Викентьев распахнул заднюю дверь - оттуда пахнуло сырым холодом. Он вынул пачку изо рта, положил в карман. Топаз выжидаючи смотрел на открытую дверь. Тишина. Вроде никого. Викентьев метнулся было к саквояжам, но Топаз угрожающе замахнулся, и Викентьев забыл про саквояжи. Нина, ни жива ни мертва, застыла в проеме… И тут в пробитой двери мелькнуло родное лицо Павлуши. Нина протянула к нему руки: Господи, наконец‑то, избавь же меня…
* * *
Подбегая к выбитой наружной двери, Путиловский уже видел весь расклад: Медянников стоял на коленях у окошка, а на штурм пошли Батько и двое городовых. Держась чуть в стороне от проема, Путиловский по застывшему телу Батько понял, что тот подстрелен и не может двигаться. Берг грамотно держался с противоположной стороны.
Медянников выстрелил прямо через стекло и, сквернословя, локтем стал высаживать осколки, мешающие ему видеть и стрелять.
- Второй выход? - прокричал Путиловский Медянникову.
- Ждут–с! - проорал Медянников в ответ и дважды выстрелил внутрь полуподвала.
Батько перестал загораживать вход, кулем свалился на пол, и городовые по очереди пропали внутри. Медянников вскочил на ноги и проворно побежал крабом во двор, встречать долгожданных гостей.
А Путиловский занял его место у окошка. Несколько секунд царила пугающая тишина, потом он уловил истошный женский вопль. Видно было, как вторая дверь распахнулась и чья‑то рука вытолкала в проем женскую фигуру.
По бокам от этой фигуры застыли двое городовых. Вдруг один из них схватился за живот и упал. И тут же донеслись четыре глухих выстрела: стреляли сквозь тонкую стену наугад и в одного попали. Путиловский наклонился пониже, почти упал на колени - и увидел лицо женщины. Это была Нина!
Он мгновенно вскочил и одним прыжком влетел в лестничную нишу, внизу которой была проломленная дверь. Нина стояла в пяти метрах от Павла, протягивая к нему руки… Мгновением раньше за углом началась просто‑таки пулеметная стрельба.
Путиловский сделал два шага вперед, переступая через массивную фигуру лежащего Батько, и в эту секунду силуэт Нины озарился ярким свечением, вся стена на глазах стала покрываться трещинами и выпячиваться в сторону Путиловского. Нина, не переступая ногами, как будто плыла ему навстречу по воздуху, подхваченная все сильнее разгоравшимся позади нее сине–золотым сиянием. Звуков было не слышно… потолок стал приближаться, и все накрыла темнота…
* * *
Как только Топаз сунулся в открытую дверь, тут же из черноты двора началась регулярная стрельба. Стреляли с трех точек, причем очень плотно, с двух рук, на поражение. Первой же пулей Топазу раздробили позвоночник, и он рухнул на ступени, но не смирился, а, оскалив зубы и крича что‑то совсем невнятное, стал палить по огонькам выстрелов.
Викентьев вжался в угол и ждал прекращения огня - вдруг повезет и он прорвется? Шальные пули тукались в штукатурку, а одна, угодив в гранит фундамента, с визгом влетела внутрь лаборатории. Уже на излете она попала в десятилитровую бутыль с ацетоном, и та полыхнула сине–золотым шаром, заполнившим весь объем комнаты. Тут же стали рваться и другие бутыли, с керосином, толуолом и эфиром, по очереди расцвечивая двор–колодец разноцветными шарами взрывов.
Викентьева взрывом выдавило во двор. Обожженный, кашляющий и рыдающий от бессилия, он полз по снегу, пока не уперся в чьи‑то сапоги. Сзади нечеловеческим голосом вопил горящий заживо Топаз. Два коротких сильных удара взрывной волной загасили пожар, выхлестнув пламя во двор, - это сдетонировали бомбы–чайнички. Все было кончено.
ГЛАВА 10
ПОЛЬСКИЙ ПРЕЗЕНТ
ДОНЕСЕНИЕ. ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ ЗВОЛЯНСКОМУ С. Э.
Довожу до Вашего сведения, что мной проведено служебное дознавательство по делу о взрыве в полуподвале доходного дома г–на Неклюдова, наб. реки Фонтанки, дом 141.
Ввечеру 7 февраля 1901 года в 20.32 в полуподвале означенного дома произошел пожар со взрывом. Пожару предшествовала попытка задержания и ареста преступной банды под водительством мещанина Ярославской губернии Тетерева Ильи Степановича, кличка "Топаз". Во время задержания произошла перестрелка, вследствие чего вначале воспламенились химические вещества в фотолаборатории г–на Добржанского, а далее произошел взрыв неустановленного предмета с частичным разрушением перекрытий первого этажа.
Погибшие при перестрелке и взрыве:
Двое членов банды (личности устанавливаются).
Сотрудник службы наружного наблюдения Департамента полиции Батько Денис Трофимович, 26 лет.
Дочь домовладельца Неклюдова Нина, 20 лет.
Следователь Нарожницкий Е. Ю.
Берг вытащил потерявшего сознание Путиловского из‑под обрушившегося перекрытия первого этажа. Внешних повреждений у него не нашли, но наблюдались признаки контузии и сотрясения головного мозга. Совсем рядом с ним лежала Нина. Своим телом она буквально спасла Путиловского: погибла Нина практически мгновенно сразу после взрыва первой бомбы, вся спина у нее была порезана мельчайшими фарфоровыми осколками, частично дошедшими до сердца.
Берг же произвел и баллистическую экспертизу взрыва, определил местонахождение баулов, мощность заряда и материал оболочки. Раненный в руку и живот городовой был прооперирован и выжил. Батько хоронили торжественно, всем свободным личным составом Департамента полиции как погибшего на боевом посту. Августейшее семейство прислало венок в знак соболезнования. Вдове и сиротам погибшего было назначено постоянное пособие.
Топаз скончался через неделю от ожогов спины. Туза и Чухну захоронили вместе с ним как неизвестных лиц, погибших вследствие несчастного случая.
Одноглазый молодой человек, назвавшийся Яковом Турчиным, отделался легкими ожогами лица и рук и был задержан для опознания. Свою причастность к перестрелке и взрыву всячески отрицал. При опросе свидетелей, в частности домоуправляющего, Турчин был назван съемщиком полуподвала Станиславом Добржанским. О происхождении документов на имя Якова Турчина задержанный умолчал, в связи с чем был помещен в следственную тюрьму с одновременным возбуждением дела о производстве фальшивых документов и проживании по ним.
Свидетель Певзнер, сославшись на возраст, слабое зрение и плохую память, не признал в предъявленном Турчине–Добржанском бывшего аптекарского ученика Алексея Селиверстовича Викентьева, подозреваемого в организации ограбления аптеки вышеупомянутого г–на Певзнера.
Посему в главные российские газеты для опубликования были направлены фотографии Турчина–Добржанского, анфас и в профиль, и объявление, в котором гарантировалось денежное вознаграждение в пятьсот рублей ассигнациями любому, кто представит полноценные сведения о запечатленной персоне.
* * *
Отпевание назначили на десять утра. В церкви было много Нининых институтских подружек, зареванных и бледных, поминутно нюхавших соли, чтобы не упасть в обморок. Поскольку взрывы произошли у Нины за спиной, ожоги совсем не тронули ее лица.
Всем собравшимся сообщили, что она пришла забрать фотографии, сделанные перед свадьбой. И тут к фотографу ворвались грабители с бомбой, случайной жертвой взрыва которой она и стала.
Оглушенные горем родители (Нина была у них единственным ребенком) нашли адресованное им письмо, прочитали, но ничего в нем не поняли. Она собиралась выйти замуж и уехать, но они решили, что все это относится к Павлу и что Нина предвидела будущую беду, о чем и поведала в письме. Родители оросили письмо слезами и навечно положили как семейную реликвию под иконы.
Франку, подошедшему с соболезнованиями к внезапно постаревшим родителям, мать передала запечатанное письмо для Путиловского. Все знали, что Нинин жених со своими боевыми товарищами храбро пришел ей на помощь, убил всех злоумышленников, но взрывом был контужен и сейчас находится при смерти. Кризиса ждали со дня на день.
Письмо для Бебочки Ширинской–Шахматовой не нашло своего адресата, потому что Бебочка наконец‑то обрела свое счастье и всего лишь два дня назад была похищена из родительского дома одним безумным грузинским князем, о чьем имени история Грузии умалчивает. Похищена, обручена и тотчас увезена в солнечный Тифлис, откуда через два месяца стала бомбардировать родителей письмами с требованием срочно забрать ее домой. На что родная мать Бебочки ответила: "Только через мой труп!" А материнский род Бебочки отличался редким долголетием и таким же редким упрямством.
Медянников и Берг были делегированы с венком от сослуживцев Путиловского. Венок прислала и кафедра римского права, полагавшая, что теперь уж Павел Нестерович точно перейдет к ним преподавать прикладную криминалистику.
Отпевал Нину молодой и красивый священник. По просьбе матери Нину положили в гроб в подвенечном платье, но, естественно, без фаты. Поэтому, когда открыли крышку, мало кто в церкви удержался от слез - настолько нежной и целомудренной лежала в своем последнем пристанище Нина.
Даже у священника, привычного ко всему, к концу отпевания в голосе прорезались слезы. Подружки, встав тесною толпой, крепко обнялись, поняв наконец, что тот мир, в который их недавно выпустили, может быть неоправданно жестоким, вплоть до убийства совершенно невинного существа.
По окончании отпевания поехали хоронить в фамильном склепе на кладбище Александро–Невской лавры, где, отойдя в сторонку к чужим могилам, Франк вскрыл и прочитал письмо Нины. Прочитав же, подумал минуту, достал из кармана спички и сжег письмо, рассудив, что навряд ли оно поможет Пьеро выздороветь и обрести душевный покой.
* * *
Кошмары стали мучить Путиловского только через несколько дней после несчастного случая.
Придя в сознание спустя два дня после взрыва, он не узнал ни себя, ни окружающий мир. Краски стали блеклыми, а к вечеру совсем пропадали, и мир становился черно–белым, как газетная страница. Исчезла разница между днем и ночью, все время хотелось лежать с закрытыми глазами и никого не видеть. К счастью, никто не разрешал ему подниматься и в комнате всегда, независимо от времени суток, царил полумрак.
На столике рядом с кроватью стояла корзина с фруктами и букет цветов, подарок от князя и княгини Урусовых, но ни вкуса фруктов, ни запаха цветов Путиловский не ощущал. Не ощущал он и горя от утраты Нины, в душе ничего не волновалось, а в голове звучала простая мысль: "Нины больше нет"
Совершенно хладнокровно он вел себя и при докладе Медянникова об основных событиях в последний час до взрыва: о том, как Медянников следил за Топазом с Викентьевым, о ссоре последних, закончившейся кровавой драмой, и о том, что никто не подозревал присутствия Нины во второй комнате. А если бы знали, то никогда бы не стали стрелять по лаборатории. Все это Путиловский выслушал, никак не отреагировал и закрыл глаза.
Лейда Карловна тут же стала выталкивать упирающегося Медянникова, который хотел только кратко доложить, что подлюга Викентьев–Добржанский ушел в глухую "несознанку" и ни в чем не признается. Утверждает, что выдавал заказ дочери владельца дома, с которой их ничего, кроме поверхностного знакомства, не связывало. В дверь к нему вежливо зашли трое неизвестных и потребовали денег. Один из них пригрозил ему револьвером. Вследствие несчастного случая он стал человеком вспыльчивым, выхватил из рук преступника револьвер и дальше ничего не помнит… Все взорвавшиеся вещества приобретались им на законном основании, есть счета и накладные.
Что же касается взрыва бомб, то никаких бомб у него в ателье и в помине не было и он даже не знает, как их делать. То есть приблизительно знает, но само знание у нас, да и нигде в мире, неподсудно. Рассказы про фарфоровые бомбочки он посоветовал Бергу приберечь для судебных репортеров, потому что никто из фарфора бомбы не делает и делать не будет. И он не понимает, зачем и почему его держат в заточении, требует адвоката и скорейшего суда над ним, после чего на скамью подсудимых попадут те, кто его держит в тюрьме, а он выйдет на свободу аки голубь невинный.
"Аки голубь невинный" Медянников добавил про себя, чтобы лишний раз не осквернять слух больного богохульством. Но договорить ему Лейда Карловна не дала, и большую часть доклада Медянникова выслушал в тот же вечер кенарь Желток. Желток отнесся к докладу с пониманием и только сочувственно попискивал в особо вопиющих местах.
Праздных же гостей Лейда Карловна к Путиловскому вообще не допускала. Княгиня Урусова попыталась прикинуться знающей дело сиделкой и подежурить под этим соусом у постели раненого героя, но Лейда Карловна даже и слышать об этом не захотела и долго фыркала после телефонного разговора: представляю эту ночную сиделку! Это уже не сиделка, а лежалка!
Иногда Путиловский бредил во сне, и тогда Лейда Карловна, дремлющая на диване в соседней комнате, быстро вскакивала и обтирала влажными салфетками потное лицо больного. Сегодня он так пропотел, что пришлось два раза менять рубашки.
Ночью Путиловского вновь посетил уже ставший привычным кошмар: он стоит на пороге полуподвала, Нина протягивает к нему руки, он одним прыжком преодолевает разделяющее их расстояние и своим телом сбивает Нину на пол. Он успевает накрыть собой все ее маленькое и хрупкое тело, и только тогда впереди гремит взрыв и из клубов пожара медленно вылетают лезвиями вперед острые ножи, кинжалы, стилеты и свистят поверх него. Но внутри он понимает, что сейчас вылетит самый последний и самый опасный нож, которого он не видит, но который неминуемо вонзится в него, и стонет не от страха, а от ожидания неминуемого… И так раз за разом, несколько одинаковых кошмаров за ночь.
Профессор долго мыл руки, согревая их с дороги. Потом так же долго и тщательно вытирал их. Лейда Карловна терпеливо поджидала в коридоре, готовая по минутам доложить, как прошла ночь, и пожаловаться, что Путиловский ничего не ел, только пил клюквенный морс и дремал.
Доставивший профессора Франк мерял ногами кабинет Путиловского, в конце каждого прохода задумчиво смотрел на притягивавший его взор хрустальный графин с коньяком, но воздерживался. Было очевидно, что он дал большой силы зарок, в случае выполнения которого ситуация неминуемо должна переломиться в лучшую сторону.
Профессор так же тщательно, как мыл руки, осмотрел Путиловского. Прослушал сердце, исследовал рефлексы, заставил больного наклонять голову вперед и касаться подбородком грудной клетки. Напоследок он пустил по одному "зайчику" в каждый глаз и встал. Лейда Карловна приготовилась к самому худшему.
- Кризис, слава Богу, миновал. Сейчас я сделаю впрыскивание морфия, и он уснет.
На слове "морфий" Путиловский скосил глаза на профессора. Вся процедура впрыскивания вызвала у него неподдельный интерес, что наблюдалось после взрыва впервые.
- Покой и сон, - продолжил профессор, собирая инструменты. - Завтра приду в шесть. Начните с куриного бульона.
На звук профессорского голоса в коридоре появился Франк.
- Ну что? - заметно волнуясь, пленник обета помог профессору надеть шубу.
- Благодарю. Я боялся воспаления мозговых оболочек. Но этого уже не произойдет. Через месяц Павел Нестерович будет как огурчик. Останутся легкий тик и, возможно, заикание. Но и оно пройдет. Он родился в сорочке… Ну–с, до завтра! - и профессор торжественно удалился.
Франк подпрыгнул и довольно прилично изобразил антраша, после чего поскакал в кабинет и дважды нарушил обет. Второй раз с рюмкой в руке он просунулся в спальню к засыпающему Путиловскому, прошипев театральным шепотом:
- Пьеро! Твое здоровье!
Путиловский приоткрыл слипающиеся глаза, чуть улыбнулся и слабой рукой благословил лихо опустошенную стопку.
- Лейда Карловна! Обедать! Я голоден! Напитайте меня скорее! - и Франк легким шагом отправился в кабинет звонить на кафедру, в департамент и княгине Урусовой о заключении профессора.
* * *
Через три дня Путиловскому позволили вставать, а еще через неделю разрешили пешие прогулки на свежем воздухе. В первую из них он дошел по Гороховой до певзнеровской аптеки. Старик Певзнер встретил его с распростертыми объятиями и провел в кабинет. Вначале принес свои соболезнования, потом велел подать чаю и восточных сладостей, до которых был большой любитель. "Вот чем питались наши праотцы в Палестине!$1 - говаривал он, поглощая шербет и рахат–лукум.
- Исидор Вениаминович, - откушав чаю, в лоб спросил его Путиловский. - Вы действительно не признали Викентьева или боитесь его мести?
- Честно? - тоже в лоб спросил Певзнер.
Путиловский улыбнулся: старик был неисправим.
- Честно.
- Я не боюсь! Если признаться, я после сорока пяти перестал бояться. До сорока пяти боялся всего, а сейчас ничего и никого не боюсь. Что мне этот Викентьев? Ну отсидит, выйдет и зарежет меня. Так все равно на Страшном суде не отвертится. Я вот что вам скажу, вы меня поймете: когда его привели напротив меня, это был не тот человек, которого я знал и который работал на меня. Глаза другие, улыбка другая, лицо другое… Ия подумал - вдруг я ошибаюсь? А ведь сказано в Писании: не возводи напраслину на другого! Вот чего я побоялся - грех на душу взять! А этот Викентьев, Лжевикентьев - да тьфу на него!
- Что случилось? Вы так неожиданно храбры, - подивился Путиловский. - С Иосифом что‑то произошло?
Певзнер таинственно оглянулся.
- Откуда вы знаете?
- Да уж рассказывайте все, - и Путиловский пригубил второй стакан, чтобы дать время Певзнеру разговориться.
Аптекарь еще раз оглянулся, заглянул за дверь - не подслушивает ли кто - и достал из‑за пазухи настолько зачитанное письмо, что посторонний никак не смог бы разобрать там ни строчки.
Сам Певзнер, водрузив на нос пенсне и на сей раз не жалуясь на слабое зрение, стал произносить его, по всей видимости, наизусть.
- "Дорогой отец!$1 - и он поднял вверх сухой палец. - Дорогой! Теперь я у него дорогой! "Обстоятельства моей немецкой жизни внезапно резко изменились. Более я не могу продолжать учебу в Германии и в Европе вообще. Поэтому я принял решение выехать в Америку. Но прежде я должен несколько месяцев провести в Париже! обучаясь у братьев Люмьер всем тонкостям синематографа. Я решил посвятить себя искусству, в детстве ведь я недурно рисовал и играл на скрипке". Недурно! Мальчик скромничает! Из Киева в наше местечко приезжал профессор послушать игру Иосифа! Такие шли слухи!
- И что же? - Путиловский нацелился на аппетитный кусочек лимонного лукума.
- В жизни, говорит, ничего подобного не слышал! Иосиф всегда был нежным мальчиком, с артистической душой! - Утерев скупую отцовскую слезу, Певзнер продолжил: - "Прошу тебя незамедлительно выслать мне на проезд и проживание в Париже две тысячи рублей. Думаю, при экономии этого должно хватить и на билет до Америки". Вот так!
- И как же вы поступили? - спросил Путиловский, уверенный, что Певзнер–младший был обманут в своих ожиданиях.
- Я выслал три тысячи! Мало ли что там в Париже? Я сам был молодой, помню, первый раз приехал в Одессу, так мне пришлось телеграфировать домой, чтобы прислали. Что та Одесса и где тот Париж?!
Путиловскому тоже мучительно захотелось в Париж. Но грехи пока еще не пускали.
- Поздравляю вас. Рад, что у Иосифа все наладилось.