- Но вы же сами признаете, что осуществление ваших реформ наталкивается на сопротивление масс. И мы - я имею в виду КГБ, милицию и даже армию - практически бессильны как-то влиять на этот процесс… Народ чересчур стремительно погрузился в атмосферу вседозволенности, Михал Сергеич. И сегодня мы только начинаем пожинать плоды…
- Что плохого в идее демократизации общества, в его открытости? - привстав, Горбачев смотрел на первого зампреда КГБ с нескрываемой ненавистью. - Советские люди не должны ничего бояться, не должны дрожать в страхе перед карающей рукой госбезопасности!.. Сталинские времена не вернутся, как ты этого не понимаешь, генерал?! Никогда не вернутся!..
В кабинете генерального секретаря ЦК КПСС воцарилась зловещая пауза. Воронцов побледнел, словно только что получил публичную пощечину. Он вытащил из кармана брюк носовой платок, медленно оттер лоб, на котором выступили частые бисеринки пота, и, глубоко вздохнув, негромко произнес:
- Я потомственный интеллигент, Михаил Сергеевич. Из семьи московских учителей. И в КГБ пришел не по путевке комсомола, а из дипломатической Академии, которую закончил с красным дипломом. Мои деды по отцовской и материнской линии были расстреляны за правый уклон еще в конце тридцатых годов. Мой отец погиб при взятии Кенисберга, командуя мотострелковым полком. Кроме того, в шестьдесят девятом году я защитил на кафедре международного права МГИМО докторскую диссертацию о правовых аспектах западных демократий. Следовательно, мне, профессору юриспруденции, доктору наук, в течение двадцати лет возглавляющему советскую внешнюю разведку, нет необходимости объяснять историческую и нравственную невозможность возврата к временам сталинских репрессий, к временам антинародного террора и тотального недоверия в обществе… Тем не менее, я убежден в том, что любая модель политического, экономического и социального реформирования должна опираться на четкую правовую основу, на сознательность и политическую культуру масс и высокий профессиональный, нравственный авторитет правоохранительных органов. А то, что происходит сейчас… Согласитесь, Михаил Сергеевич, есть существенная разница между организацией коммунистического субботника и беспределом Ходынского поля. Хотя и то, и другое считают проявлением патриотизма…
- А ведь ты меня не любишь, генерал Воронцов? - Горбачев смотрел исподолобья, набычившись.
Воронцов молчал.
- Я ведь не похож на твоего кумира, верно? - продолжал допытываться Горбачев. - Андропов был умнее, да? Так почему же ты приходишь в этот кабинет, генерал?
- Я на службе, товарищ Горбачев, - сухо отчеканил Воронцов. - Я кадровый работник КГБ в звании генерал-полковника и давал присягу Отчизне…
- Это не проблема! - почти шепотом произнес Горбачев. - Я тебя освобожу от этой присяги!
- Освободить можно от должности, товарищ Горбачев, - спокойно ответил Воронцов и встал. - А от воинской присяги освобождают только две вещи - собственная совесть или смерть. Честь имею, товарищ генеральный секретарь ЦК КПСС! - и развернувшись через левое плечо Воронцов строевым шагом покинул главный кабинет разваливающейся страны…
* * *
"Если у тебя скверно на душе - не выясняй ни с кем причину. А уж тем более, с самим собой. Просто постарайся как можно быстрее заснуть…" В течение трех недель, которые Мишин под неусыпным контролем провел на базе ПГУ, слова матери, ушедшей из жизни очень рано, когда он только закончил школу, напоминали о себе буквально каждую секунду, торкаясь изнутри подобно некормленным птенцам в осиротевшем гнезде. И чем меньше ему давали спать - этот срок его надзиратели последовательно сократили с семи до пяти часов в сутки - тем болезненнее он ощущал потребность забыться, чем-то оглушить себя, лишь бы только не думать…
С Ингрид ему дали поговорить только раз - спустя четыре дня после того, как его доставили на базу. Телефонный разговор был коротким, минуты полторы, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы Мишин понял две вещи: Ингрид действительно находилась в руках советской разведки и условия, в которых ее содержали, были вполне приемлемыми. Главный же вопрос: как сложится судьба его жены и ребенка после того, как он выполнит для КГБ требуемую работу и навсегда исчезнет, по-прежнему оставался открытым. Ставя себя на место своих прежних начальников, Витяня не мог не отдать должное их прозорливости и уму: лучшего способа добиться полной покорности от беглого подполковника КГБ они придумать просто не могли. Потому, собственно, приставленные к нему три оперативника особенно не надрывались: деваться Мишину было некуда. Как лаконично выразился генерал Карпеня, "шаг влево, шаг вправо - и ты останешься без жены и ребенка"…
Чтобы хоть как-то отвлечься от тягостных дум, Мишин с головой окунулся в изнурительную программу "переподготовки", наверняка составленную рукой опытного и ущербного садиста от разведки. Его поднимали в пять утра и, несмотря на пятнадцатиградусный мороз, в трусах и майке, без завтрака, он должен был пробежать десять километров по пересеченной местности. Сразу же после финиша, его заставляли надевать двадцатикилограммовый свинцовый пояс, с которым он должен был пробежать еще пять километров. После завтрака, с семи утра до полудня Мишин работал со штангой и двухпудовыми гирями в гимнастическом зале. Затем, после двадцатиминутного перерыва на обед, конвоиры отвозили его на стрельбище, представлявшее собой огороженный колючей проволокой огромный участок поля в несколько десятков гектаров и утыканный всеми возможными видами мишеней - открытых, замаскированных, движущихся, возникающих внезапно… Стрелять он должен был практически из всех видов оружия и мыслимых положений - в ходе коротких перебежек, из укрытия, стоя, из окна "газика", ритмично перекатываясь в сугробах по несколько метров… На дневной сон ему отводилось ровно сорок минут. Потом, когда уже начинало смеркаться, его вновь отвозили на полигон, где начинались ночные стрельбы из автоматической винтовки с прибором ночного видения. С каждым днем задача стремительно усложнялась. Если в самом начале Мишин стрелял по статичным полутораметровым мишеням на расстоянии 700–800 метров, то к исходу третьей недели он на слух поражал фосфоресцирующие тарелочки диаметром чуть больше обычного спичечного коробка, которые запускал в воздух с помощью ручной катапульты для стендовой стрельбы один из трех его надсмотрщиков…
Отведенных Витяне для ночного сна пяти часов с трудом хватало, чтобы восстановить потраченные накануне силы. Все было продумано до мелочей: не имея сил даже чтобы отбросить потертое бумазейное одеяло, и падая в изнеможении на узкую солдатскую койку не раздеваясь, в тренировочном костюме и кроссовках, Мишин, по замыслу авторов плана переподготовки, вообще ни о чем не должен был думать. А он, лежа с закрытыми глазами, часами не мог заставить себя заснуть, и продолжал искать выход из абсолютно глухого тупика, в который его силком втолкнули. Мысли были однообразными и крутились постоянно по одной орбите.
"Гарантии, гарантии, какие гарантии для Ингрид я могу от них потребовать?.. Понятно, что они согласятся на любой реальный вариант, понятно, что я им нужен, но что предложить?!.. С главного условия они не сдвинутся даже на сантиметр: пока я не выполню задание, Ингрид остается в их руках. Это логично, это по законам торга. Пойти на блеф? Сказать, что пока ее не выпустят, не сделаю ни шага?.. А если они пожмут плечами и просто пристрелят Ингрид? Реально? В принципе, да. В конце концов, мне они замену найдут - это я не найду замену ей… Что же делать?.."
Обычно именно на этом вопрос его внутренние силы иссякали, и Мишин погружался в тревожное, полное страшных, фантасмагорических снов, забытье. А на следующую ночь повторялась та же картина…
Генерала Карпеню после первой встречи Мишин больше не видел. Про него словно забыли, полностью отдав беглого изменника на попечение трех инструкторов-надсмотрщиков, которые не могли скрыть профессионального удовлетворения результатами своего труда: за три недели их подопечный сбросил в весе двенадцать килограмм, оброс рельефной мускулатурой, утренние пятнадцать плюс пять со свинцовым поясом километров пробегал почти на шесть минут быстрее, чем в начале, и что самое главное, стрелял как кандидат в олимпийскую сборную страны на решающем сборе - быстро, точно и легко. И хотя Мишин с его остервенением в занятиях, мрачным юмором и пустым взглядом порой пугал их (особенно, когда в его руках оказывались оружие и боеприпасы), все трое постепенно поверили в инструкции генерала Карпени, сказавшего им в качестве напутствия: "Зубы у этого зверя я вырвал. До одного. Так что, ничего не бойтесь: пока этот герой на моем поводке, он вас не укусит…"
Как-то утром Витяня сквозь зубы бросил старшему в группе надсмотрщиков - стодвадцатикилограммовому старшему сержанту внутренних войск Гене Кузину, разрывавшему на спор 52-листовую колоду карт и связывавшему каждые два слова армейским соединительным союзом:
- Повидай Карпеню, шкаф.
- Щас, бля! - отмахнулся Гена. - Все, бля, брошу и повидаю!..
- Сказано ведь: повидай, урод!
- Я те, бля, за урода!..
- Свяжи все три извилины в голове и соображай, - оборвал Мишин и сплюнул Гене под ноги. - Не повидаешь, будут проблемы. Ферштейн?
Кузин молчал, соображая.
- Ну, бля, увижу… - Выдавил он наконец. - И что, бля?
- Скажешь, что я передал: хочу с его начальником встретиться. Только быстро. А пока не встречусь, объявляю перерыв в занятиях. Каникулы у меня зимние. Понял?
- Ну, бля!
- Выполняй, шкаф!..
Его привели в ту же комнату, где Мишин встречался с Карпеней, ровно через два дня, поздно вечером. За обшарпанным столом сидел генерал Воронцов в модном пиджаке из черной лайки и сером свитере. Обычно холеное, тщательно выбритое лицо Воронцова выглядело потрепано: легкая щетина, мешки под глазами, нездоровый, пепельный цвет лица…
- А, блудный сын Виктор Мишин явился, - вяло улыбнулся Воронцов и кивнул на кресло. - Присаживайся, герой обороны Копенгагена…
С минуту оба молча разглядывали друг друга.
- Что смотришь, - первым нарушил молчание Воронцов. - Постарел?
- А кто на нашей службе молодеет?
- И то верно, - вздохнул первый зампред КГБ. - Зачем видеть хотел?
- Уточнить кое-что.
- Уточняй, - флегматично пожал плечами генерал.
- Меня готовят на крупного зверя, ведь так?
- Это точно, - кивнул Воронцов. - Не на зайца…
- Я так понимаю, что затея ваша?
- А какое это имеет значение, Мишин?
- Просто хочу знать, с кем решать вопросы.
- Со мной и решай, - кивнул Воронцов. - Пока в этой лавке я старший.
- Вы же ведь не солдафон вроде Карпени, Юлий Александрович… - Мишин говорил спокойно, с характерной для него иронией в голосе. - Я лично всегда уважал вас за интеллигентность и ум…
- Что я слышу! - ухмыльнулся Воронцов. - Легендарный хам-подполковник Мишин и откровенная лесть! Это так на тебя не похоже, Виктор!..
- Я говорю сейчас то, что думаю, - серьезно возразил Мишин. - Вернее, то, что думал… Что за приемы, Юлий Александрович? Жена в качестве заложницы… Ребенок, который должен увидеть свет в караульной КГБ…
- Ну, во-первых, не стоит так утрировать, - спокойно возразил Воронцов. - Не в караульной, а в самом натуральном родильном отделении. А что касается, как ты выразился, приемов, то ставки в этой игре очень высоки, Виктор. А ты - ломоть отрезанный, семь лет пасся на вольных хлебах. Плюс ручки твои интеллигентные по локоть в крови наших товарищей… Я понимаю, обстоятельства, то да се… Но почему я должен тебе верить, а?
- Может быть, поговорим, как мужчина с мужчиной? У вас ведь тоже есть жена…
- Есть, - радостно кивнул Воронцов. - И дети есть, и внуки… А какая связь? Я что-то не улавливаю…
- Разве вам недостаточно моего слова?
- Честно?
- Естественно.
- Не я придумал законы спецслужб, Мишин… - Воронцов говорил отрывисто и жестко. - Мне тоже в них не все нравится. Не скрою: были моменты в работе, когда и мне хотелось взбунтоваться, протестовать, просто отомстить… Но я этого не сделал. Жить надо по законам. Сантиметр в сторону - и то, что ты делаешь, уже называется иначе. Ты нарушил закон, Мишин. И потому я тебя ненавижу. Говорю об этом прямо, в глаза, поскольку продолжаю уважать тебя как мужчину, сильную личность… Но не как чекиста. Такие как ты позорят нашу службу. А ты опозорил ее многократно. И если в тебе осталась хоть капля благородства и чувства профессионального долга, ты не должен сейчас унижаться передо мной и вымаливать какие-то снисхождения, не должен вести со мной этот унизительный торг. Как бывший офицер КГБ ты обязан выполнить то, что от тебя потребуют, а затем пустить себе пулю в лоб, не дожидаясь позорной для чекиста процедуры расстрела…
- А при чем здесь моя жена? - тихо спросил Мишин. - И ребенок, которого она должна родить? И разве вы, благородный и чтящий законы генерал-полковник КГБ, не нарушаете нравственный кодекс чекиста, похитив и насильно удерживая иностранную гражданку, беременную женщину, чтобы использовать в качестве рычага давления на вышедшего из-под контроля сотрудника?..
- Я слишком устал для дискуссий на моральные темы, - Воронцов откинулся на спинку стула. - Короче: что ты хочешь от меня?
- Отпустите Ингрид.
- Даже не думай об этом!
- Вы делаете ошибку, Юлий Александрович.
- Возможно…
- Я ведь выполню то, что вы от меня ждете.
- Конечно, выполнишь, - кивнул Воронцов. - Но только я при этом буду спокоен до самой последней секунды.
- Что будет с ней потом?
- Ее отпустят, - медленно произнес Воронцов. - Ты мне не веришь?
- Я просто отвечаю вам взаимностью, - мрачно процедил Витяня. - И потом, у меня не будет возможности убедиться, сдержали ли вы свое слово…
- Тебе нужны гарантии, да?
- Да, - кивнул Мишин. - Но только гарантии РЕАЛЬНЫЕ.
- Предложи - обсудим, - пожал плечами Воронцов.
- Ничего в голову не лезет…
- Что же ты от меня-то хочешь? Проблема твоя, Виктор, ты и формулируй…
- А вам не страшно, Юлий Александрович?
- Мне?! - окрысился Воронцов. - Чего, по-твоему, я должен бояться?
- Ситуации, при которой я сумею сформулировать, - негромко ответил Мишин и встал. - Просить вас действительно не о чем. Что ж, я сделал попытку договориться с вами по-мужски…
- Да ты никак мне угрожаешь? - усмехнулся Воронцов и покачал головой. - Мы с тобой, Мишин, по счастью ходим разными дорогами. И по-разному уйдем на тот свет. С того момента, как ты ударился в бега и сотрудничал с нашими врагами, ты стал для меня не более чем инструментом. И я постараюсь использовать этот инструмент строго по назначению. А что касается твоей супруги, то не заводись попусту: мы не варвары и просто так, без надобности, никого в расход не пускаем. Она и твой ребенок проживут столько, сколько отвел им Создатель. Прощай, Мишин. И постарайся сделать все, что от тебя потребуют. Ибо в противном случае планы Создателя буду корректировать я лично…
10
Перелет Лос-Анджелес - Цюрих.
Январь 1986 года.
После скоротечных крестин, организованных Бержераком за полноценные десять тысяч долларов, мне досталось в принципе благозвучная фамилия Лоуренс, но совершенно непотребное имя - Гортензия. Воображение - этот вредный источник по сути дела всех наших жизненных проблем - тут же увело мои ноги в кадку с щедро унавоженной землей. Впрочем, представить себе женщину, которой могло бы понравиться это растительное имя, не хватило даже моего воображения. Хотя на мужчин, как это ни странно, оно производило впечатление. Я убедилась в этом сразу же, на контроле в международном аэропорту Лос-Анджелеса, когда сидевший за стойкой пожилой таможенник с обвислыми седыми усами, явно перепутав имя британской брюнетки с ее фамилией, вежливо поинтересовался, возвращая мне паспорт:
- Вам понравилось в Америке, мисс Гортензия?
- О да! - воскликнула я, с облегчением убедившись, что десять тысяч долларов были потрачены не зря. - Чем-то напоминает наше графство Кент, только намного грязнее. И еще эти огромные машины, которые издают страшную вонь и ездят, почему-то, сикось-накось…
- В каком смысле "сикось-накось"?
- Ну, как еще можно ездить, если руль у машин - с левой стороны?!
- Ничего не поделаешь, мисс Гортензия, - шевельнув усами, вежливо улыбнулся таможенник. - Англия, мэм, и есть та самая жопа, из которой растут наши американские ноги…
Юджин назвал бы этого работника таможни настоящим патриотом. Честно говоря, и мне в этот момент было приятно за Америку…
То ли на меня подействовал успешный дебют британского паспорта, то ли потому, что тревога за Юджина после разговора с доктором Уэйном перестала терзать мою душу, но долгий перелет до Цюриха, включая полуторачасовую остановку в лондонском Хитроу, где нас поили безвкусным чаем и галетами, отдаленно напомнившими безрадостное мытищинское детство, прошел практически незаметно. Подчинившись безмолвному требованию защитных рефлексов организма, я беспробудно спала. Без сновидений, просыпаясь только после толчка шасси о посадочную полосу…
Путешествия из Америки в Европу имеют одно неоспоримое преимущество - ты как бы обманываешь часы, прибывая в пункт назначения примерно в то же время, когда отправилась в путь. По-видимому, это замечательно, если только путешествуешь с конкретной целью: точно зная день возвращения, ты радуешься нескольким подаренным часам, стараясь не думать, что их заберет впоследствии обратная дорога. В моем же случае ощущался лишь бесспорный факт выигрыша во времени. Из этого можно было сделать два вывода: во-первых, я не думала о возвращении, а, во-вторых, толком даже не представляла, что именно следует делать с этим самым выигрышем во времени. При этом, правда, я интуитивно чувствовала, что лучше в эти нюансы особенно не закапываться. Даже с моим растительным именем…
Вышагивая на выход по гофрированному жерлу телескопического трапа, я вдруг ощутила, как мозги, основательно прочищенные долгим сном и кондиционированным воздухом, заработали на прежних оборотах. Уверовав в стойкую целомудренность британского картона и целиком погрузившись в собственные мысли, я механически улыбалась таможенникам на паспортном контроле и, совершенно не вникая в смысл написанного, выхватывала из многочисленных рекламных щитов очень важную информацию о том, что мне выпала честь прибыть в славный город Цюрих - добрый и приветливый край банкиров, часовщиков и кондитеров.