Приподнимая завесу над сей загадкой ХХ столетия, Нилов указывал на чрезвычайные способности иудеев к мимикрии: ведь еще в начале века они усиленно старались слиться с православным населением. Принимали наши имена - так Мойша Шустер становился Михаилом Сапожковым, а Цукерман - Сахаровым и т. п. Они ходили в наши храмы, дружили с русскими семьями, постепенно входя к ним в доверие. Но этого было далеко недостаточно, чтобы воцариться в чужой стране - необходимо стало порушить все ее устои: монархию, церковь, мораль. С этой целью они внедряли свои идеи - коммунизма, интернационализма, безбожия, сексуальной свободы. И прибирали к рукам прежде всего печать: в 1930-е годы именно они возглавили 12 крупных московских газет… Ведь вожделеннейшей их целью был захват власти духовной. "Они стремились насадить в народе русском религию сатаны: нельзя же забывать те библейские события, - упоминал Нилов, - когда иудеи проявили крайнюю жестокость и сами себя подвергли гневу Божию; с тех пор они несут на себе "страшную клятву", ту, что призвали на себя, крича Пилату: "Кровь его на нас и чадех наших""!
И сегодня христиане призваны не допустить воцарения на земле дьявольского культа! Честным ученым и политикам необходимо, объединившись между собой, разоблачать замыслы сего коварного племени. Не допускать его властвовать над доверчивыми умами и сердцами!
"Как же приступить к исполнению ниловского завета, если не то что писать об иудеях, но и говорить-то о них открыто у нас не принято? - размышляла Мимоза. - Так уж повелось еще с момента негласной установки Иудушки Троцкого. Ведь он пытался даже закон провести об их исключительных правах. Но тогда даже Ульянов воспротивился сей чудовищной затее". А Машеньке вспомнились рассказы дедушки Ивана о 20-х годах, когда евреи почему-то стали вне очереди занимать лучшие квартиры, беспрепятственно устраиваться на приличную работу, в институты… А критиковать их - так это грозило смертной казнью, не иначе! И с тех самых пор, - только попробуй даже слегка коснуться этой щекотливо-небезопасной темы в интеллигентском кругу, - сразу же сведут разговор "на нет", посмотрят на тебя та-а-ким взглядом - кто с боязнью, кто - с холодным недоумением, а кто - и с открытой враждебностью…
Маша вспомнила вдруг Левушку Сеева, работавшего в секторе Востока и серьезно изучавшего проблему сионизма. На одном из институтских собраний, по наивности своей, он осмелился коснуться положения евреев в нашей стране: весьма опрометчиво высказался, опираясь причем на конкретные данные, об их круговой поруке, об их засилье на ТВ, о запрете им возражать…И в тот же миг обрушился на его бедную голову шквал пламенного негодования "премудрых" его коллег, тут же обозвавших его расистом, фашистом, антисемитом, подонком… А через несколько дней случилось самое страшное: на обочине кольцевой дороги нашли труп Левушки…
Узнав о гибели Сеева, Маша в ужасе влетела в кабинет членкора Антонова:
- Это что ж такое творится, Игорь?! За что? Скажите мне честно, вы думаете это случайность или?! Я была на том собрании - ведь на Леву, как коршуны на воробья набросились, клеймили его, несчастного, каленым железом жгли! А сейчас все же не 20-е годы, когда за антисемитизм расстреливали! И Левушка-то антисемитом никогда не был, я ведь училась с ним в одной группе, он даже волочился за мной слегка… Лева сам наполовину евреем был, представляете? Откуда такое злодейство - за попытку объективно взглянуть на вещь, только за это - убивать, а?!
- Успокойся-ка, Мария, не заводись! Будет расследование - тогда поговорим, не кипятись и не сходи с ума, помалкивай лучше, слышишь?! Может, на семейной почве его… того и вообще…
- Да я на все сто уверена - никаких концов не найдут! Эх, Игорь Иваныч, вы и сами-то знаете это лучше меня…
И Мимоза - как в воду глядела…
* * *
Она так и не смогла устоять перед искушением и решилась позвонить Удальцову. Тот обрадовался весьма и сразу же пригласил ее в Дом художника.
- Как ты думаешь, Аля, ничего, если я в брюках пойду? Конечно, мне вовсе не нужно прикидываться немкой перед этим "варваром", но вдруг какие знакомые встретятся там, а?
- Ты должна в любом случае выглядеть как фрау Кирхов, Мими! И рисковать, напяливая юбку до пят и заячий тулуп, не стоит, - засмеялась подруга и спросила, - а что, сей Удальцов действительно уникальный тип?
- Еще какой! И дело не только в наколках на руке. Тетя Клава сказала, что он год отсидел за какую-то драку, но главное - он еще мальчишкой в банду угодил - типа "Черной кошки", представляешь?
- Ну не человек, а легенда! А ты не боишься? Может все-таки не надо?
- Да не беспокойся, Алюша, теперь-то он - академик живописи. Только выражается не совсем академично, а это я уж как-нибудь переживу! - рассмеялась Мими.
- Так тебя на Крымский подвезти?
- Что ты, Алька! Еще увидит он наш новый "вольво" - кто его знает? Лучше бы не разжигать любопытства. Сам-то он на "уазике" по Лопатинску разъезжает. Поеду-ка я скромно на метро.
Когда она легко соскочила с эскалатора, он вздрогнул от неожиданности:
- Вы?! Уж на что у меня глаз наметан, а не узнал! Вы, Маша, и в очках, и в собольках, женщина, что надо! Но эти фары на глазах вам явно не к лицу!
- А вы, Анатолий Николаич, всегда с подобных комплиментов разговор с дамой начинаете? - иронично спросила Мими.
- А вы - дама?! Гм… уж простите старика, не заметил. Думал, вы - наша простая баба. Русская! - вызывающе усмехнулся художник.
- Верно думали, товарищ, - в тон ему произнесла Ивлева, смерив его изучающим взглядом с головы до пят.
- Что, не больно нравлюсь-то, а? Такую финтифлетку, как ты, на телеге не объедешь. А я и не собираюсь, уж поверьте!
- Да полноте, Анатолий Николаич! Вам ли о том печалиться, что б кого-то объезжать?! Скорей всего, наоборот, сами-то вы небось бегством спасаетесь от назойливых почитательниц?
- А я ни от кого еще и не думал бегать. Мой девиз - "дать пинка"! - четко произнес Удальцов.
- Здорово! Впервые вижу такого самобытного джентльмена! - с искренним восхищением воскликнула Маша, наивно полагая, что академик живописи шутит. Тем временем они шли мимо стоявших на тротуарах бедных художников, предлагавших свои картины и разные поделки. Но нарядная публика равнодушно проплывала мимо жалких неудачников. На парковой площадке Дома художника бросалось в глаза множество дорогих "иномарок", из них горделиво поднимались респектабельные дамы в мехах и господа в дубленках. Кстати и Удальцов на сей раз был шикарно одет.
- А ты, Маша, явно не из этих, - кивнув в их сторону, заметил он.
- Как сказать, - пожав плечами, она съежилась от охватившей ее непонятной тревоги.
И предчувствие не обмануло ее: в гардеробе, где толпилась сиятельная публика, она увидела переводчицу с "Лайерс" и резко схватила Удальцова под-руку, собираясь скрыться. Но было поздно! Девица целеустремленно уже спешила к ним, волоча за собой тяжеловесное "лицо кавказской национальности".
- Здравствуйте, фрау Кирхов! Позвольте вам представить моего мужа! - восторженно прощебетала переводчица.
- Очень рад! Вано Аршакович, - широко улыбнувшись, с легким поклоном представился грузин.
- А это, Ванечка, президент нашей фирмы, фрау Кирхов! - с почтением произнесла девица, подобострастно взглянув на Мимозу.
- Шелаю кароший вэчер, - сквозь зубы процедила Ивлева, и больно сжав локоть ошеломленного художника, надменно подняла голову и потянула его за собой.
Они поднялись на второй этаж в полном молчании.
Наконец, подойдя к дверям зала, Удальцов обрел дар речи:
- Кто вы, фрау Штирлиц?!
- Меня зовут фрау Кирхов, Анатолий Николаич! Я действительно президент совместного предприятия - германо-советского. Что тут особенного?
- Но, милая Машенька, что ж вы меня этой парочке не представили? Разве интеллигентно так себя вести, а?!
- Представьте себе, что да! В немецких фирмах не принято, чтобы президент своих знакомых подчиненным представлял. Гм… Вас-то что, действительно моя интеллигентность волнует? Кстати, если желаете быть другом, то прошу вас забыть об этом эпизоде навсегда! - с неожиданной твердостью отчеканила Мими.
- Я готов, да-да, дружить с такой крутой фрау, - с усмешкой сказал художник, - для меня сие большая честь. А теперь, Машенька, милости прошу на выставку!
В зале народу было мало, но посетители подолгу задерживались у картин, тихо перешептываясь между собой. А Мими все еще пыталась унять внутреннюю дрожь от нежелательной встречи, изо всех сил стараясь внешне удержаться "на плаву". Понимая ее состояние, Удальцов решил более не задираться:
- Вот смотрите, это я привез из Архангельской области, - прошептал он, подвигая ее к серии крестьянских портретов.
Вглядываясь в лица простых рыбаков, их жен - молодых и старых, Маша напрочь забыла о только что происшедшем инциденте. Мысли ее медленно вливались в другое измерение. С портрета устремились на нее мудрые скорбные глаза сухой морщинистой старухи: голова ее, покрытая темным платком, загрубевшие от тяжких трудов руки, устало лежащие на коленях в момент отдохновения - весь ее облик излучал достоинство чистой и сильной души. Увидев в центре зала скопившихся зрителей у огромного полотна, Мими, затаив дыхание, быстро устремилась туда же. Картина называлась "Царский град" - от нее исходила словно сверхземная энергия, неудержимо притягивая к себе.
"Да это же отражение Царства Небесного на земле", - подумала Маша, утирая навернувшиеся слезы. И долго старалась остановить их, переходя от одной картины к другой. Удальцов же молча следовал за нею, деликатно соблюдая дистанцию.
Выйдя из зала, она заметила висевшую на стене афишу с сообщением о сегодняшнем концерте Эдисона Денисова, со вступительным словом профессора Царецкого.
- Ну что, Машенька, сходим, послушаем? - робко спросил художник.
- Я бы непрочь, но мы, кажется, опоздали, - неуверенно пролепетала Мими, заметив, что навстречу им из дверей концертного зала вытекает публика.
И вдруг она увидела пробиравшегося к ней сквозь толпу невысокого блондина в темном костюме, и даже не сразу поняла, кто же это.
- Вот так встреча, Машер! Да ты ли это?! - нервно пролепетал подошедший ближе Метельский, пристально всматриваясь в ее лицо.
В этот момент Удальцов деликатно отдалился со словами: извините, я сейчас. А Мимоза растерянно улыбалась старому приятелю, нежданно-негаданно свалившемуся ей на голову.
- Да, Ленчик, это я!
- Так рад, что ты жива-здорова! Сначала не узнал. Вижу что-то до боли знакомое. Гм… да эти очки меня как-то смутили. Но рассказывай, где пропадала?!
- Расскажу, Лень, но не сейчас. Гм… но прости, я только приехала. Я тоже рада. Давай завтра встретимся, а?
- Для тебя я всегда свободен, Машерхен! Гм… а ты что, не одна здесь?
- Я с приятелем-художником на выставке его была.
- С Удальцовым?!
- Да, Лень, с ним. А ты-то откуда его знаешь? Ведь живопись тебя вроде бы никогда не волновала.
- Да кто ж его не знает! Он еще с Шукшиным дружил, с Разуновым, да и с Тарковским. Но я-то здесь, естественно, не из-за него. Меня позвал Царецкий…
- Ну теперь мне ясно - ваши еврейские "шахер-махер". Телефон-то все тот же? Я сама позвоню, идет?
Когда Леня-Колобок обнял ее на прощанье, тут же подоспел Анатолий Николаич и взяв под руку, спросил:
- Как вам сегодняшний вечер, фрау Штирлиц?
- Даже не знаю, как вас благодарить, господин Удальцов! Простите меня, если что не так было!
- Ну что вы, детка, это я со своим посконным-то рылом у вас прощенья просить должен! Но и не вздумаю просить, нет, а надеюсь при случае заслужить вашу сиятельную президентскую благосклонность. Позвольте сопровождать вас до метро, мадам?
Но не успев ответить, Мими оцепенела: прямо перед нею внезапно вырос Разунов, держа под-руку миниатюрную брюнетку. Встретившись взглядом с Никой, Маша затаила дыхание. Но та и глазом не моргнув, молча улыбнулась. А Разунов, похлопав Удальцова по плечу, картинно произнес:
- Ну, Толик, поздравляю! Давненько не взирал на твои шедевры, есть еще порох в пороховницах, да ведь ты - просто гигант, правда, Никки?
- Да, Толечка, все та-ак великолепно. Жа-аль, только времени у нас в обрез. О-очень жа-аль…
Пропев сию тираду, мадам Редозуб встала на цыпочки и чмокнула Удальцова в щеку, приветливо кивнув при этом Машеньке. А Разунов, толкнув старого приятеля в бок, и сказав: "Ну бывай, старик!" - медленно повел за собою слегка рассеянную подругу.
Мими продолжала стоять как вкопанная, пока Анатолий Николаевич не вывел ее на свежий воздух.
- Вы что, фрау Штирлиц, с ним знакомы, а? - полюбопытствовал он.
- Только по телевизору, Анатолий Николаич!
По дороге к метро он долго уговаривал ее зайти к нему в мастерскую, но получив отказ, мрачно замолчал. Однако прощаясь у эскалатора, выразил надежду на встречу в Лопатинске. И неожиданно для себя самого уловил в ее взгляде едва заметный оттенок сердечной теплоты.
* * *
- Что делать-то будем, Аль? Встречаться мне с Леней или заиграть, а?
- Ну, ты зря не переживай! Теперь-то он - не цековский чинуша, да и шеф-то его - у разбитого корыта! А лежачего - не бьют! Может, ему помощь какая нужна, и мы способны для него что-то сделать?
- Не верю я, Аленька, что он - лежачий. Его сородичи "премудрые" в беде не оставят, хоть он и полукровка - ты же их знаешь, своему не дадут пропасть. Да и "серый монстр", безусловно, рядом с Горби ошивается, а "меченого" этого немцы до смерти заласкали. Гм… не пропадет и наш Ленчик. Хотя жизнь сильно его погрызла - от Колобка-то ничего не осталось: худ стал как смерть, глаза ввалились… Пожалуй, ты права, он безопасен.
Так рассуждали подруги, усевшись за стол в просторной кухне. Вся обстановка квартиры в Старосадском переулке свидетельствовала о спартанском стиле жизни ее обитателей. На стенах не было ни обоев, ни ковров. В кабинете - компьютерный угол, два кожаных кресла и диван. Сия жилплощадь соединялась с офисом фирмы и предназначалась ее периодически являющейся президентше. Так что здесь Маща и Аля чувствовали себя как дома.
Ночью Мимоза раздумывала о предстоящей встрече с Колобком. И по старой памяти, зайдя с ним в кафе "Прага", сразу пошла ва-банк:
- Скажи-ка, Ленчик, где твой босс теперь? Ведь из-за него я вынуждена была скрываться! Да ты и сам тогда сказал, что просто так уволиться и уйти в никуда мне никто не даст, помнишь?
- Конечно, Машер, помню. Но успокойся, теперь-то все позади! И поверь, я был и остаюсь твоим другом, что бы ни было! Я ведь не "иудушка Троцкий! Ну а "монстрик" наш оклемался и возле "меченого" крутится. Но ведь оба они - "отставной козы барабанщики"! А ты-то как, где пропадала?
- Долго рассказывать, Лень, да и вспоминать не хочется. Но человек мне встретился хороший. Надежный друг. Вышла я за него замуж, он - заграницей служит. Вот и отпустил меня с родителями повидаться - отец-то мой вернулся наконец из Вены насовсем. Гм… вроде все путем, но жизнь моя перевернулась. Сам пойми, каково мне в домохозяйках-то сидеть!
- Да уж, Машерхен, это - совсем не по твоей части! Эх, с другой стороны, для женщины все же - не самый дурной вариант, а?
- Да, Лень, но я ведь и надежду на возвращение в Москву не теряю, и в родной институт. Но не от нас с мужем это зависит, увы! Гм… а ты-то как все пережил, а?
И Колобок поведал: перед тем, как здание ЦК было опечатано, он в дикой спешке пытался собрать бумаги. И долго не мог прийти в себя после жуткой сцены: выходя из подъезда на Старой площади, он оказался под градом камней и бутылок. Удалые ребята злобно кидались в него. Они улюлюкали дико и орали во всю глотку непотребщину. Не мог забыть, как спасаясь от побоев, со всех ног бросился к метро "Дзержинская". И лишь недавно оправился от послеавгустовского шока. Потом, как бы невзначай, позвонил ему босс, предложив работу в благотворительном фонде.
- А ведь ты была права, помнишь, на даче-то у патрона? - уныло закончил он.
Ивлева взяла с него слово, что их встреча останется тайной от всех. Она почему-то верила Колобку, поскольку и сегодня почувствовала, что прежнее его отношение к ней ничуть не изменилось.
* * *
Маша собиралась пробыть в Лопатинске до конца ноября. И вновь окунулась в завораживающую атмосферу заснеженной провинции. Но на сей раз "тишь да благодать" оказались обманчивы: по городу и окрестностям бродили обездоленные жители, они метались в поисках пропитания. Как грибы, росли воровские шайки, а местная милиция на глазах сатанела от собственной беспомощности и нищеты, и быстро шла на сговор с преступниками из страха перед ними.
И если покупка москвичонка, отданного Машей монастырю, прошла незаметно для горожан, то приобретение второй машины, волги, привлекло к ней нежелательное внимание. Началось же все с того, что она увидела у соседских ворот крышку гроба и зашла в дом. Молодая хозяйка, исходя в рыданиях, рассказала Мими о скоропостижной смерти мужа: он и пил-то только по праздникам, и ничем никогда не болел. А куском блина подавился - она и понять-то ничего не успела, как он задохнулся уже, и поверить не могла, что он умер!
Захлебываясь слезами, вдова провела Машу в просторную комнату с низким потолком, где лежал на столе покойный Леднев. По краям гроба горели свечи. Колыхание их неровного пламени, тревожно вздымаясь вверх, освещало красивое лицо почившего, обрамленное темными короткими кудрями. Подавленная мрачным зрелищем, Мими долго молчала, потом со вздохом спросила, будут ли читать псалтырь.
- Старушка-псаломщица заболела, а больше - некому, ведь отец Антоний еще из монастыря не вернулся, - промолвила вдова и снова зарыдала. И выйдя в сени вместе с нежданной гостьей попросила ее молиться о новопреставленном рабе Божием Дмитрии. В ответ неожиданно для себя самой Маша прошептала:
- Я приду к вечеру, почитаю. Не убивайтесь так, милая!
Мимозу осенило вдруг: ведь это же Димка, да! Тот самый, веселый кареглазый мальчик, что сидит рядом с ней на фотографии: с ним бегала она когда-то по лопатинским оврагам, ходила рыбачить на речку.
На фоне почти неземной тишины стоя над гробом, Мария сосредоточенно читала при свечах псалтырь - с дочерью старушки-псаломщицы попеременно. В полутемной комнате, кроме них находилась только вдова. Но глубоко за полночь появился человек, лица которого Мими увидеть не могла. Лишь услышала надтреснутый от хрипоты голос, шептавшийся с хозяйкой. Судя по всему, это был родственник; пробыв около часа, он исчез. Вскоре вслед за ним удалилась и вдова.
Оставшись наедине с покойным, Маша ощутила нечто неведомое ей ранее, то, что умом постичь нельзя, да и словами описать невозможно. Она почувствовала, что не одна в комнате. Обступавшая ее совершенная тишина оказалась вдруг живой, чем-то наполненной - она беззвучно звенела в ушах. И Марию в тот момент осенило, что лежащий перед ней в гробу Дмитрий Леднев - вовсе не мертв: он может вскочить сейчас и заговорить с нею. Эта мысль - а вдруг? - как дьявольское наваждение, повергла ее в такой ужас, что она выронила псалтырь из ослабевших рук. Звук ударившейся об пол книги как бы отрезвил ее. Она перекрестилась, поднимая Библию, и стала судорожно произносить: "Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится…"
Вскоре скрипнула дверь и в комнату вошла хозяйка со словами: