- Да что у этих двух на уме! Еще в среду я говорил "усатому": собирай народ вокруг себя, как можно больше народа и тут же - двинем на Кремль! Безо всякого оружия! Представь, Аля, если тыщ триста Красную площадь заполонят - всех ведь не перестреляешь! Да и кругом - журналисты иностранные, операторы все-все снимают. Ведь не устроят же нам бойню на глазах у всей планеты! Не посмеют! Почему Руцкой со спикером здесь окопаться решили? Ведь это абсурд! В лучшем случае нас вытравят отсюда как жалких крыс, запросто, ну а в худшем - сама понимаешь, перестреляют всех нас!
- Да, очень странно, Саввушка! Я только сейчас слышала - офицеры между собой говорят, мол, и Хасбулат, и "усатый" от поддержки войск отказываются; приводить, мол, в Москву никого не надо - "еще не время", "нет необходимости". Спикер, мол, на переговоры надеется и вообще вничью сыграть думает - с кем? С Кремлем! Да это просто смешно! Ведь для победы народ весь поднимать надо, чтобы все железные дороги, автотрассы, аэропорты перекрыть. Представь, если только в Москве никто на работу не выйдет: все замрет, метро встанет, продукты никуда подвозить не будут - только так можно всю эту банду выгнать, этих козыре-гайдаро-чубайсиков! Но… гм… для этого люди созреть должны. Эх, нет у нас в народе настоящей солидарности! - громко вздохнула Аля, напоследок воскликнув:
- Одного никак не пойму - что это с "усатым" и спикером, а? - глупость, трусость… или гм… предательство? Не хочу в это верить!
Сатинов же посмотрел на нее с неподдельным восхищением.
- Из тебя, знаешь, какой трибун выйдет, вот не ожидал! Да, надо всю Россию всколыхнуть, а не только Москву!
* * *
За окнами хлестал дождь, порывы ветра вздымали разноцветные флаги на набережной. В полутьме у парадной лестницы мелькали фигуры взбудораженных добровольных защитников. Савва и Аля вышли к митингующим… А ночью он подвез ее на Старосадский, где Ивлева неотрывно следила за экраном: Хасбулатов давал интервью CNN, а затем выступил с обращением к москвичам…
Тем временем по радио Верховного Совета Руцкой сообщил о поддержке Балтийского, Северного и Тихоокеанского флотов. В ответ со всех сторон грянуло "ура!!!". На самом же деле кто-то прицельно и упорно распространял ложные известия, стремясь все сильнее раскачать маятник между зыбкой надеждой и отчаянием в настроении депутатов: вверх - вниз, взлет - обвал… И снова нарастали слухи как снежный ком: армия и флот переходят на нашу сторону! Всех собравшихся вокруг парламента вновь охватывала эйфория. Но уже ранним утром стало ясно - то был чудовищный обман!!! Кто-то намеренно растравил сознание "краснопресненских сидельцев". К тому моменту Дом Советов был блокирован со всех сторон. И медленно, как после тяжкого похмелья, наступало мучительное отрезвление.
* * *
Воскресным утром у Манежа под управлением все того же Ростроповича играл американский Национальный оркестр. Как и в августе 1991-го, этот великий музыкант символизировал своей персоной порыв к свободе - но какой свободе и - для кого?!
А на Арбате и Смоленской площади собирались защитники Закона. В сторону Краснопресненской набережной сплошным потоком плыли десятки тысяч протестующих против банды, засевшей в Кремле. И узурпатор не дремал: вскоре Белый Дом вплотную был окружен автоцистернами, пожарными и поливальными машинами, обвит серебрившейся на ветру колючей проволокой "Бруно", от одного вида которой исходило нечто зловещее…
В ночное время из-за дождя костры горели только под тентами, а под балконом толпились преданные добровольцы. Некоторым из них еще удавалось просочиться в здание…
В подвалах Парламентского дворца Трофим обнаружил целую сеть подземных ходов, ведущих к Смоленской, к стадиону, к Киевскому вокзалу. В них обитали беспризорные детишки - "совсем такие, как мои", - думал Золотов, и душа его разрывалась от боли при столкновении с чумазыми смельчаками, охотно служившими проводниками по сумрачным лабиринтам. Многих из них ему удалось потом отвести на улицу Чайковского, где находился Фонд помощи, который основала Алевтина - там принимали беспризорников и устраивали их дальнейшую жизнь. Сам же Трофим ежедневно пробирался подземными коридорами в город, где встречался с офицерами, поставлявшими ему разведданные о стане врага.
Когда до Корфа дошли сведения о терроре пьяных омоновцев на улицах Москвы, он разрешил Маше, к ее крайнему удивлению, поехать к Дому Советов, но при условии - не оставаться снаружи ни в коем случае, а только - внутри здания. Вадим не без оснований боялся за ее жизнь, поскольку знал: с какой бы силой ни стал сопротивляться народ ельцинской банде, все закончится кровавой расправой. Ему было известно слишком многое: и обещание Штатами военной поддержки узурпатору при особой надобности - под предлогом защиты "демократии" в России. И о тайной встрече Ельцина с Хасбулатовым, о провокаторах среди депутатского окружения, о переговорах Козырева с Международным Валютным Фондом…
По поручению графа Золотов заготовил для Маши корреспондентское удостоверение от газеты "Westdeutscher Merkur". Под видом немецкой журналистки пребывание Мими в стане "мятежников" казалось Корфу наименее опасным. Позвонив ей, он строго наставлял:
- Все, что скажет Трофим - выполнять беспрекословно, и Алевтину не выпускай из виду, слышишь? Это приказ, Мари! - и прежде, чем отключить телефон, "в сердцах" добавил:
- Я ведь знал, что ты все равно туда кинешься, - ты не можешь иначе!
Мудрый Вадим Ильич, опасаясь прослушки, всегда говорил с Машей по-немецки, как с фрау Кирхов, условным языком. А с Золотовым поддерживал постоянную связь по особому каналу, неведомому никому другому…
* * *
В кромешной темноте Трофим вел Мимозу по узким подземным путям. Вдруг как из-под земли навстречу им вырос охранник. Сверкнув фонариком, потребовал документы. Маша судорожно выхватила из кармана свое немецкое удостоверение, но не успев его раскрыть, услышала жесткий голос Золотова:
- Это немецкая журналистка, я сопровождаю ее к Руцкому! - И, продолжив путь, Трофим рассмеялся: - Тебе, фрау Кирхов, это ни о чем не напоминает, а?
В этот миг Маша вспомнила незабываемую ночь своего побега, пустынное Ленинградское шоссе и внезапно преградивший им путь милицейский "уазик"…
Внутри Дома они двинулись на ощупь мимо лежавших на полу и подоконниках людей, тяжело дышавших и постанывавших во сне. Внезапно откуда-то из-за стены вырвались до боли знакомые звуки:
"И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица, золотая моя Москва…"
- Что это, откуда? - воскликнула Мимоза, крепко вцепившись в плечо Трофима.
- Съезд продолжается, фрау Кирхов! Где вы еще найдете в мире осажденный парламент, который поет?!
В ответ она беззвучно заплакала…
А под окнами Дома Советов, где стоял большой деревянный крест, перед ним - иконы, фотографии Царских мучеников, - там под открытым небом служили молебны отец Алексей Злобин, иеромонах отец Никон - их окружали несколько десятков верующих. В те же часы на брусчатке Горбатого моста не утихали ночные бдения у костерков.
Наступили дни переговоров с патриархом Алексием. Священный Синод пригрозил всякому, "кто прольет невинную кровь своих соотечественников", анафемой. Известие это поначалу вселило надежду в души "белодомовских сидельцев", с замиранием сердца ожидавших новостей от своих посланников. Однако в субботу днем из Данилова монастыря пришла неутешительная весть: узурпатор отказался отменить указ 1400…
* * *
Настало утро. Оно удивило солнцем и теплом. И в Парламентском дворце что-то изменилось, будто в его атмосфере, неизвестно кем и откуда вброшенные, забрезжили неуловимые флюиды зыбкой надежды. Оживление внес и хлынувший в Дом Советов поток журналистов. А на улицах кругом толпилось множество народа. На Смоленской площади - митинг Фронта спасения с харизматичным Сатиновым, зажигавшим своими словами тысячи сторонников. Алевтина, охваченная всеобщим одушевлением - всюду рядом, на одной с ним волне. Душа ее в эти минуты воспарила к неведомым ей ранее высотам единения с любимым Саввой. И даже в какой-то миг она поймала себя на дикой, молнией сверкнувшей мысли - вот и умереть бы сейчас! Ведь лучшего момента в жизни не бывает! Я так счастлива! Господи, помилуй нас!
В то же время на Садовом кольце перекрыли движение, рядом с МИДом взвились клубы черного дыма, во все стороны разрастались языки красного пламени. Над баррикадой у арбатского перекрестка развевался монархистский флаг рядом с транспарантом: "Мы русские! С нами Бог!". Впечатляющее зрелище суетливо снимали иностранцы, толпившиеся по обочинам.
Однако царивший в Доме Советов приподнятый настрой рассеялся в прах, когда журналисты стали быстро уплывать из его стен - на традиционном брифинге Хасбулатова их число поубавилось вдвое. Вращаясь в гуще иностранцев, Маша узнала, что западные посольства предписали своим гражданам-журналистам немедленно покинуть Парламент! "Вот - знак беды", - мелькнуло в ее голове. Ведь до сего времени она продолжала верить в возможность победы над диктатором, надеялась, что слово Патриарха сможет опрокинуть чашу весов… Но тщетно…
- Почему он все же не приехал к нам и не встал, высоко подняв Владимирскую икону между нами и теми, кто намерен в нас стрелять?! - спросил Мимозу появившийся рядом с нею Трофим.
- Может, Патриарх и собирался приехать, да его не пустили? Как знать? Не нам, простым смертным, сие судить, - пролепетала Маша с сомнением.
- Эх, православная ты, наивная душа! Ну представь, если Патриарх даже действительно тяжело болен, неужели не мог он вместо себя прислать к нам, ну, гм… всем известного митрополита Кирилла или кого другого, а?
- Может, ты и прав, Трофимушка! Но "не судите да не судимы будете". Правда, нет у нас такого, как Патриарх Гермоген, увы!
- В этом согласен с тобой, фрау Кирхов. Ведь Гермоген под угрозой смерти отказался поставить свою подпись в угоду боярам! Но послушай, я не это обсуждать-то пришел - Корф приказал мне немедленно вывести тебя отсюда! Скоро здесь такое начнется - я не смогу тебя защитить, понимаешь, Машенька? Алевтина-то постоянно вместе с Сатиновым - их разлучить я тоже не в силах, а ты должна уйти, это последний твой шанс, пойдем, Маша!
- Не могу. Прости меня, Трофимушка!
- Ну, как знаешь! Силком-то тащить не стану! - с отчаяньем произнес верный соратник и нерешительно стал удаляться вглубь коридора.
А Мимозу при мысли о близком конце охватило вдруг пронзительное чувство обреченности, ранее не ведомое ей. Оно сдавило грудь и пригнуло к земле своей неимоверной тяжестью: "не случайно тот сумасшедший мне тапочки предлагал на смерть", - вспомнила она, угнетенная мрачным предчувствием.
Тем временем все руководство Верховного Совета обуял страх. И Хасбулатов усилил призывы к регионам, наконец-то требуя от них перекрыть дороги, нефтепроводы, коммуникации. Начал взывать и к армии: приходите, мол, на площадь Свободной России! Иначе бросите свой народ на растерзание "путчистам". Защитите народ и Конституцию!
Но… "поезд ушел"…
* * *
Слухи о предстоящем штурме взбудоражили "затворников", и ночью никто из них не смыкал глаз. Все пребывали в мучительном ожидании. Маша сидела на лестнице и думала, что жизнь прошла зря: Ну кому принесла я счастье? Родителям? Вряд ли - ну, еще может, отец меня любил, но не мама… Вот кому было хорошо со мной, так это дедушке Ивану, а больше, пожалуй, никому! Жаль, что после Максима так никто и не встретился на моем пути, а как же Вадим? Вдруг он любит меня? Нет-нет, не могу поверить! А кого мог бы полюбить Корф? Есть ли на свете женщина, достойная его?
И Мимозе припомнился странный визит: однажды в отсутствие шефа она трудилась в его кабинете и секретарша сообщила ей о посетительнице. Та требовала допустить ее к Корфу во что бы то ни стало. И Маша-Эрика пригласила ее войти: перед ней выросла ослепительная красавица. Золотистая копна волос украшала ее нежно-мраморное лицо, а изящную фигуру облегал светло-малиновый костюм.
- Меня зовут доктор Мирбах, у меня договоренность с господином Корфом на этот час, - произнесла она жестко.
- Присаживайтесь, пожалуйста, фрау доктор Мирбах, будьте добры! Могу ли я вам чем-нибудь служить, поскольку шеф сейчас в Мюнхене?
- Странно, - медленно сказала Ютта и взглянув изучающе на Мими, спросила:
- А вы - подруга Вадима?
- Нет, фрау доктор Мирбах, я - доктор Кирхов, его референт, - невозмутимо ответила Маша, ничем не выказав возмущения столь бесцеремонным вопросом.
И Ютта тут же развернулась на грандиозных своих каблуках и хлопнула дверью, оставив Мимозу в глубоком недоумении.
Да, это - дама высшего света. И она-то, конечно, - подруга Вадима, скорей всего - бывшая. Но какова? Такую на улице никогда не встретишь, да пожалуй, и по телевизору не увидишь. Но взгляд у нее - не женский, какой-то цепкий взгляд. "Нет, такую красавицу Вадим любить не может", - подумала тогда Мими. Ей же самой Корф всегда казался сверхчеловеком, но не таким как у Ницше - "юберменшем". Вадим Ильич - это явление. Личность такого масштаба, ну, планетарного, что ли. Он возвышается над всеми - а как такого полюбить? Мыслимо ли это? Странно, что он верующим не стал - у него ведь вместо Бога - родина, она превыше всего. Гм… а если меня не станет, ведь он будет страдать - это я точно знаю. А может, он любит меня?! А я-то что? Как могла думать об Удальцове или о Герлинге, когда перед глазами был Вадим? Теперь-то я и позвонить ему больше не смогу… никогда. Ведь я его люблю, сказать бы ему… сильнее всех на свете, да-да, но поздно, - эти сбивчивые машенькины мысли, как отблеск внезапного озарения, растворились в полусне…
* * *
Новый день заливал столицу ярким солнечным светом. Но безоблачное небо настораживало - его бездонная голубизна еще сильнее обостряла предчувствие надвигавшейся беды. Ведь накануне по телевизору и радио прозвучали всколыхнувшие всех сообщения о "Всенародном вече". И толпы демонстрантов устремились к Октябрьской площади, откуда людской поток хлынул через Крымский мост, сметая все милицейские заслоны. Сила народного порыва сопровождалась пением "Варяга" и пробивала броню омоновских щитов. Из рядов демонстрантов доносилось скандирование: "Руцкой - президент!", "Банду Ельцина под суд!", "Свободу Белому Дому!". Тесня друг друга со всех сторон, вели съемку иностранные журналисты.
Когда людской поток влился на Смоленскую площадь, милиционеры получили приказ: огонь на поражение! Но…они не смогли убивать безоружных соотечественников. Однако на повороте с Садового кольца на Новый Арбат в народ стали стрелять снайперы, засевшие на крышах. В этот страшный миг кто-то упал замертво, одни отступали, другие, приседая, пытались вжиматься в асфальт. И на Смоленской раздались первые автоматные очереди… Крики и стоны кругом. И вдруг неожиданно: "Ура!!! В атаку!!!"
Людская волна, вопреки всему, прорвалась к Дому Советов и приближалась к парадной лестнице. Несмотря даже на то, что длинные пулеметные очереди по многотысячной толпе уже не прекращались ни на секунду.
Маша с ужасом смотрела из окна, как в здание заносят раненых, а внутри разносилось эхо приказа, исходившего от генерала Ачалова: "Ответный огонь не открывать! На провокацию не поддаваться!". С балкона же неслись безумные призывы Руцкого: "Взять штурмом мэрию и Останкино!" Новоизбранному президенту вторил спикер: "…ввести сюда войска… штурмом взять Кремль!"
Мимоза кинулась по коридору в поисках Трофима. Столкнувшись с нею, он процедил сквозь зубы:
- Эти двое, усатый со спикером, совсем что ли очумели, - не ведают, что творят! У них же - ни армии, ни оружия! О чем орут? Какой Кремль теперь, какое Останкино?! - и в сей миг с уст супер-интеллигента Золотова сорвалась в адрес "дуумвирата" чудовищно нецензурная брань.
Навстречу Маше и Трофиму приблизилась колонна во главе с Сатиновым и Алевтиной, и Савва стал пробираться сквозь толпу к балкону, где продолжали витийствовать народные избранники. Вскоре оттуда зазвучал и его вдохновенный голос…
Но войск не было…
Пламенно выступив, Сатинов поспешил к спикеру, Алевтина же бросилась за ним, но не успела, спрашивала без конца у каждого встречного: где он? Однако в дикой толчее Савва был уже недосягаем для нее.
Неистовая карусель безумия все сильнее закручивала "белодомовцев", никому не давая опомниться. И Трофим поймал, наконец, за руку мятущуюся в разные стороны Алю, и соединил ее с Машей, приказав им обеим неотрывно держаться журналистской группы.
Ночью они услышали голос Бабурина, раздавшийся с балкона: "Правительство готовит штурм: все, кто желает, могут разойтись!"
- Мы остаемся! - одновременно вздохнув, сказали Аля и Маша, не задумавшись ни на миг.
Настал комендантский час, и Дом погрузился во тьму. Подруги, хватаясь за стены, наощупь пробрались к окну: у палаток горело несколько костров, но толпа постепенно редела, люди покидали площадь, растворяясь в ночи.
Внезапно рядом с Алевтиной, как с неба свалившись, возник Сатинов - он только что вернулся из Останкино. Мутный свет от уличного фонаря на секунду осветил его лицо: оно было неузнаваемо.