потому что он теперь чувствовал себя итогом их неправильных отношений. Приблизительно так ненавидит родителей ребенок-инвалид, калека, чья участь решилась тем, что покладистую мать изнасиловал отец-алкоголик. В его сознании возникает мысль, что не будь этого, среди людей не было бы инвалидов.
Зверстр впервые осознал, что он не просто человекоподобный зверь, нелюдь, а опасное явление, в данных условиях набирающее силу. Ему стало страшно от мысли, что процесс этот станет глобальным, что станет меньше нормальных людей, в среде которых ему было так хорошо. Здесь он был тайной для всех, приятным для себя исключением. Во что же превратится мир, если таких станет больше, даже просто очень много? В каких поединках тогда придется ему отстаивать свое право на существование и удовлетворение своих уникальных потребностей?
Успеть! Успеть насладиться жизнью и убивать, убивать…