* * *
Худой и длинный гость (Путиловский мучительно вспоминал его фамилию: профессор кафедры математического анализа и дифференциального исчисления… м–м-м… Энгбрехт! Конечно же, Энгбрехт Адольф Юлианович!) встал и серебряным ножичком мелодично постучал по бокалу, привлекая всеобщее внимание. Голоса постепенно затихли, и все обратили взоры к докладчику, являя собой образец внимания.
Профессор задумался, очевидно над математически точным выражением обуревавших его эмоций. Молчание затянулось, и Нина, непривычная к академической среде, тихо прыснула в кулачок. Но тут раздался спасительный бой часов, профессор ожил, вспомнил первопричину своего доклада, вытянул гусиную шею и сказал вступительное "Э–э-э…". Аудитория заулыбалась: видно, профессор по праву считался здесь первым говоруном.
- Майне херрен! Мы говорим девятнадцатому веку ауфвидерзеен!..
Тут он в очередной раз потерял мысль. Раздался смех и возгласы: "Не давать больше шампанского!"
Угроза возымела действие, Адольф Юлианович ожил вторично и прокричал прямо с последним боем часов:
- Да! Так вот! Да здравствует век двадцатый! Век мира, гуманизма и процветания России! Ура! Хайль!
Все закричали "ура", ударили бокалами в пол и бросились поздравлять друг друга, хрустя подошвами по хрустальной крошке:
- Ура–а-а! Господи, дождались! Поздравляем, господа! Увидим небо в алмазах!
Кто‑то бросился к Нине и, пользуясь суматохой, поцеловал ее не совсем святочным поцелуем. Путиловский хотел обидеться и взревновать, но передумал и тоже включился во всеобщий поцелуйно–шампанский хоровод. Затрещали хлопушки, дождем посыпались конфетти, ленты серпантина вязали всех по рукам и ногам.
Профессор Энгбрехт ринулся к роялю, и первые же бетховенские аккорды заставили Путиловского простить профессору все его косноязычие. Неизвестно, как там в мире дифференциального исчисления, но здесь, за роялем, профессор был вне конкуренции. Мощным баритоном он запел, и все подхватили "Оду к радости". Немцы и обучавшиеся в немецких университетах пели дружно и со знанием слов, доморощенные же только мычали мелодию, иногда вплетая знакомые повторы… Осененная музыкой немецкого гения, Россия плавно и торжественно вплыла в следующее столетие.
* * *
…Они пьют чай на веранде, а мимо с пастбищ возвращаются тучные коровы, бренча колокольчиками. Провизор очнулся - дверной колокольчик звенел уже давно. "Кого это черти несут?" Со стоном разогнувшись, он поплелся к дверям. Дежурство есть дежурство, ничего не попишешь. Кому‑то стало так плохо, что не поленился идти в аптеку.
За матовым стеклом двери маячили четыре странные фигуры с песьими мордами.
- Отворяй, отворяй, человеку плохо! - настойчиво барабанил по стеклу некто в барашковой шапке с нечеловеческим лицом.
Провизор распахнул дверь, и его взяла оторопь: нечеловеческое лицо придвинулось близко–близко. Засим последовал сильный удар фунтовой гирькой по голове, и последней эмоцией провизора стало удивление. Изразцовый аптечный пол вырос перед его глазами, закрутился и пропал.
Топаз перешагнул через мягкое тело и снял маску. Туз и Чухна быстро втащили провизора, усадили его на стул и стали приторачивать к стулу кожаными вязками. Викентьев удовлетворенно вздохнул и оглядел до чертиков знакомые шкафы с готовыми лекарствами, кассу и прилавок, за которым он бесцельно провел шесть месяцев своей драгоценной жизни.
- Ну–с, вы даже не подозревали, чем все это для вас обернется…
С этими словами Викентьев, не снимая маски, открыл саквояж, достал оттуда припасенный шкворень и легонько ударил им по ближайшей витрине.
Топаз у кассы зверем обернулся на стеклянный перезвон, но тут касса мелодично звякнула и открылась…
* * *
Под звуки рояля, взявшись за руки, гости и хозяева с Кларой во главе длинной змеей–вереницей плавно скользили по анфиладе комнат. Проплясав со всеми в кабинет, хвост змеи, состоящий из Нины и Путиловского, оторвался и остался сам с собой.
- Клянусь, - переводя дыхание, прошептал Путиловский в очень коротком перерыве между поцелуями.
- Да?
- Ты никогда не пожалеешь ни о чем!
- Дурачок! - засмеялась Нина. - Я ни о чем не жалею! Какой же ты у меня дурачок…
Тут же, как чертик из табакерки, возник восточный мудрец с лицом Франка:
- Вот видишь, Пьеро, ты уже и дурачок! А что ждет тебя в будущем?
- Алекс! Алекс! - раздался воркующий голос Клары.
- "Вот что ждет тебя в будущем", печально сказал мудрец и растворился в воздухе… - и с этими словами Франк схватил Нину за руку, - вместе с красавицей!
- Догоняй! - крикнула Нина и побежала вслед за Франком к елке.
Но Павел Нестерович вместо этого подошел к окну, раздернул темно–зеленую бархатную штору и погасил свет в кабинете, чтобы лучше видеть ночной Петербург. Дом стоял на Английской набережной, окнами на Неву, видно было далеко. Со Стрелки Васильевского острова пускали фейерверки. Полыхали факелы на Ростральных колоннах. Дневное ощущение счастья не ушло, но к нему прибавилась тайная тревога за судьбу этой девушки, этого дома, этого города и всей громадной страны.
Новый век, подобно гигантскому кораблю, начал плавание. И как в любом плавании, первые секунды и минуты всегда страшат неизвестностью. Что там, в темноте? Уже потом придет привычка и вахты превратятся в рутину… Однако сейчас эта странная тревога возбуждала Путиловского, призывая к действиям. Но каким? Он тряхнул головой, прогоняя наваждение. Все хорошо! Он любит и любим! Что тебе еще надобно, человече? И внутренний голос смолчал.
* * *
…Хорошо, что он успел сделать инъекцию и ему уже все равно - болит голова или нет. Провизор открыл глаза и понял, что все происходящее реальность, а не страшные фантазии. Люди с песьими головами куда‑то исчезли, а вместо них возникли один господин в клоунской маске и три господина обычных.
Господин в клоунской маске ничего не делал, только ходил и помахивал железякой по витринам, отчего по всей аптеке шел приятный хрустальный звон. Провизор закрыл глаза. Звон ему понравился, только вот голова почему‑то болит и рукой не пошевелить. Он попробовал ногой - та тоже не шевелилась. Это успокоило провизора: значит, можно ничего не делать. И он открыл глаза посмотреть, что делают другие господа.
Другие толпились у сейфа и пытались вскрыть его с помощью гигантской "килечницы", подобной тем, какими легко вскрываются баночки с кильками и шпротами. Однако сейф понимал, что он не баночка, и вскрытию отчаянно сопротивлялся.
- Потише ты тут, - кинул Топаз Викентьеву и хмуро посмотрел на Туза: - Чего тянешь?
- Так не подцепить никак, - сквозь зубы выдохнул красный от натуги Туз. - Патентованный, сука…
- Чего перся тогда?! Не подцепить! Цепляла… Стоял бы на шухере!
Викентьев коротко свистнул. Чухна дернулся к выходу, но его ожег взгляд Топаза. Викентьев, продолжая меланхолично громить аптеку, показал на провизора и изобразил свободной рукой поворот ключа. Топаз подошел к провизору со стаканом воды, плеснул ему в лицо.
"…Вот мы идем под дождем… крупные капли падают на лицо… хорошо…" Провизор открыл глаза. Лучше бы он этого не делал: правым глазом в опасной близости он увидел лезвие ножа.
- Где ключ? Ключ давай! - замахнулся на него Топаз.
От ужаса глаза сами закрылись.
- Хозяин забрал… вот те крест… на праздники…
Топаз наотмашь ударил провизора по лицу. Тот вместе со стулом упал набок. Лежать и наблюдать стало удобнее. Лишь бы больше не били и не забрали заветную коробочку с крышечкой.
"Уйдут - сделаю себе подарок… вторую инъекцию… заслужил… утром придет Певзнер… поблагодарит за службу… не сказал, где ключ… правда, сам не знаю, где… но не выдал…"
Клоун перестал крушить стекла с ретортами, коротко свистнул и показал на саквояж. Открыл его и достал оттуда коробочку из‑под монпансье.
"А–а-а, - догадался провизор, - они ищут морфий… сейчас будут колоться своим, из коробочки…"
Коробочку, однако, открывать не стали, а привязали к сейфу, подожгли и спрятались. Стало совсем интересно, особенно когда дымок побежал по шнуру, все ближе и ближе к коробочке.
"Это новогодний фейерверк, сейчас будет красиво… болит голова… как в детстве, когда отец наряжал елку, а я был маленьким…"
* * *
Зазвучала восточная мелодия, и на пороге в ореоле света возник Франк в мантии и колпаке астролога. В руках у него был поднос, накрытый цветастой шалью. Он поставил поднос на маленький столик. Рядом, как по волшебству, вновь возникла гувернантка с мокрой шваброй наизготовку.
Франк сдернул шаль, как‑то особенно ловко щелкнул пальцами - и на его ладони загорелось холодное пламя. Гости восхищенно зашелестели. Дети ахнули. Нина на всякий случай прижалась к Путиловскому. Он, естественно, не возражал.
Когда пламя почти догорело, Франк поднес ладонь к какой‑то ниточке, та вспыхнула - искры от нее весело побежали по другим ниточкам, на несколько мгновений все замерло… а потом вспыхнули разноцветными огнями шутихи, фейерверки, чертовы колеса, бенгальские огни!
Обняв Нину, Путиловский любовался разноцветными отсветами на ее лице, не выдержал и поцеловал в щечку. Нина вздрогнула, но не от поцелуя: это напоследок взорвалась самая большая хлопушка, осыпав всех разноцветными конфетти.
* * *
Дымок исчез внутри коробочки. Затем все вспыхнуло багровым огнем, и дальше провизор ничего не помнил. Оторванная ручка сейфа ударила ему прямо в голову.
Взрыв вышиб все витрины и добил последние склянки в шкафах. Сквозь клубы пыли к сейфу подскочил Викентьев, быстро достал из дымящегося сейфа пакеты, засунул в саквояж.
- Тикаем!
Топаз выскочил в дверь, за ним ломанули одуревшие от легкой контузии Чухна и Туз. Викентьев не торопясь раскурил погасшую было сигару. Достал из кармана визитку Топаза и бросил ее на пол.
Проходя мимо провизора, он наклонился. Из‑под головы лежащего сочилась кровь.
- Вы не знали, чем все это для вас обернется, - ласково сказал Викентьев провизору и с сигарой во рту спокойно покинул аптеку через выбитую витрину. Вдали уже были слышны трели полицейских свистков.
* * *
Гусь высох, и шампанское нагрелось. Мария Игнациевна без всякого аппетита поужинала в одиночестве, что стало для нее в последние годы привычным. Хотя в комнате было тепло (в ожидании ночи любви она велела дворнику протопить как следует), Максимовскую бил озноб. Она надела фланелевую ночную рубашку, закуталась в пуховой платок и легла в постель.
Тусклая лампадка освещала забытый праздничный стол, никому не нужную широкую постель и усталую немолодую женщину в постели. Пришел кот Яцек, мяукнул и улегся под бочок. Завтра она пойдет и купит билет до Варшавы. Потом переведет все деньги в Варшавское отделение банка, продаст мебель, посуду, картины, старые тесные платья… хотя нет, пригодятся в подарок племянницам, они рослые и большие.
Затем она в последний раз зайдет в любимую польскую кондитерскую, закажет пирожное со взбитыми сливками и кофе с пряностями… Кот замурлыкал - добрый знак.
Возьмет расчет. Певзнер даст ей денег. Она знает, на что нажать. Много не даст, но рублей пятьсот требовать можно. Если спросит - сестра заболела и просила приехать. С сестрой Максимовская последний раз виделась при отъезде в Петербург. Жива ли она? Никто не знал адреса Максимовской. Никому она не нужна… "Ну что ж, поеду умирать".
Тут она от жалости к себе хлюпнула носом и заплакала, кусая подушку. Нестерпимая боль с каждым стоном куда‑то потихоньку утекала, пока не исчезла совсем. Максимовская согрелась, затихла и уснула давно забытым легким детским сном.
* * *
Легкой ночи не получилось. Целый вечер шли сообщения об обворованных. Потом, когда на улицах стало пусто и дворники попрятались по своим конурам, стали идти ограбления. И нате вам - взрыв в аптеке. Никогда ранее аптеки в Санкт–Петербурге никто не взрывал.
Медянников вначале усомнился и показал горевестнику кулак, но тот упорствовал: мол, лично видел, все возможные стекла выбиты, взорванный сейф на боку, а провизор в бессознательном состоянии увезен в военно–морской госпиталь. Это обстоятельство все путало: провизор не был моряком. Неужто Топаз с ребятами натворил? Непохоже на него, любит без шума и крови работать. Ну да ладно, все равно пропала ночь. А Евграфий Петрович так мечтал вытянуть ноги и вздремнуть вполуха, слушая доклады о пропаже белья с чердака и супруга в доме терпимости!
Теперь шиш вам, надо идти, осматривать и писать протоколы по всей форме. И Павла Нестеровича придется вызывать. Жаль его, он тоже в последнее время замотался по делу о членовредительстве и зверском убиении наследниками родного дяди, известного скотопромышленника Шаманаева. Наследники сейчас бредут по этапу, а Павел Нестерович… куда бумажка‑то запропастилась? Ага, вот… Английский проспект, дом тайного советника Язвицкого, квартира приват–доцента Франка.
Медянников крикнул молодого, но нерасторопного Батько, дал ему подзатыльник, чтобы проснулся, и два адреса - Франка и владельца аптеки Певзнера. Руки в ноги - и пулей туда–сюда. А сам надел драповое пальто с воротником из сизых смушек, всунул ноги в глубокие калоши и в сопровождении двух городовых не спеша поехал в аптеку. Дело будет долгое и новое - со взрывами Евграфий Петрович дела не имел. А нового он всегда опасался и потому не любил.
* * *
Чтобы не привлекать внимания, надо разделиться и лечь на дно согласно указаниям Топаза. Зашли в харчевню, спросили графин водки и закуску. Пока Туз и Чухна жадно пили и ели, Топаз поделил наличные. Получилось негусто: аптекарь в кассе много не держал. Вся надежда была на морфий.
- Сколько времени нужно, чтобы толкнуть? - Топаз доверял Викентьеву денежное дело. Руки в крови, повязан по уши да и показал себя молодцом. Хладнокровен, а это Топаз любил. И не жадный, сидит не пьет и не ест, не то что эти обалдуи.
- Неделя, две…
- Чего не ешь?
- Неохота.
- Тогда выпей. Иль компания неподходящая?
Викентьев, морщась, выпил рюмку плохой водки, кинул в рот кусочек говяжьей печени. Мари готовит прекрасно, сейчас он отужинает не как свинья, а по–барски, за красиво накрытым столом, с шампанским и прочими онерами… на десерт бешеная страсть Мари… Викентьев блаженно потянулся до хруста в костях и взялся за саквояж:
- Пойду.
- Куда? К своей?
Викентьев, кивнув, накинул пальто и вышел не прощаясь. Топаз посмотрел ему вслед, выждал и велел Тузу:
- Проследи.
Туз огорчился, быстро заглотил две рюмки подряд и, получив от Топаза резкий тычок, озираясь выскочил на улицу. А Топаз исчез через кухню, оставив весьма довольного Чухну наедине с ополовиненным графином и едой. Давно Чухне так не везло.
* * *
В гостиной погасили свет, детей отправили спать, а посреди стола поставили стеклянную чашу для новогоднего пунша. Поверх чаши на решетке лежала сахарная голова, которую Франк щедро поливал ромом. Пока он священнодействовал, гости делились прогнозами на будущее тысячелетие:
- …Конец света состоится в полдень 19 августа! Это совершенно точный научный факт, господа… Комета!.. В часовне Ксении блаженной по ночам мерцание, двое уже прозрели!.. Враки? Это очень большая комета - девять километров в поперечнике, у меня тесть астроном, из первых рук… Профессор Преображенский просто развел руками - чудо! Все видят!.. Чепуха! Чудес не бывает… Боголепов лютует, сто девяносто студентов в солдаты забрили! Позор на всю Европу… Вот вам и комета! У наследника гемофилия… печально… Габсбурги!
- Господа, господа! Внимание! - Франк чиркнул каминной спичкой. - Сейчас я зажгу ром…
- И не жалко?
- Жалко! Но что поделаешь! И пока он горит, по кругу ваши пожелания следующему веку!
- И они сбудутся? - Нинина наивность вызвала общий смех.
- Всенепременно.
Франк поднес спичку к сахарной голове, и та обросла спиртовым пламенем. Лица озарились мистическим синим светом.
- Свободы! Процветания России! Боголепова в отставку! - Раздался одобряющий смех. - Новую голову царю–батюшке! Зарплату приват–доцентам повысить! - Снова прошли смешки. - Здоровья! Черту оседлости к черту! Браво! Денег! Кильце ковбаски на кажный динь! Богатую невесту!
- Счастья и любви…
Все обернулись на Нину, и она зарделась от смущения. Франк погрозил перстом Путиловскому:
- Пьеро, ты промолчал!
И в это время в гостиную быстро вошла служанка.
- К Павлу Нестеровичу городовой пришли!
В прихожей здоровенный Батько ел глазами начальство:
- Так что, ваше превосходительство, велено доставить вас в аптеку, которая на Гороховой!
- А что там, братец, произошло?
- Не могу знать!
Пока горничная подавала пальто, Путиловский взглядом искал невесту. Встревоженная Нина вышла в прихожую.
- Вызывают в департамент. Я дежурный. Не волнуйся. Если к утру не приеду… ты полюбила следователя. Вот такая жизнь.
- Там ничего страшного?
- Ну что ты? Новый год! Кто‑то кому‑то дал по физиономии…
Путиловский сделал "гадкое" официальное лицо - Нина такое ужасно не любила! - и поцеловал ее чопорным "жениховским поцелуем". Нина засмеялась и перекрестила Павла.